Но тут я вспомнил, что у куртки существует подкладка. И цвет примерно
подходит.
Долго я не раздумывал. Вывернул на ходу одежку, и иду себе не спеша
дальше, свищу "Подмосковные вечера".
Прошел я желтушный дом, вывернулся серым наружу и снова стал, как
мешок.
Пронесло.
На этих я уже не смотрел, боялся спугнуть. Глаз ведь, он, как фонарь,
- его издалека видно. Поэтому я работал ухом, помогая ему ногами.
И все же я немного не рассчитал. Вернее, глаз мой дал маху,
засмотревшись на какую-то вмятину на асфальте. Правда, вмятина была
интересная и по форме сильно напоминала шляпу Лодыгина. Поэтому, когда я
услышал голос, то поначалу чуть не подпрыгнул, но тут же взял себя в руки.
"Спокойно", - сказал я себе и весь превратился в слух.
- Значит, так, - говорил Лодыгин (голос был, точно, его), - главное,
чемоданы. И всех расставь по местам. Чтобы ни один у меня...
Дальше я не расслышал. Ноги сами несли вперед, и что-то больно давило
в спину. Я догадался, что. Взгляд, тяжелый и липкий, словно глина или
змея.
В воздухе запахло больницей.
"Не оглядывайся. Ты прохожий, терпи."
Я чувствовал, обернешься - застынешь верстой коломенской и останешься
таким на всю жизнь.
За углом я выдохнул страх и глотнул осеннего воздуха. Небо было в
солнечных зайчиках и в вертких городских воробьях. Но почему-то перед
моими глазами плавали раздутые чемоданы. Как утопленники, как накачанные
газом баллоны, как гигантские городские мухи. И шептали мне лодыгинским
голосом: "Теперь ты наш, теперь от нас не уйдешь".
8
Я смотрел на Женькины занавески и ждал, когда он откликнется. Мелкие
камешки нетерпения перекатывались у меня под кожей, не давая спокойно
жить. Изнутри кололо и жгло, как будто я проглотил горячий пирог с ежами.
Надо было срочно поделиться новостью с другом.
Я еще раз свистнул в окошко условным свистом. Женька не отвечал.
Легонько дернулась занавеска - видно, от сквозняка, - и из щели выглянул
тяжелый угол комода.
Со скрипкой он там, что ли, своей обнимается? Я нервничал, новость
жгла. Я пошарил вокруг глазами, высматривая, чем бы бросить в окно, но
ничего подходящего не нашел. Придется тратить драгоценный мелок. Я
прицелился и запустил им в стекло.
Мелок влетел точно в форточку, в прореху между тюлевых занавесок. Я
свистнул на всякий случай еще, чтобы не подумали на уличных хулиганов.
Занавеска взмахнула крыльями, я вытянул по-жирафьи шею. Хитро, как
преступник преступнику, мне подмигнул комод. Потом он пропал из виду,
потому что на его месте вдруг возникла Суламифь Соломоновна, мама Женьки.
И жалкими высохшими тенями, будто уменьшенные с помощью волшебного
порошка, маячили между пальмами на обоях Женька и его скрипка.
Оконная створка щелкнула и отскочила наружу. Солнце ударило из-за
труб, волосы Суламифь Соломоновны окутались золотым дымом. Теперь она была
не просто Женькиной мамой, она была библейской Юдифью со знаменитой
эрмитажной картины. Я чувствовал, что моя голова почти уже не держится на
плечах.
Я поднял глаза и хотел промычать "здрасьте", но ее жемчужное ожерелье
слепило, будто электросварка.
- Это жестоко, молодой человек. Посмотрите, что вы сделали с птицей.
В ямке ее ладоней лежал контуженный попугай Степа. Голова его была
вся в мелу, хохолок, когда-то изумрудно-зеленый, стал грязнее обшарпанной
штукатурки. Он с трудом повернул голову и хрипло воскликнул: "Умер-р!".
Потом трагически закатил глаза. Потом приподнялся на правом крыле и,
откинув левое в сторону, тихо сказал: "Вр-рача".
К горлу Суламифь Соломоновны подкатилась соленая волна жалости. Она
взглотнула, шея ее надулась, она хотела что-то сказать, но не успела -
нитка с жемчугом оборвалась и на серый асфальт земли просыпался звонкий
дождь.
Несчастная Суламифь Соломоновна заметалась, словно пламя в окне.
- Ты... ты... - Она тыкала в меня пальцем, как будто это я перетер
ниточку взглядом.
- Ты... - И вдруг она замолчала, вместо губ заговорили глаза,
наливаясь жемчужинами-слезами.
Попугай в секунду превратился в живого и, разбрасывая облачка мела,
поскорей улетел в комнату.
Надо было Суламифь Соломоновну выручать. "Сейчас", - крикнул я и
первым делом кинулся выручать ниточку, которую ветер прилепил к урне. Я
поднял ее, бережно намотал на палец и, ерзая коленями по асфальту, пополз
собирать жемчужины.
Но ветер оказался проворнее. Он ударил тугой струей, полетели по
мостовой листья, упали с проводов воробьи, толстые осенние голуби
запрыгали, как войлочные мячи, и застряли в Климовом переулке.
А когда улеглась пыль, жемчужин больше не было ни одной, всех их
склевали птицы. Тогда я смотал с пальца ниточку и весело помахал ею в
воздухе.
- Вот...
Наверно, улыбка моя была слишком широкой, потому что Суламифь
Соломоновна вдруг сделалась белой-белой, а потом вдруг сделалась красной,
почти бордовой, но это была уже не она, это была каменная плита комода,
нависшая над моей могилой.
9
Воскресенье кончилось, начался понедельник.
Опять было утро, но квартира уже молчала - родители ушли на работу,
соседи тоже, остался лишь инвалид Ртов. Он сидел на кухне на табурете,
ремонтировал свой костыль. Потом хлопнула дверь на лестницу, это пришел с
ночного дежурства еще один наш сосед - Кузьмин.
Дядя Петя Кузьмин работал где-то в охране и зимой и летом носил
шинель и зеленую пограничную фуражку. Еще он курил трубку - "в память о
товарище Сталине".
В школу я ходил во вторую смену, утро было свободное, уроков на
понедельник не задавали.
Я валялся на продавленной оттоманке и грыз в зубах авторучку. Передо
мной лежала тетрадка, на обложке было написано красивыми буквами: "Тайна
ракеты". Ниже тянулись буквы помельче: "научно-фантастический роман".
Писать роман я начал еще в прошлое воскресенье от скуки - потому что
день был пропащий, с утра поливало как из ведра, и на улицу идти не
хотелось.
Первая глава начиналась так:
"Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который
со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он
выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля
пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за
дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в
ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в
иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно.
Ракета уже приближалась к космическому пространству".
На этом месте первая глава обрывалась, и я кусал несчастную
авторучку, не зная, что написать дальше. Будто это она была виновата.
На кухне грохнул об пол костыль. Я приоткрыл дверь в коридор.
- Пестиком, я тебе говорю, - сказали голосом дяди Пети.
- А я говорю, пальцем. - И снова бухнула деревяшка Ртова.
- Знаешь, что пальцем делают? Им в носу ковыряют. А трубку товарищ
Сталин всегда набивал пестиком. У него был такой специальный, ему тульские
оружейники его к юбилею сделали.
- Ты это старухе своей рассказывай насчет пестика. Трубку товарищ
Сталин набивал пальцем, вот этим, большим, потому что был человек простой.
Что-то там у них заскрипело, видно, инвалид стал показывать, как
товарищ Сталин набивал трубку.
Через пару секунд я услышал:
- Ртов, ты на фронте был? Вшей в окопах кормил? Может, скажешь,
фашистским танком ногу тебе отдавило? Чемоданом тебе ее отдавили, когда
драпал за Урал в тыл.
"Чемоданом." Я даже вздрогнул, едва услышал знакомое слово.
На кухне затрещал табурет.
- В тыл, говоришь? За Урал? Ну все, вохра поганая, сейчас я тебя буду
ставить к стенке.
Дядя Петя хрипло расхохотался.
- Сам я таких, как ты, ставил к стенке, бендера.
На кухне запахло порохом. Надо было срочно бежать во двор, пока не
ударила тяжелая артиллерия.
10
Человек Лодыгин аккуратно подышал на очки и протер их насухо
тряпочкой. Телескоп он приготовил заранее: тот с вечера дремал на треноге
и дулом был повернут во двор.
Будильник прозвенел девять.
Лодыгин окунул глаз в окуляр и увидел черную ночь. Он еще раз
посмотрел на будильник: утро, две минуты десятого. Приставил будильник к
уху: ходит.
Тогда почему ночь?
Он сдвинул шляпу на лоб и подергал волосы на затылке. Походил,
подумал, хлопнул себя по шляпе, танцуя подошел к телескопу и снял с него
переднюю крышку. Потом снова заглянул в окуляр.
Теперь он увидел двор. Во дворе было пусто и тихо. Ни травинки, ни
человека - осень.
- Опаздывает, - сказал он вслух. - Вот и связывайся с такими.
На стене висела картина "Утро в сосновом бору". Под картиной стоял
аквариум - стеклянный пятиведерный ящик, наполненный рыбками и водой.
Декоративная пластмассовая коряга изображала морское дно. Рыбки плавали у
поверхности и тянули из воды рты.
- Нате жрите, - сказал человек Лодыгин, снял со стены картину и
стряхнул в аквариум тараканов, пригревшихся на заднике полотна.
На лицо его выскочила улыбка. Он затер ее рукавом и только потянулся
за папиросами, как ухо его задрожало и повернулось к окну. Что-то в нем, в
его ухе, аукнулось.
Человек Лодыгин вмиг позабыл про рыбок и папиросы и бросился к
телескопу.
На сморщенной ладони двора стоял человек. Человек этот был я, но
только большой и сильный. В этом был виноват телескоп.
Лодыгин все-таки дотянулся до папиросы и выпустил стебелек дыма.
- Ты-то мне, голубчик, и нужен, - сказал человек Лодыгин и выпустил
еще один стебелек дыма. На конце его вырос дымчато-голубой цветок, пожил
немного и умер от сквозняка.
- А этого мерзавца все нет, - он хмуро посмотрел на будильник, -
опаздывает на пятнадцать минут. Если минута - рубль, то с него пятнадцать
рублей.
- Шестнадцать. - Человек Лодыгин проследил, как стрелка перепрыгнула
на одно деление, и стал ждать, когда выскочит еще рубль.
11
Я вышел в наш молчаливый двор и задумался о времени и о дружбе.
К Женьке было нельзя, теперь уже, наверно, навечно. Черепаха Таня еще
спала, она у нас была полуночница. Делать было решительно нечего. Ладно,
пойду домой, может, бойцы на кухне перебили друг друга, и можно спокойно
повыпиливать лобзиком.
И тут я услышал голос. Он вырвался из трубы подворотни, как полоумный
пес.
- Ножи точу! - закряхтело над моим ухом, и в облаке серебряной пыли
на двор выкатился старик.
Перед собой он толкал что-то похожее на патефон на колесиках - такое
же хриплое и горластое, прилаженное к металлической раме и в брызгах
трамвайных искр.
- Семнадцать рублей двадцать четыре копейки, - сосчитал у себя
наверху человек Лодыгин. Потом, не отлепляя глаза от окуляра, дотянулся до
широкого подоконника.
На подоконнике храпел кот. Он был черный, как головешка, и тяжелый,
как чугунный утюг. Хвост у кота был огненный, как свернутое в трубочку
пламя.
Рука Лодыгина взяла кота за загривок и развернула хвостом к окну. Кот
лениво разжмурил глаз, зевнул и захрапел дальше.
- Ножи! Точу! - Старик, щурясь, сначала посмотрел на меня, потом
внимательно оглядел двор, потом сунулся взглядом в окошки и быстренько
прошелся по ним. На каком-то он, похоже, споткнулся, потому что сказал:
"Ага" - и снова посмотрел на меня.
- Поганый у вас однако дворишко, не разживешься. Эй, шпанина, ты
тутошний?
Человек Лодыгин приставил к уху метровую слуховую трубу, а конец ее
вывел в форточку.
- Тьфу, прости Господи! Ну как с такими невеждами культурному
человеку дело иметь! От него ж тюремной баландой за километр пахнет.
Помягче надо, помягче, дите ж, а не черт лысый. Нет, пора останавливаться
- не хочу, не могу, не бу...
Стоптанным рыжим ботинком старик давил на рубчатую педаль, а голосом
давил на меня.
- А что? - спросил я.
- А то, - сказал мне старик. - Значит, местный?
- Ну, местный.
- Вижу, что не американец. А скажи, ты не сирота?
В его мохнатых глазах не плавало ни капли улыбки.
- Это почему сирота? Не сирота я.
- Ага, не сирота, жаль. Если бы ты был сирота, я дал бы тебе вот это.
Старик вынул откуда-то из себя конфету "Мишка на севере" в сморщенной
вощеной обертке.
- А раз ты не сирота, то получай вот это.
Конфета забилась вместе с рукой в рукав, а оттуда вылезла желтая
костлявая фига.
- Ножи-ножницы-топоры-пилы-точу-правлю-цена умеренная! - заорал он на
всю вселенную.
Двор ему не ответил.
- Что сирота, обиделся? Ладно, я пошутил. Бери.
Он снова достал конфету, но теперь уже из-за пазухи, и протянул мне.
Я покрутил головой.
- Гордый, - сказал старик. - А ты ее, гордость-то, дома держи, за
печкой, где тараканы, а то, не ровен час, споткнешься о какой-нибудь
чемодан. Бери конфету. Попробуй только у меня не возьми!
И этот про чемоданы. Что они, сговорились, что ли? Ладно, возьму. Я
взял.
Конфета была пустая, одна обертка. Такая же фига, только упакована
по-другому. Я пожал плечами и подождал, пока старик отхохочется.
Он вытер рукавом слезы. Потом хмуро оглядел двор и снова уставился на
меня.
- Ты чего?
- Что "чего"?
- Может, ты ненормальный? Нормальные или смеются, или сразу по морде.
А ты стоишь, как дубина, даже не плюнул. Тебе сколько лет?
- Десять.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг