- Понимаешь, однажды на остановке я видел человека с хвостом.
- Как? С хвостом?
- Погоди, сначала дослушай. Стою я, значит, на остановке, и он стоит.
Я сначала не понял, что он с хвостом, потом вижу, люди вокруг шушукаются и
на него поглядывают. Я тоже на него посмотрел и вижу - у дядьки за спиной
хвост. Метет он им по асфальту - билетики, пыль, окурки всякие в кучку у
фонаря сметает. А потом заволнуется, покраснел - понял, что люди на него
смотрят, и говорит. Товарищи, говорит, извините, забыл хвост отстегнуть. С
работы, говорит, еду, работа такая у меня, говорит. Отстегивает он свой
хвост, а тот у него желтый, как веник, и к себе в портфель прячет. В
общем, он был артист. Может, и эти тоже?
- Насчет второго не знаю, а что Лодыгин не артист, это точно.
- Ну, может, он в художественной самодеятельности, ты ж не знаешь.
Стой, я придумал. Надо пойти к нему и спросить.
- Как! Просто взять и придти домой?
- А что?
- Это же не по... - "Правилам", хотел я сказать. Как ведь положено:
сделать сперва ходули, подойти незаметно на ходулях к окну и подсмотреть,
что делает враг. Главное, чтобы ходули были высокие, доставали до нужного
этажа. Паша и Толик в "Тайне "Соленоида" поступают именно так.
Но я вовремя вспомнил про точильщика и его точило. И еще подумал, а
что бы сейчас со мной было, если бы дядя Петя и инвалид Ртов не пошли
тогда выпить квасу. И почему-то эта мысль и это воспоминание соединились
со вчерашним уличным случаем, и результат получился скверный. Такой
скверный, что домой к Лодыгину - на ходулях или пешком - идти мне очень
даже не захотелось.
Я сказал:
- ...Не получится.
- Почему не получится?
- А если его нет дома или у него звонок не работает?
- Знаешь, - Женька с уважением посмотрел на меня, - что-то есть в
твоей голове от головы профессора Доуэля.
И тут меня под партой кусили. Я посмотрел вниз и увидел чьи-то мокрые
зубы. Женька тоже увидел зубы и, дождавшись, когда в них откроется щель,
сунул туда учебник "Родная речь". Вместо кляпа, чтобы не было крика. Я
понял, вытащил бельевую прищепку и надел ее мокрозубому подлецу на нос.
Пусть знает, как нелегок труд ловцов жемчуга. Без воздуха четыре минуты.
Отсчитав в уме четыре минуты, я снял прищепку. Учебник мы вынимать не
стали, пусть слушает, негодяй, молча.
- Не для того, Капитонов, даны человеку зубы, чтобы другого человека
кусать. - Женька хотел сказать что-то еще, такое же доброе и большое, но
двоечник Капитонов надул шершавые щеки и выдохнул изо рта учебник.
- Гады, - сказал он, хрипло и слюняво дыша. - А ты, скрипач, -
главный гад. - И уполз под колоду парты.
Урок шел медленно, как дохлая кляча, и назывался "Родная речь".
Вел его наш директор Василий Васильевич, расставив ноги греческой
буквой "лямбда" и вытянувшись свечой у доски.
Свет знания едва тлел, освещая только черную доску и первые ряды
парт, где сидели девочки и отличники.
До парты, где сидели мы с Женькой, слова долетали плохо - верткие уши
отличников хватали их на лету и втягивали в глубину голов.
Слева от нас, за окном, в каменной коробке двора бегал по кругу
ветер, а посередине из центра земляного квадрата глядела зарешеченным
глазом низенькая башня бомбоубежища.
Говорили, что в глубине, под школой - целый подземный город, но поди
проверь, когда башню сторожит большой амбарный замок, а ключ от него, по
слухам, висит на шее директора Василия Васильевича.
Урок был свободный, как бы не по программе, и Василий Васильевич
восковым голосом пересказывал чеховского "Хамелеона".
В конце, как положено, должна была прозвучать мораль, и шестеро
человек в классе должны были умереть со стыда, но мы с Женькой были заняты
важным делом, Жуков и Карамазов спали в положении сидя, Капитонов
наматывал под партами свои двадцать тысяч лье, так что умереть мог один
Юрик Степанов, но он, как всегда, спасал кого-нибудь из пожара и поэтому
на урок не пришел.
Я поскреб авторучкой шею, где прятался клопиный укус.
- А может, устроить засаду? Спрятаться у его двери и ждать, когда он
войдет?
Женька помотал головой:
- Ну, войдет он, а что дальше? Ждать, когда выйдет?
Конечно, Женька был прав, но от правды еще никому не бывало легче.
- Кто читал Чехова, руки вверх, - долетел до нас от доски легкий
голос Василия Васильевича.
Никакого леса не выросло. Даже девочки и отличники позабыли, где у
них руки. И только одна былинка, один бледный чахлый росток непонятно
какой породы пробился возле окна.
Я сам не понял, почему я ее поднял. Какая-то тугая пружина подбросила
ладонь к потолку, и пять деревянных пальцев за что-то там ухватились. Рука
моя была белая, и тень от белой руки, черная и тяжелая, давила мне на
лицо.
- Филиппов, - вяло сказал директор, должно быть, и сам не рад, что
напросился на такого рассказчика. - Это вы зачем руку? Почему?
Почему? Однажды в вязанке газет, когда мы собирали макулатуру, мне
попалась тощая, как селедка, книжка писателя Чехова - приложение к журналу
"Нива". Книжка была старая, но смешная, особенно я запомнил рассказ про
одного мужичка, который ночью проходил через кладбище.
Я поднялся; рука болталась под потолком, поднявшись вместе со мной.
- Руку-то опустите. Уже можно и без руки. Вы читали Чехова? Что?
Когда? Расскажите.
Только сейчас я понял, каково это говорить, не подумав.
- Рассказ называется "Святочный", - выдавил я, как из камня воду.
- Как вы сказали? "Святочный"? Хорошо, послушаем "Святочный".
Я размял зубами язык и начал:
- Значит, так. Однажды...
И тут отличница Скворушкина бодро и весело подхватила:
- ...В студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз...
- Замолчи, дура, - крикнул я через головы.
- Сам дурак, - ответила отличница Скворушкина и показала мне голубой
язык.
Пришлось начинать сначала.
- Однажды один мужик вышел из дому. Вышел он, значит, из дому, и
только он это вышел...
Я вспомнил, что было с этим мужичком дальше. И как говорится - на
свою голову. Потому что было там так смешно, что я не выдержал и закачался
со смеху.
Я смеялся, а класс молчал. Молчал Женька. Молчал Василий Васильевич.
Молчали Пушкин, Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин, которые висели по стенам.
Только Шолохов тихонько шуршал - по портрету гуляла муха.
И в молчании, как петушок на спице, бился мой одинокий смех.
Спас меня от позора Женька, щелкнув перед моим виском челюстью
бельевой прищепки.
Я вытер рукавом слезы и решил рассказывать дальше. Но сперва
напомнить начало.
- Один человек вышел из дому...
Рот зигзагом заходил от уха до уха, а руки, ухватясь за живот,
запрыгали с животом в обнимку. Меня крутило, как мусульманского дервиша.
Прищепка не помогала. От смеха я повалился на парту. Ко мне бежали на
помощь. Бежал Василий Васильевич. Бежали двоечник Капитонов и отличница
Скворушкина. Бежал Пушкин. Пушкина догонял Гоголь. Шолохов, разделавшись с
мухой, на полкорпуса обходил Островского. А впереди всех бежал задумчивый
человек в пенсне - Антон Павлович Чехов.
14
В коридоре прохохотал звонок.
Дикая орда школьников с воплем рванулась к выходу, но директор
Василий Васильевич запечатал дверь своим телом.
- Стойте, стоять! Маленькое сообщение. Завтра вместо уроков экскурсия
на чемоданную фабрику. Явка всем обязательна.
Женька пристально посмотрел на меня:
- Идем, надо поговорить.
Женька двигался, как таран, могучим ребром штанов вспарывая мешок
коридора. Я пыхтел и бежал за ним.
Мы выскочили на лестничную площадку, легко взлетели наверх и только
на самом верху у вечно запертой двери, которая вела на чердак,
остановились, переводя дыхание.
Дальше бежать было некуда. Здесь, на последней площадке, в стороне от
глаз и ушей, был наш укромный угол, место, где можно было спокойно
поговорить.
Мы примостились на корточках между обломком парты и тихой чердачной
дверью.
- Не нравится мне все это, - сказал Женька угрюмо. - Ты заметил,
какой сегодня директор? Всех называет на "вы". И голос какой-то ватный.
Я кивнул:
- С ума сойти - экскурсия на чемоданную фабрику! Чемоданов мне только
и не хватало.
- В общем, так, - решительно сказал Женька. - Лодыгина твоего к
черту! В Египет бежим сегодня - у тебя мелочь на трамвай есть? - И добавил
с победой в голосе: - Не дождутся они от нас своей фабрики!
- Кто "они"? - спросил я.
- Они, - повторил Женька и странно как-то подхрюкнул.
- Ты чего хрюкаешь? - спросил я.
- Это ты хрюкаешь, я не хрюкал.
- И я не хрюкал.
Он недоверчиво посмотрел на меня, потом принюхался.
- Табаком пахнет.
Я тоже поводил носом.
- "Беломорканал".
След запаха шел от двери, которая вела на чердак.
- Тихо! - Я приложил к губам палец, и в этот момент снова раздался
хрюк.
Мы с Женькой одновременно посмотрели один на другого, потом вместе
посмотрели на дверь.
Внизу, где дверь была погнута, в широкой щели между полом и железной
обивкой, чей-то рыжий пыльный ботинок затаптывал дымок папиросы.
Мне хватило быстрого взгляда, чтобы понять, чей. И Женьке хватило
этого моего взгляда, чтобы тоже обо всем догадаться.
Но, наверное, и за дверью поняли, что мы поняли: ботинок в момент
исчез, а на его месте уже шевелилась рука - она ловко подцепила окурок и
исчезла вслед за ботинком.
Я попятился и почувствовал, что спиной уперся во что-то теплое и
железное. Со страху у меня чуть сердце не отвалилось.
- Так-так, - послышался сзади знакомый голос. - Йоних и Филиппов,
понятно.
Над нами навис, как Тауэр, директор Василий Васильевич. Это было тоже
не очень приятно, но все же лучше, чем смерть от ржавого тесака.
Голова моя по уши ушла в плечи, Женька скрючился ниже скрюченного
домишки.
Лицо Василия Васильевича было большим и строгим, на коротком лацкане
пиджака свечечкой горела медаль "30 лет на страже счастливого детства",
пальцы бегали по блестящим пуговицам, будто играли на аккордеоне.
- Так-так, - повторил он печальным голосом. - Вот ты, Филиппов, скажи
мне, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
- Космонавтом, - ответил я не задумываясь, как солдат.
- Так-так, - в третий раз повторил директор. - Знаете, что такое
ЭПРОН?
- Нет, - сказали мы с Женькой хором.
- ЭПРОН - это экспедиция подводных работ особого назначения. Была в
свое время такая полувоенная организация. Так вот, в ваши годы, мы,
тогдашние пацаны, мечтали стать водолазами. Не все, конечно. Некоторые
хотели стать летчиками, как Водопьянов. Некоторые - полярниками, как
Папанин. А я хотел водолазом. Но в водолазы меня не взяли. Знаете, почему?
Мы догадывались, но говорить не стали. И правильно: оказалось - мы
ошибались.
- Из-за проклятого табака. Курил я. Мне инструктор так и сказал.
Знай, говорит, Василий, водолазу курить - все равно, что пить на
брудершафт с покойником.
Я спросил:
- Василий Васильевич, а брудершафт - это что такое?
Директор посмотрел мне в лицо, словно умел по прыщам узнавать
будущее, и сказал:
- Вырастешь, тогда и узнаешь.
Потом прокашлялся и говорит:
- Плохое вы место выбрали для курения, ребята. А если пожар? Вот и
парта здесь есть деревянная, и бумажки тоже в углу.
Тут до нас наконец дошло.
- Василий Васильевич, честное слово... - Женька выбил кулаком из
груди пыль. - Мы ж... Сашка, а ну дыхни!
Я выпустил из себя весь воздух, который был, а Женька выпустил свой.
Василий Васильевич недоверчиво покачал головой.
- А табаком тогда от кого пахнет?
Мы показали на железную дверь чердака.
Директор потолкал дверь, легонечко по ней постучал, потом приложил
ухо.
- Понятно, - сказал он спустя секунду.
Что - "понятно", мы так и не поняли.
Я стоял, опершись ладонями о перила, ждал, когда же он нас отпустит.
Перила были скользкие и холодные, ладони были потные и горячие.
Ждал - ну и дождался. Ладонь моя поскользила вниз, вторая, не
удержавшись, - тоже, и я ухнул вперед затылком, опираясь на деревянный
рельс. Хорошо - ноги успели сделать в воздухе поворот, и я, с трудом
вскочив на перила, оседлал их, словно дикого коня прерий.
Штаны плавились и горели; ветер плевал в лицо; на поворотах меня
заносило вбок, и стремительная сила инерции норовила швырнуть в окно. Уж
не знаю, как я удерживался в седле, наверное, есть на свете какой-нибудь
пионерский бог, с которым не очень-то любят связываться законы физики.
Четвертый этаж, третий, второй - подо мной уже была пустота. Я летел,
подхваченный смертью, в холодные лапы вечности.
Удар - в глазах потемнело, лишь одна печальная звездочка сияла мне из
пустой глубины.
Я смеялся, я был ей рад, я читал ее простые слова. И вдруг понял,
что-то в этих словах не то, над воротами в рай таких слов обычно не пишут.
"30 лет на страже счастливого детства". Звездочка была круглая, как
медаль. И пустота, в которой она висела, была прикрыта черной пиджачной
диагональю, застегнутой на блестящие пуговицы.
- А вас, Филиппов, - сказал директор веселым апостольским тенорком, -
завтра, когда пойдете на чемоданную фабрику, я назначаю старшим.
15
Женька как в воду канул. Битый час я прождал его на ступеньках школы,
но он почему-то не выходил. Правда, Капитонов сказал, что видел его с
директором, но это он, по-моему, врал - с директором был я, а не Женька,
это я помню точно.
А Женька стоял тем временем в коридоре и красил серым костюмчиком
тоску зеленую стен. Напротив, держась за пуговицу, стоял директор Василий
Васильевич. Капитонов был по-своему прав.
Коридор был пуст и уныл, как всегда, когда уходит вторая смена.
Где-то в классах тоненько пела нянечка и подыгрывала себе на швабре.
Василий Васильевич молча поглядывал на часы - он поглядывал на них
уже минут двадцать, а Женька все эти двадцать минут стоял пригвожденный к
стенке печальным взглядом директора.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг