Истерически вскрикнула женщина. Все словно того и ждали. Люди засуетились,
забегали. Уже с берега от белой машины бежали трое в халатах. Зеленый
парус носилок раздувался на холодном ветру.
Я подобрал пугач и беззвучно кивнул Ахмедову. День кончился, померкла
река. Гудя и постанывая рессорами, ненужная медицинская помощь пропала в
снежной пыли.
7
Пока я спал и мучился дикими снами, на веки мне положили свинец и
затылок прикрутили к подушке ржавым тупым болтом. Конец его больно
упирался в верхнее небо, ржавчина облепила гортань. Я попытался крикнуть,
захрипел и понял, что наступило утро. Разлепить заплывшие веки помогла
головная боль. Она пробудилась тоже.
Первое, что я увидел, - страшное фиолетовое пятно, шевелящееся перед
глазами. Я снова зажмурился. Проглотил кислую ржавчину. Затая дыхание,
приоткрыл один глаз. Носок. Собственный, на ноге. И нога моя. Сразу стало
спокойней. Чужеродное тело во рту вновь превратилось в язык. Жив, слава
Богу.
Телефонный ящик, что стоял в головах постели, крякнул и разбудил меня
окончательно.
"А ну вас всех", - подумал я мрачно. И вдруг все прошло. И головная
боль и ломота в теле. Я вспомнил вчерашний день. И вечер, и вчерашний
холод я вспомнил. И как Костя и я пили молча, по-бежински, закусывая своей
тоской, и поминали покойного Равича. Человека, которого я в жизни ни разу
не видел. Нет, прости меня, Господи, видел раз, вчера на пристани, но
лучше бы этого раза не было. Кто-то еще с нами пил, кто - не помню, помню
жене звонили, Равич Татьяна, Таня. Я вырывал трубку у Кости, он не давал,
я кричал и просил прощенья. Пил я больше всех, очень хотелось. Очень...
Телефон трещал и трещал.
- Костя? Товарищ Ахмедов?
Голос был незнакомый и звучал глухо, будто из-под воды.
- Это не товарищ Ахмедов.
- Кто говорит? Что вам нужно?
- Мне? Ничего. А вам, Михаил Александрович, привет от покойного
Равича.
Длинное многоточие из гудков завершило глухую фразу. Собеседник, как
вышел из-под воды, так под нее и ушел, неузнанный и неуловимый. Я прикусил
язык.
8
Час балконного времени по расценкам городского совета стоил 120
рублей. Итого за четыре часа набегало 480. Я, скучая, прогуливался возле
здания школы, обошел его, заглянул в нижние окна, смахнул с подоконника
снег. Мелкие деревца, по зимней поре беспородные, устраивали на заднем
дворе шествие по квадрату. Я не стал им мешать, вернулся на главную улицу,
где над балясинами балкона влево, вправо и вниз разлетались красные флаги.
Само здание было цвета песка, в голубых проймах окон отражался субботний
город.
Наконец, на балконе треснуло. Балконная дверь раздвинулась и
показались четверо. Трое мужчин и дама. Народ, что легко и шумно
предавался субботней лени, втекал и вытекал в двери и из дверей магазинов,
лавочек, лавок, парикмахерских, тиров, столовых, шашлычных, баров,
барчиков и кинотеатра "Спорт", потянул головы вверх, и некоторые
остановились.
Никого похожего на моих подопечных я пока не замечал. Впрочем, на
глаз их определять трудновато, даже с моим семилетним стажем.
Наверху захрипел мегафон. "Раз-два, раз-два, проверка", - сказал он
важно, и человек, державший его в руках, кивнул другому: "Порядок".
Балконное время пошло.
Говорили все время двое, сначала один, потом другой, по двадцать
минут каждый. Ни по силе, ни по звучанию голоса их не отличались. Только
светлая лысина одного, да синие щеки другого определяли источник звука.
Третий мужчина в пропаганде с воздуха не участвовал, молчала и их пожилая
спутница, лишь улыбалась мило и изредка взмахивала рукой вниз кому-нибудь
из знакомых.
Я то стоял и слушал, то, когда уж очень одолевала зевота, отходил
размять ноги и читал объявления на щите. На мне была рабочая форма. То же
полупальто, та же в зубах сигарета, зеленый шарф, саквояж. Не было только
покоя, ушел со вчерашним днем.
- Забирохин, Нестор Васильевич. - Голос выплыл наружу из курчавого
барашка-воротника.
- Кто? - спросил я, приглядываясь.
- Забирохин, первый секретарь той партии, что на балконе.
- А-а, - ответил я понимающе. - Интересная фамилия. А с ним рядом?
Мне было все равно, кто рядом, про балкон я уже забыл, потому что у
самозваного комментатора я кое-что приметил. Кое-что такое, отчего рука
моя крепче вжалась в ручку от саквояжа, чтобы Шарри, верный мой Шарри,
почувствовал, что хозяин волнуется.
- Вы про даму или про товарища, завязывающего шнурок? Дама - это
товарищ Глазкова Мария Яковлевна, а товарищ, завязывающий шнурок...
- Скажите, - оборвал я его неожиданно, - на улицу Генеральную как
пройти?
- Не знаю, не слышал, нету такой. А какой дом вам нужно?
Мне очень хотелось ответить: ваш, чей же еще. Конечно же ваш, к вам,
дорогой товарищ прохожий, вы же и есть Первый номер из отыскавшихся моих
подопечных. Потому что только у номера Первого не вылетает в морозный
воздух изо рта пар. Это заявляю вам я, эксперт по вдохам и выдохам. Но...
молчок. Пока - молчок. Нужно вас всех собрать. А пока потянуть время,
что-то спросить еще.
- Вы... Вы в бильярд играете?
- Простите. - Человек в барашковом воротнике не слушал, он
заторопился к балкону. Там начиналась благотворительная раздача. Дама,
товарищ Глазкова, на балконе теперь не стояла, она непонятным образом
оказалась внизу, и перед ней стоял столик с партийной литературой. Мой
подопечный терся у столика первый. Воротник его нырнул вниз, спина
изогнулась горкой.
- А, Виктор Викторович! Сколько нынче возьмете?
- Немного возьму, Мария Яковлевна, а как же.
- Эти возьмите. Эту. Вот "Задачи партии на современном этапе". Здесь
классики. Как, Виктор Викторович, пока не надумали вступать в наши ряды? А
товарищ ваш не надумал?
- Почитаю, Мария Яковлевна, почитаю, - монотонно бубнил воротник и,
монотонно бубня, пропал за чужими спинами.
Я подался вперед к столу, но там среди завсегдатаев бесплатных раздач
и нескольких большеглазых мальчишек моего подопечного не было. Ушел, вьюн.
9
Итак, Виктор Викторович, пока бесфамильный. И партдама Глазкова этого
бесфамильного знает. И еще она про какого-то товарища спрашивала. А где
двое, там ищи остальных.
Я посмотрел на часы. До конца митинга времени оставался час.
- Виктор Викторович? Нет, фамилию не знаю. Живет где-то на
Генеральной, кажется.
"Ага, и этот на Генеральной."
Под музыку, льющуюся с балкона, я оттанцевал от столика, награжденный
памятной книгой. Книгу я бросил в саквояж к Шарри, пусть читает, пока
катается. На название я даже не посмотрел.
Субботний день был бессолнечный. Круглые серые облака ползли и ползли
над городом, угрожая снежным обвалом. Быстро стало темнеть, и ленты
цветных огней протянулись по пасмурным стенам. Дежурство прошло неплохо, и
настала пора подумать о каком-нибудь теплом угле. Тепло, уют, борщ
по-бежински, рюмка водки с повтором - много ли человеку надо?
В гостиницу идти не хотелось. Старинный столетний дом, набитый
командированными и тараканами. В него я всегда успею. Я свернул с улицы
Красной, обогнул заснеженный сквер и оказался на неширокой уютной улочке с
голубиным названием - Воркулова. Здесь было по-вечернему тихо. Вдалеке
из-за домов выступал церковный фронтон. Куполок, окрашенный в голубое,
узкий просвет колокольни, черная вязь ограды. К церкви я не пошел, с моей
опасной профессией Бог мне не помощник.
Скоро я нашел то, что искал. От золотой пленки жира, от сладкого дыма
и перца, щекочущего язык, голова моя закружилась. Ноги горели в огне, а
масляный блеск портвейна, подсластившего горькую бежинскую слезу в
графине, да густой сигаретный дымок успокоили страхи сердца.
Не хотелось убегать от тепла. Узкое ресторанное зальце, молчаливый
рояль в углу, официант, сонный, как все провинциальные официанты, дух
покоя и лени - такие вещи в общем-то не по мне. Я знал, что скоро меня
одолеет скука, а из способов борьбы с этой бесполой дамой предпочитал два.
Женская ласка - раз. И второе - моя работа.
На первое рассчитывать не приходилось. Лиданька далеко, до ночи к ней
не успеть, да и этот ее Аркадий - надо же, выдумала себе племянника. Из
жарких кухонных недр, правда, долетало порой до уха щебечущее женское
слово, но отрывать женщину от плиты, наносить ущерб чьим-то желудкам -
нет, на это рука не поднимется.
Я хотел уже расплатиться и ждал, когда сонная муха-официант выползет
из-за дубовой створки. Мой столик стоял в глубине, и узкий световой
коридор, затененный по сторонам портьерами, начинался от самой двери. Пока
я отогревался, дверь хлопнула раза два, впуская тихие пары. Они исчезали в
углах и больше не издавали ни звука. И вдруг дверь выстрелила шумно, как
пробка. На пороге стояла, дыша морозом, честная компания утопистов.
Сначала мне показалось, что из двери выдвинулся балкон. Знакомые
мегафон, лысина и щетина, и молчаливый третий, и красные щеки Глазковой, и
журчащий ручей из слов, и квадратная глыба столика с ножками, заломленными
под брюхо, какие-то длинные палки, которые обмакнули в кровь. Палки
оказались флагами, туго-натуго намотанными на древки. Все это двигалось на
меня, не сворачивая. Световая дорожка меркла, сияющий божок люстры под
потолком напускал на вошедших тени, но встреча была неминуема. Так решила
судьба.
10
Все гениальное приходит в голову просто.
- Я? Я - литератор, Борода Михаил Александрович (здесь я не соврал).
У вас в творческой командировке, собираюсь написать о вашем знаменитом
земляке - поэте Александре Дегтярном.
- Дегтярном? - переспросил Андрей Николаевич Шмаков, хранитель
партийной кассы. - Это каком Дегтярном? Не знаю никакого Дегтярного.
- Как? - Деланный жест удивления вышел у меня замечательно. - Вы не
знаете поэта Дегтярного? Он умер совсем молодым, свел счеты с жизнью в
неполные двадцать семь. - Я вспомнил слог мемуара с дощечки на гостиничной
двери.
Восьмиглазый балконный зверь смотрел на меня благосклонно. Слушал да
ел. Они пили со мной портвейн (платила партийная касса), лили борщ на мои
колени. Мегафон пристроили здесь же, между рюмками и графинами, и Первый -
Забирохин Нестор Васильевич - натянул на него свою пирамидальную шляпу.
Флаги бросили за портьеру.
- Я специально поселился в номере, где это произошло, - выдумывал я
на ходу, - чтобы... как бы лучше сказать... чтобы проникнуться духом,
понимаете ли, предсмертных страданий, мук... душевных. Он был поэт, он...
любил. Да, да, он любил, у него была девушка...
На меня нашло вдохновенье. ("Не забыть бы потом навранное, не
запутаться бы в деталях.")
- Девятнадцать лет, юная как цветок. А вся трагедия в том, что она
его не любила. Нет, она могла полюбить поэта, она просто не знала, что
Александр в нее влюблен. И к тому же у нее был другой, человек ужасный,
который ее обманывал.
- Изменял. - Забирохин отрицательно покачал головой. Он не любил,
когда женщина ему изменяла. В январе ему стукнуло пятьдесят, и был он в
расцвете сил.
Я кивнул и грустно опустил голову. Потом приподнял глаза и обвел
взглядом четверку. Тот, что все время молчал, сидел странно спокойно,
глаза его не мигали, и в нем было что-то от мертвеца.
"Интересно". - Я сделал зарубку на памяти.
- Да, подлец ей изменял. И хвастался об этом в дурных компаниях. А
поэт любил и страдал, страдал и любил, а по ночам писал трагические поэмы.
Они не сохранились, он их сжег в последнюю ночь в гостинице. У меня есть
горстка пепла. Здесь (я похлопал ладонью о шершавый бок саквояжа. "Шарри,
не спи! Тревога!"). Пепел хранит гениальные строки. Жаль, что мы их
никогда не узнаем.
Тот, что молчал, сидел прямо, как статуя. Губами он делал мягкие
пукающие движения и задумчиво рассматривал потолок. Там, в хрустальном
гробу, дремало смиренное электричество. Я, как бы случайно, прикуривая,
пронес огненный язычок у самых его губ. Язычок, как стоял стоймя, так
стоять и остался, пламя не отклонилось ни на градус. Молчаливый был
бездыханным. МОЙ.
И тут заговорила Глазкова. От тепла она распунцовелась, портвейн
ударил ей в щеки, и, поверьте, несмотря на возраст и утопизм, что-то такое
в ней было. Что-то, от чего с сердечного дна оторвался маленький пузырек и
под мышками сделалось жарко.
- А знаете, Михаил Александрович, - сказала она чуть картавя, - что,
если мы как-нибудь соберемся (тут она спохватилась, не подумает ли кто
дурно) - все, мы (она обвела присутствующих рукой), - и вы нам почитаете.
Например, завтра вечером, в шесть.
- Завтра? - Я призадумался. "Черт знает, как в воскресенье работает
гостиничная библиотека. Наверняка закрыта. А где мне еще прочесть
самоубийцу Дегтярного?" Но отказываться не стоило. Пока удача, осоловевшая
от выпивки, плыла по мелкой воде прямо в мои руки, надо было работать.
И я согласился на завтра.
- Вот. - Глазкова замарала салфетку адресом и положила на стол.
Не глядя, я убрал бумажку в карман, и компания засобиралась.
- Флаги! Флаги забыли! - крикнул я им вдогонку, когда разномастная
человеческая квадрига уносилась из тепла на мороз. Глазкова ойкнула и
вернулась, а когда собирала флаги, прошептала мне сладким басом:
- Приходите. Возможно, я буду одна.
11
Салфетка отыскалась в гостинице и почему-то уже в саквояже, хотя я
точно запомнил, что клал ее в карман брюк. Неужели нафокусничал портвейн?
Буквочки были пьяненькие, они слиплись одна с другой, и пришлось приложить
усилие, чтобы расшифровать адрес. И я ни капли не удивился, когда его
прочитал: Генеральная, 2/1, вход с Тупиковой аллеи. Подпись, и приписано:
"Жду".
- Что ж, - я улыбнулся в зеркало, - я думаю, вы дождетесь, дорогая
товарищ Глазкова. Если, конечно, кто-нибудь из вашей компании не
попытается перехватить меня по дороге.
Странно было видеть со стороны человека, который радостно потирает
руки, собираясь принести себя в жертву. По классической схеме,
отработанной до табачной крошки на искусанной до крови губе, я обязан был
бесцельно ходить по комнате, при этом безумно вздыхая и закатывая глаза,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг