- В "Музе". Только что познакомились.
- И все-таки предположим, - с нажимом произнес Валера. - Пусть я буду
доверенным лицом профессора.
Я, стараясь, чтобы никто не заметил, дотянулся до нижнего ящика
стола, чуть приоткрыл его и включил лежавший там диктофон.
- Вы - политическая организация? - с места в карьер взяла Портфелия.
Я не в первый раз уже поразился ей.
- Нет, это было бы мелко. Мы - сообщество людей, разрабатывающих
научную идею такого уровня, что она автоматически переходит в разряд
политических, но этим ни в коем случае не ограничивается.
- Что это за идея? - спросил я.
- О вашей же безопасности заботясь, открыть вам этого не могу.
- Она имеет оборонное значение?
- В некотором смысле. Но это не оружие.
- Что же это?
- С чего, собственно, вы взяли, что я обязан отвечать на ваши
вопросы?
- Тогда зачем вы здесь? - резонно заметила Портфелия.
- Да, - впервые с того момента, как "Валера" заговорил, открыла рот
Светка. - От нас-то вам что нужно?
- Браво. Вопрос по существу. Отвечаю: я здесь для того, чтобы
обезвредить вашу группу.
- То есть? - Высокая температура, хмель и необычность происходящего,
прихотливо переплетаясь, давали мне острое ощущение нереальности. Беседа
эта скорее забавляла, нежели интересовала меня. Мысли, словно в банке
повидла, ворочались еле-еле. Но что-то подсказывало мне, что все
происходящее - чрезвычайно важно.
- То есть я должен свести до минимума вероятность в настоящем и
будущем вмешательства вашей группы в наши дела, а так же - возможность
утечки информации.
- Лично я молчать не собираюсь, ясно? - заверила Портфелия.
- В таком случае, вас ждут крупные неприятности, а то и физическое
уничтожение.
- Вы угрожаете? - спросил я.
- Я стараюсь уберечь вас. "Валера" презрительно скривил губы. - И
советую уяснить раз и навсегда: мы - объективная неизбежность; мы -
закономерность развития общества; мы - его блистательный тупик. Хотя с
каждым днем нам и приходится затрачивать все больше энергии на пресечение
утечки информации, все же время Всеобщего Знания еще не наступило.
В этот момент я, неотрывно глядя на него, заметил, что позади него,
на уровне затылка возникло легкое свечение.
- Глупо спрашивать, угрожаем ли мы, - продолжал он. - Угрожает ли
старость? Нет, она наступает. Угрожает ли зима? Угрожает ли ночь?.. Наше
появление - объективная закономерность, и тот, кто двинется против течения
истории, будет сметен и раздавлен, независимо от того, хотим мы этого или
нет.
- Фашизм какой-то, - тихо сказала Светка. А сияние позади "Валеры"
становилось все ярче.
- Женщина не поняла ничего. Но мы не можем объяснить ей всего, потому
что информация важнее женщины. - Тут "Валера", словно в невесомости,
приподнявшись на несколько сантиметров над диваном и, уже, как порядочная
лампочка, освещая своим нимбом комнату, продолжая вещать. - Мы несем
счастье. Мы несем новизну миру. Мы зовем к себе отчаявшихся. Ибо настанет
день Всеобщего Знания, и скажет всякий: "Вот он - путь". И он пойдет вслед
за нами без сомнения. И оставит за спиною он алчность свою, похоть и
гордыню мирскую...
Мы, словно зачарованные поднялись на ноги, а Он, выпрямившись, парил
парил над полом, и лик Его светел, речи - истинны:
- И скажет всякий: "Мерзок я. Очисти меня". И будет очищен он. И
скажет всякий: "Одиноки мы. Слей же нас воедино". И воспоют они во единый
радости. И скажет всякий: "Аллилуйя".
И тут я почувствовал, как что-то накатило на меня. И, не помня себя
от восторга, я рухнул на колени и закричал надсадно:
- Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!..
И великим покоем наполнилось сердце мое.
2
В этом месте у меня - провал памяти. Не надо думать, что раньше я все
помнил, а вот сейчас, сидя в дачной избушке, вдруг почему-то забыл. Нет.
Просто целый кусок жизни оказался вне моего сознания. Он начисто стерт из
памяти. А может быть, он и не был записан.
Портфелия рассказала, как меня везли в больницу, как я бредил, как
врачи установили диагноз - двустороннее воспаление легких - и возились со
мной почти сутки, до конца не уверенные, выживу ли. Температура была
близка к критической. Да, не прошла мне даром наша прогулка под дождем в
клинический корпус.
Воспоминания мои о последнем вечере были абсолютно фантастическими,
и, как только ко мне пустили Портфелию, я принялся расспрашивать, что же
было на самом деле. Выяснилось, что никакого свечения, никакого парения не
было не было и в помине. Были только угрозы, причем довольно
неопределенные. Валера сидел бормотал себе что-то под нос, когда я вдруг
шмякнулся лбом об пол ему в ноги и диким голосом заорал. А после - потерял
сознание.
Но у меня была надежда и другим путем возможно более полно
восстановить истину о том вечере. Я попросил Портфелию на следующее
свидание принести мне диктофон, объяснив ей, где он лежит. Каково же было
мое разочарование, когда выяснилось, что в момент включения записи лента
была отмотана далеко вперед. Я ведь не видел, когда включал. Да и видел
бы, все равно не смог бы перемотать ее незаметно. Поэтому запись вышла
очень короткая; начинаясь вопросом Портфелии: "Вы - политическая
организация?", она обрывалась на возмущенном восклицании Светки: "Фашизм
какой-то..." А это-то все я еще и сам помнил.
Портфелия рассказала, что в машину "скорой помощи" меня волокли Джон
с Валерой и никаких признаков сверхъестественной святости в последнем не
наблюдалось. И все-таки сейчас, когда все это давно позади, я не устаю
поражаться тому своему бреду. Очень многое в нем кажется мне сейчас чуть
ли не провидением.
Неторопливое течение больничного времени, просиживание по нескольку
часов напролет у окна, навеяли на меня лирическое настроение. Нахлынули
воспоминания.
...Когда уже не плачешь. Когда уже нету слез. Улыбаешься от боли.
Агония лета. Синее и желтое.
Есть честная осень. Это грязь и слякоть; и холод, и ангина, и в
комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая - надрывная. Синяя
и желтая. Под ногами - ш-ших, ш-ших - шелест.
Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по
городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли на этот
зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле
дымящейся кучи, сидели до самой ночи и больше - молчали. И не знали, что
это, возможно, - лучшее, что у нас когда-нибудь будет. Мы купались в
запахах - запах костра, запах земли, запах паленой резины (Джон слишком
близко к огню вытянул ноги в кедах), запах сырости, запах вечера, запах
"завтра в школу", запах "это я"....
А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще "Жекой")
бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
...Помню жуткий вечер, когда пришел ко мне зареванный Жека:
"Двухвостка сдохла". И как хоронили мы ее - я, он и Деда Слава - за
деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас,
мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он и другой какой-нибудь крысе
второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
...Лиловый запах струн....
А ведь я влюбился в нашу Портфелию. Ей-богу. Странно: наш роман
начался с конца. А вот сейчас, кажется, обретает начало. А она совсем не
создана для любви. Слишком мало в ней женского, слишком много
мальчишеского. Она красива, но красота эта - словно еле заметная паутинка
на обычном в общем-то лице. Дунешь - и нет. Может быть, эта паутинка -
юность?
Сейчас эту светлую "золотую" осень я воспринимаю не как "последнюю
улыбку лета", а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам
в сахарной оболочке. А потом, в самый неожиданный момент скинет маску. А
под маской - труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра
пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я
лежу по этому случаю строго на животе.
...Я решил забыть эту дурацкую кличку - "Портфелия". Последний день в
больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии к лицу эта
осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она стала стройнее. В своем
толстом сером свитере, как беспризорник из "Республики Шкид". И это очень
красиво.
Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается...
Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из "умывальника", а на
пороге - твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее знаешь, такая
милая стала, такая отзывчивая; так и щебечет ему что-то о тяготах и
высокой ответственности...
- Джон - симпатичный парень.
- Я стою на пороге, а она спрашивает у него: "Простите, из головы
вылетело, на какой кафедре вы работаете?" А он отвечает: "Я не здесь
служу". Она: "Служите?" Вы - военный?" "Нет, я - музыкант". Она аж
задохнулась от романтики, а он: "В кабаке играю". И ухмыляется, рот до
ушей.
- На него похоже. Кадр тот еще.
- Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла, а глазки
бегают: "Какой позор! В кабаке! Какой ужас!.." Тут я вышла, говорю: "Можно
мне на полчасика?" "Конечно, конечно, милая", - так вежливо, облезнуть
можно. Но он нас перебил: "Да нет, я на минутку, тороплюсь очень. Я что
хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на работу заглянуть? Нужно
очень".
- И что ты?
- Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
- Представляю.
...Увидев ее, Джон привстал, махнул рукой - "привет", показал на
столик перед самой сценой. Одно место там было свободно, табличка - "на
заказе". Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а какая-то
"культурно-просветительная". Люди сидели, уверенные в том, что
развлечением, весельем является уже само пребывание их в ресторане: вас
обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты, а значит, вы,
как одна из деталек этого механизма, просто обязаны исправно веселиться.
Тем более, что все здесь так дорого, обидно было бы не "отработать" этих
денег. И народ отрабатывал на всю катушку.
Перед самой сценой с каменными лицами плясало несколько разнополых
младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавшего тут замдиректорский
юбилей. А ряд разнополых старших научных сотрудников усиленно питались,
сидя за столиком по правую руку от Офелии.
За столиком слева сидели, потупясь, раскрашенные, как пасхальные
яйца, школьницы; они чувствовали себя на верху блаженства, свято веруя,
что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими
"злачность" покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана. Сегодня
у них был первый день отпуска (обычно музыканты уходят в отпуск всей
группой), и они пришли послушать игру коллег. Сначала Офелия
прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг "Ролландов", "Ямах",
"Фендеров" и "Коргов", ей стало скучно, и она подумала о том, какие
неожиданно недалекие люди эти музыканты.
Наконец, Джон объявил последний танец (николаевский "День рождения"),
а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены, подошел
к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся сидением. Пожав
музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не заметила
в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.
- Значит, пришла все таки?
- А что стряслось?
- Особенного ничего, - глаза его становились все мягче, словно бы
оттаивая, - одну вещь сказать надо.
Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
- Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И дела мои семейные... Толян
тебе предложение сделал? - в лице его появилось что-то болезненное.
- Почему я должна отвечать тебе?
- Потому что я спрашиваю тебя, - повысил он голос, - сделал?
Музыканты за столиком разом смолкли и уставились на них. Офелию
тянуло возмутиться, дескать, "кто позволил тебе разговаривать в таком
тоне?!" но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может быть, Джон -
псих?
- Пойдем, потанцуем, - потянула она его за рукав подальше от
заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про пассаж и
вернисаж.
- Терпеть не могу Леонтьева, - сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
- Я тоже, - отозвался Джон. И продолжил, - выходи за МЕНЯ замуж. - Он
почему-то сделал ударение на слове "меня", словно хотел сказать: не за
Леонтьева, а за меня.
Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она
допускала, что Джон просто решил ухлестнуть за ней вдали от Светки и
заранее решила, что ничего у него не выйдет. Но сказанное им было так
неожиданно и так серьезно, что она не нашлась, что ответить. Но он и не
ждал ответа, он говорил:
- Мне трудно очень. Но я должен сказать. Мы со Светкой - не муж и
жена. Изредка - любовники. А в основном - чужие.
Офелии было неудобно за него. Как может мужчина рассказывать такие
вещи постороннему человеку? Но было нужно что-то сказать и она спросила:
- Но не всегда же так было, правда?
- Ну и что? Было. Знаешь, я боюсь быть один. Я деда любил больше
всех. Он умер. Светка понимала меня. Сейчас - даже не пытается. Работа и
раньше не нравилась, но все впереди было. Сейчас впереди - ноль.
Единственный друг - Толик, так теперь он - "соперник", выходит... Будь со
мной, спаси меня; как ни глупо это звучит.
- Женя, прости меня, но я не могу...
Он усмехнулся со странной решимостью в глазах:
- А я так только спрашивал; для проформы. Знал, что ответишь.
Наверное, я неправильно веду себя; ты меня только мрачным видишь. Но
дело-то не в этом, ведь так?
- Нет, не в этом, Женя. Ты хороший, я знаю.
- ...А в чем же дело? - поинтересовался я, приподнявшись на койке.
- А ты не догадался, да?
- Допустим, что нет.
- Откуда он взял, что ты собираешься сделать мне предложение? Ты ему
сам об этом сказал?
- Допустим.
- Ну, так и быть. Я согласна.
- Но ведь я еще не сделал его.
- Ну и дурак.
Я засмеялся, поцеловал ее и заверил:
- Но сделаю. Честное слово.
- Вот, когда соберешься, знай: я уже согласна. Понял?
- Я очень рад, честное слово.
- "Очень рад", - передразнила она, - заметно.
А как еще я должен был сказать? И я вернулся к старой теме:
- Что же делать с Джоном? Как вы расстались?
- Он проводил меня до дома. И все молчал, думал о чем-то.
Остановились, а он все еще где-то далеко. Знаешь, я его поцеловала. Ты не
сердишься, правда?
- Не сержусь.
- Умница. Он все равно так и не очнулся. Только пробормотал что-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг