всерьез.
В конце концов, не слова этого мыслителя, так удачно женившегося, а
просто его появление, безумие, сам вид безусловно свидетельствовали: нечто
началось, первый указатель пройден.
Большой, полуосвещенный зал. На стенах плохая живопись, расставлена
дешевая, "под роскошь" мебель, несколько длинных столов, накрытых для
фуршета - оливки, рыба, ветчина, виски, джин, водка, апельсиновый сок в
кувшинах и все, что бывает на такого рода фуршетах. Публика частью
выстроилась в очереди у столов, за которыми молодые люди, не глядя ни на
кого, раздают еду, частью уже с тарелками и бокалами сбилась в небольшие
беседующие группы.
Входит поэт в летнем костюме и с женой. Быстро наполнив тарелки, они
присоединяются к той группе, где стою и я, Михаил Шорников.
Поэт (выпив и закусывая): - Здрасьте, здрасьте... А кто, господа,
сегодня "Беспредельную" читал?
Политик, певец, еще один политик, политикесса-актриса, просто
актриса, писатель, другой писатель (эмигрант) и М.Шорников: - Я, читал,
читала! А как же! "Беспредел" обязательно! Надо их читать... Противно, а
надо, ничего не поделаешь. Только их теперь и читаем, да, пожалуй,
"Надысь", хоть и негодяи, конечно, а надо читать...
Еще один политик (выпив и закусывая): - А я бы тем, кто "Надысь"
читает, руки бы не подавал. Вы их своими деньгами поддерживаете, а они вас
потом и повесят!
Политик (благодушно выпивая): - Авось не повесят... Никто никого не
повесит... Я вот, например, с удовольствием "Жлоба" читаю. Название
остроумное...
Писатель (раздраженно выпивая): - Это не остроумие, это стеб!
(Политикесса-актриса заметно вздрагивает и как бы краснеет.)
Политик (благодушно выпивая): - Очень остроумное название, и бумага,
и полиграфия... Просто эстетическое удовольствие получаю...
Политикесса-актриса (горько, перестав закусывать): - Вот мы здесь
выпиваем, закусываем, светские разговоры ведем, а в Сретенске театр
закрылся, денег нет... Я запрос внесла, а вы (показывает в еще одного
политика вилкой с куском осетрины холодного копчения) этот запрос
похоронили! Я теперь как представлю себе Сретенск без театра, спать не
могу...
Просто актриса (с удовольствием закусывая): - Кстати, у тебя вид
усталый. Хочешь, позвоню одной даме, она тебе биоэнергетику наладит? И
похудеешь заодно... (Политикесса-актриса с ненавистью в лице отходит к
другой группе.)
Другой писатель (эмигрант) (без тарелки, курит): - Я помню, два года
назад заехали ко мне ребята в Эл-Эй... Ну, Коля Пяткин, Зураб, Валечка
Прихожая, Витька Полоумов... В общем, вся наша компания пицундская...
Пошли в ресторанчик малайский, посидели... А сегодня я иду по Тверской,
смотрю - представительство открылось малайской авиакомпании... Вот такое
совпадение, господа, вот так...
Писатель (лицо искривлено раздражением, закусывает): - Какое тут, к
черту, совпадение! Ты, Володя, просто жизни нашей теперешней не понимаешь,
извини... А Витька Полоумов просто сволочь и в "Надысь" печатается! А-а,
не знал? Вот так. В малайском-то ресторане... (роняет вилку, наклоняется,
роняет бокал и тарелку.)
М.Шорников (допив): - А пойдемте-ка, ребята, к столу, да нальем себе
выпить, пока есть чего...
Поэт (идя рядом с Шорниковым): - Миш, а ты не знаешь, случайно, по
какому поводу сама тусовка?.. И чего-то народ вяло подтягивается, ждут,
что ли, кого-то попозже?..
М.Шорников (наливая себе): - А черт его знает... Тебе виски?
Поэт (наливая себе): - Нет, джину.
Сидя ночью на кухне, наливая и наливая купленной в ларьке по дороге с
тусовки какой-то фальсифицированной дряни, я плакал о своей жизни. Принято
считать, что брошенные женщины плачут в одиночестве, и бедная девичья
подушка намокает горькими слезами, а утром опухшие веки, и проявившиеся
морщины, а надо жить, прилично выглядеть, ловить новую возможность,
которая всегда может быть - все это так, но, увы, не только, не только
дамы, поверьте мне! По-другому плачут мужчины, но плачут, и еще как...
Вот, например, сидя на кухне с бутылкой, добивая многотерпеливую печень,
не брошенные, а бросившие, да в том ли дело, кто кого бросил? Не в
самолюбии дело, ей-Богу.
Как и положено пьющему в одиночестве мужчине, я думал о собственной
жизни, о жизни вообще, о женщинах брошенных и еще нет, о профессии и своем
в ней месте, о безусловно скорой смерти, о пьянстве, о поражении как итоге
всего и о прочей ремарковско-хемингуэевско-аксеновской чепухе, давно
вышедшей из моды вместе с пьянством, женолюбием и прочей романтикой.
Когда все они начинали, думал я, у них была большая фора. Папа
писатель, академик, посол, зэк, дворянский осколок, сталинский сатрап,
гэбэшный генерал, газетная номенклатура... Квартира на Восстания, на
Кутузовском, в левом крыле "Украины", на Горького, в Лаврушинском... Дача
в Серебряном Бору, в Архангельском, на Пахре, в Переделкине, в Краскове...
Машина от рождения. Знакомые. Университет. Знакомые. ВГИК. Знакомые.
МИМО... Коктебель, Дубулты, Пярну, Гагры...
У меня тоже все было.
Деревенская школа.
Дядя Юра, дядя Сережа, дядя Гена и дядя Яша.
Случайное поступление.
Случайный успех.
До сих пор не могу понять, как все это удалось - цепь случаев, удач,
везений, прорывов, до сих пор не верю, что это я был в Париже, и там обо
мне писали, и я стоял рано утром на Одеон, только что отпустив такси после
круглосуточного празднования с нудными и подобострастными рецензентами
сенсации по имени Михаил Шорников, в новеньком, но хорошо сидящем вечернем
костюме, вы совсем не похожи на русского, месье Шорникофф, я стоял на
Одеон, на островке у входа в метро, напротив кинотеатр и маленькая
пиццерия, на углу банк, и я никак не мог найти улочку, где жил в
небольшой, но вполне стильной гостинице, и спросил на тогда еще никуда
негодном английском дорогу у мужичка в газетном киоске, и он стал
объяснять руками и по-французски, но вдруг запнулся, полез в журнальные
кипы, вытащил свежий "Экспресс" и, тыкая в обложку, с которой смотрел я, и
даже в том же галстуке, стал восторженно объяснять уже подходившим
покупателям, что вот же, вот этот знаменитый русский, вот он стоит, он
только что спрашивал у меня, как пройти в гостиницу "Аббатство", вот он! Я
же улыбался вполне безразличным утренним французам и слегка плыл от
чудовищной ночной, в поддержание патриотической репутации, выпивки и,
главное, от того, что я стою на Одеон, знаменитый среди парижан.
И портрет, огромное, в человеческий рост, мое лицо в Эдинбурге.
И полный, битком, с сидящими на ступеньках в проходе, зал в Сиднее.
Преувеличенно радостные знакомства - а, ну, наконец-то! звезда нового
времени! - в Берлине.
Полный зал, камеры, свет, робкие учительницы в очереди за автографами
и снисходительные признания правительственных поклонников в еще не
сгоревшем ВТО.
Контрастно бурные после других участников аплодисменты на
благотворительных концертах.
Разговоры "на ты" со знаменитыми, вошедшими в знаменитость, когда я
был на первом курсе. Ваш поклонник, Миша... Спасибо, Леонид Степаныч... Да
какой там Степаныч, Леня... Ленечка, привет, целую... Миша, привет, зашел
бы в мастерскую...
Надо было получить все это вовремя. В тридцать или даже до, когда все
они - Коляша, Витька, Ленечка уже получили, уже пили в ВТО, ЦДЛ, ЦДРИ, ДЖ,
обнимались, целовались, сходились и расходились со своими женщинами,
сдержанно воевали с властями, уезжали, внедрялись в ту жизнь, давали
пресс-конференции... Был бы нормален, не чувствовал бы так явственно
мистики и незаслуженности в любом успехе, не ждал бы конца еще до начала,
не предвидел бы последствий раньше причин, был бы счастлив в день счастья.
В старости нельзя пережить молодость, и никакое здоровье, никакие
силы не помогут - старость есть знание последствий, и уж если ты их
знаешь, от них не отвернешься, не сделаешь вид, что невинен, решителен и
глуп, а даже если и притворишься, и бросишься как бы очертя голову в как
бы авантюру, то обязательно попробуешь подстелить соломки, и тем все
испортишь: разбиться-то все равно разобьешься, а в полете свободы не
будет.
Я налил еще, глянул на бутылку сбоку, вылил остатки и, перед тем, как
выпить и, проверив старательно, все ли выключил, поползти к постели, с
удовольствием принял обязательную перед сном мысль: а все же я их всех
достал, и встал рядом, и постоял там, на обдуваемой этим сладким ветром
тесной площадочке, на которой совсем немного места, и куда многие либо
сверху спустились, спланировали, либо сбоку десантировались, либо встали
еще до тектонического сдвига, вынесшего площадку в высоты, а я
вскарабкался, влез, и даже почти не сорвался, и утвердился, а что теперь
до площадочки этой никому дела нет, и другие вершины озарены новым светом
- что ж, не я первый и не один оказался в тени. Выпьем, Миша, сказал я
себе, черт с нею, с печенью, выпьем - мы побывали, где хотели, стоит
отметить успех экспедиции, мы дошли до полюса, капитан Гаттерас, и лучше
спиться на обратном пути, в низких широтах, чем сбрендить по пути к цели.
За обратный путь, Миша, пусть он будет короток - укоротим же его, чем
сможем, хотя бы и этой гадостью, если на скотч денег нету. Выпьем, дружок,
за то, чтобы в нижних широтах приветливые аборигены и их женщины оказывали
гостеприимство усталому путешественнику, и чтобы одна из них, ясноглазая и
солнцеволосая...
Тут-то и зазвонил телефон в первый раз.
Зная, что я в этот вечер один, проверяла мое одиночество Таня,
бесконечно длинного романа героиня, наваждение проклятой моей натуры,
телесный мой тиран. Проверяла молча.
- Говорите! - зарычал я в трубку, с сожалением, но и с удовольствием
- последний же - отставив стакан. - Говорите же!
- Это я, - детским, лживым голосом пропел телефон. - Ты один?
- Да, милая, я один, - еще более лживо проворковал я. - А ты?
- Я тоже. Я люблю тебя...
- Я тоже тебя люблю...
Так мы поговорили несколько минут. Боже, как можно так лгать?! Ведь я
- не знаю, как она, но, думаю, что и она тоже, хотели только одного:
быстро, по-деловому, договориться, кто к кому приедет, скорее всего, все
же я к ней, во-первых, я в практических вещах джентльмен, во-вторых, у нее
район страшноватый и безнадежный в смысле ловли машины; быстро съехаться,
выпить, для порядка, по рюмке (хотя мне уже и так много, есть вероятность
неудачи из-за алкоголя); лечь в постель и сосредоточенно, с опытом,
приобретенным в совместных многолетних трудах, заняться сначала ею, общими
стараниями, положи руки сюда, ну, ты же знаешь, а я... вот... вот...
остановись... вот, а потом и мною, положи руки сюда, ну, ты же знаешь, а
я... вот... вот... остановись... вот; и сразу заснуть, повторить на
рассвете, и разъехаться, и больше ничего до следующего вечера, а там
желания могут и разойтись, потому что ее опять потянуло бы на полный
повтор, у меня же могли возникнуть обстоятельства - но ни о чем таком мы
говорить не стали. Мы говорили о любви, а раздражение от невысказанного
нарастало, и в конце концов мы поссорились.
Я положил трубку. Тут же раздался междугородний.
Это звонила Женя, с которой я прожил даже не годы, а десятилетия, да
как бы и сейчас жил, хотя уже давно она работала в Питере, где, как
оказалось, ее жаждала концертная общественность, а я оставался в Москве.
Ситуация стала удобней, но оставалась такой же фальшивой.
- У тебя было занято, - сказала она, и я сразу расстроился от этих
простых и выразительных интонаций, от того, что с такими возможностями она
не смогла по-настоящему выбиться, все ее чертовы безразличие и
высокомерие. - Я тебе звоню с того времени, как кончился концерт, а у тебя
все занято...
- С Колькой трепались, - сказал я. - Ну как ты там? Здорова?
- Ты опять пьешь, - вздохнула она. - Я всегда слышу, когда ты
выпил...
- Ну, немного совсем, на презентации, - я врал без энтузиазма, да и
почти не врал. - Так что насчет здоровья? Ты не простудилась?
И опять было минут десять лжи. Между тем, честный разговор мог
состояться, но мы были неспособны решиться на него, да и не знаю, кто был
бы способен. Сказать же следовало мне: да, я говорил с одной женщиной, но
не в ней дело, а в нас, я очень рад, что ты сейчас в Питере, и было б
неплохо что-нибудь сделать, чтобы так все и оставалось, например, мою
квартиру можно поменять на роскошную, хоть на Невском, для тебя, а я тут
устроюсь, не волнуйся, и в любом случае это будет лучше для меня, чем
снова каждый вечер чувствовать, что жизнь кончается... И сказать следовало
ей: да, я давно поняла, что ты только и счастлив, когда я в отъезде, что
давно уже хочешь ты оторвать свою жизнь от моей, но у меня нет моей жизни,
и даже здесь я остаюсь твоей, и все это знают, и если этого не будет, мне
не нужна квартира ни на Невском, ни на Тверской, я смогу жить и в деревне,
и никто не вспомнит об этом, и потому я не отпущу тебя, пусть кончится
твоя жизнь, но продлится наша...
- Ну, целую, - сказала она.
- Целую, - ответил я, повесил трубку, и телефон немедленно зазвонил
снова.
- Слушай, я жутко соскучилась, - сказала Валя, с которой я расстался
вчера утром. - Приезжай, а? А хочешь, я приеду...
Это были первые честные слова, которые я услышал за весь вечер,
включая светские беседы, хотя и тут была не вся правда - Валюша опустила
продолжение: "А там, может, останешься, или я останусь, и будем жить
вместе, и вместе появляться на людях, и зарегистрируемся в интересах
экономии на гостиницах, и тогда я буду стареть без страха, и не стану
бояться ночей без мужика..." Но, все же, хотя бы сказанное было искренне и
просто.
Поэтому я сказал: "Подожди минуту, моя хорошая, ладно?", допил
стакан, договорился с Валей, что приеду к ней утром и побуду часок,
перезвонил Тане и сказал, что сейчас выезжаю и буду, если не возражает, до
утра, а потом набрал восьмерку... гудок... восемьсот двенадцать... номер в
гостинице.
- Женечка? Это я. Да нет, я совершенно трезвый. Просто пожелать
спокойной ночи и попросить, чтобы ты не расстраивалась...
- Ты разбудил меня, - сказала она, и я понял, что даже в самых
запущенных случаях человек иногда бывает искренен - только в ответ на
искреннее чувство.
- Не сердись, - сказал я смиренно, положил трубку, оставил кошке еды
на сутки и вышел в ночной подъезд, заселенный бродягами.
Машину я поймал сразу же.
Это был очень фасонистый белый "жигуль - восьмерка", за рулем
которого сидел человек в черном плаще и черных автомобильных перчатках -
без пальцев и с дырками. Он повернул ко мне лицо, и я увидел, что его
левый глаз вертикально растянут, а через лоб тянется глубокий
шрам-вмятина. Такой след мог бы остаться от удара саблей по лицу слева.
6
С детства, будучи полным и типичным маминым сынком (да еще и
бабушкиным предметом круглосуточного попечения), впечатлительным читателем
и рано созревшим чувственником (соски на груди набухли, ни черта не могу
понять, прижимаю их с естествоиспытательскими целями, замирая, жду, смотрю
вниз, а, вот, вот, на черном сатине уже проступает... и, высыхая,
превращается в проклятое, белое) - с детства я не переносил вида
разрушенной или разрушаемой плоти. Шрам на животе отца, обезглавливаемая
на чурке курица, продырявленная оставшимся в доске гвоздем ладонь друга,
кровь, текущая по лицу пьяного, вызывали одинаковое содрогание, быструю
тошноту. Впрочем, тошнило от многого: от угольного смрада паровозов, от
качки в "Ли-2" между Сталинградом и Адлером, от пыли, влетавшей под
брезентовый полог "виллиса", от комков в каше, от запаха, свойственного
Генке Качаеву - но сильнее всего и почти сразу до рвоты от вида живого
тела, цельность которого была нарушена.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг