интересным местом, и мы пропадали там целыми днями. Там росли маленькие
пальмы и огромные, с руку величиной, огурцы. В клетках гуттаперчевыми
мячиками катались белые мышки, и убегали от собственных хвостов стройные
ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски поглядывая на нас, ползали
змеи...
Были там и вовсе удивительные экземпляры. Например, семейство
волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне,
или наша любимица - крыса с двумя хвостами (мы так и звали ее -
"двухвостка")...
- Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а не захожу. -
Джон принялся грызть ногти. - Работа, работа... Совсем озверел.
Я дотянулся до пачки "Родопи" и закурил. Сказать мне было нечего. О
его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
Любите вы рассуждать. "Дети - наше продолжение..." - Под таким
пренебрежительным "вы" Джон, как правило, подразумевает всю пишущую
братию. - Чепуха. Нет продолжения. По идее, я - деда продолжение. А я не
чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер он. Совсем, понимаешь. Без
продолжения. А мне стыдно было. Даже не стыдно, а... - Он подыскивал
точное выражение. - Неприятно. Я ж - "несбывшаяся надежда". Он же во мне
Рихтера видел, как минимум...
Джон - музыкант. Клавишник в ресторане "Лукоморье".
- А я его месяца два назад встречал, - вспомнил я. - Он прекрасно
выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
- Точно. После операции я его не узнавал. Как будто родился заново.
Тогда я его и видел в последний раз.
Полтора года назад дед лежал в клинике мединститута. Моего института.
Что-то у него было с головой.
Затушив сигарету, Джон сказал:
- Знаешь что. В кресло сядь. Полежать хочу.
- Да я, наверное, пойду, - заторопился я. Джон промолчал и лег.
Значит я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
- Зачем заходил-то? - спросил он, не открывая глаз.
- Просто, хотел историю одну рассказать. На работе штука одна
приключилась. Потом расскажу. Привет.
- Привет, - буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.
...Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
Песня кончилась, и Джон (совсем другой, оживший Джон), выбравшись
из-за "Крумара", подсел за наш столик. Я всегда с удовольствием наблюдаю
за тем, как он смотрит на женщин. Если на пути его взгляда поставить
стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно даже и перегорит. Но
сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить,
что перед "выходом в свет" Портфелия более чем тщательно поработала над
своей внешностью - макияж, прическа "Взрыв на макаронной фабрике", почти
полное отсутствие кожаной юбочки), у него даже челюсть отвалилась, а
Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя, не
расстегнулась ли та.
- Офелия, - представил я.
- Точно, - простонал Джон.
- А это - Евгений Степанович...
- Можно просто: Джон, - уточнил он.
- Очень приятно, - потупила глазки Портфелия.
- Принес? - перешел я к делу.
- Да, ничего, - ответил Джон на какой-то другой, послышавшийся ему
вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии. - Пока нормально.
Я хорошенько саданул его ногой под столиком, он подпрыгнул и,
очнувшись, уставился на меня:
- Чего тебе?
- Принес, спрашиваю?
- Ну.
- Господи, ты, боже мой! Что - ну?
- Ну - значит, принес.
- Покажь.
Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда дипломат.
Из дипломата он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл ее и вынул
обещанное - японский, величиной с мыльницу диктофон "SANYO".
- Прелесть какая, - прошелестела Портфелия, трогая блестящую
поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавишей.
- Сколько? - спросил я.
- Как договаривались - триста двадцать.
- Давай проверим, что ли.
- Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под ними, и
из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то казалось, я спрашиваю
небрежно) голос: "Сколько?" Джона: "Как договаривались - триста двадцать".
Снова мой: "Давай проверим, что ли". Джон щелкнул клавишей "стоп".
- Порядок, - сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана
приготовленную пачку денег, - пересчитай.
- Неужели купишь? - сделала большие глаза Портфелия. Я хотел
отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона
и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в
каждом из нас, опередил меня:
- Ну конечно, Леля. В нашей работе - вещь незаменимая. На стороже
твоем сейчас и испробуем.
- Да-а, - протянул Джон, добравшись до последней купюры, - "трудовая
копейка". Бывает, считаешь, червончик к червончику льнет, да похрустывает.
А тут - больше трояка бумажки нет. И те - как портянки.
Меня заело:
- Мы, понимаешь, Джон, лопатой деньги не гребем. Как некоторые.
- Что ли, как я? Когда это было?.. - скорчил он мину. - Нынче-то -
дела безалкогольные. Это раньше "товарищ с Востока" шлеп об сцену
четвертаком: "Генацвале, - дурачась, Джон произнес эту фразу с акцентом, -
скажи, чтобы все слышали: эта песня - от Гиви. Для прекрасной блондинки за
соседним столиком..." И так - раз пятнадцать за вечер.
- А сейчас? - участливо поинтересовалась Портфелия.
- А-а, - горестно махнул рукой Джон. - Сейчас для прекрасной
блондинки им и рубля жалко. На зарплату живем. А она у нас... Но не это
даже главное. Раньше - на работу, как на праздник. Придешь, люди - хмурые,
одинокие. А к концу - веселые все, парами расходятся. Сердце радуется. А
теперь? Как сычи. Только смотрят друг на друга. Суп жрут.
Портфелия огляделась и прыснула, прикрывшись ладошкой:
- Точно, суп!
Джон явно забавлял ее, и она огорчилась, когда перерыв кончился, и
его позвали на эстраду.
- Пойдем, - поднялся я.
- Толик, миленький. Давай посидим еще, послушаем. Все равно же скоро
закрывать будут. А спешить нам некуда. Ну?..
- Ладно, - согласился я, - тогда пойдем танцевать.
Джон опять подсел к нам.
- Все. Окончен бал. Пусть в тишине посидят.
- Нравится мне твоя работа, - усмехнулся я.
- Мне и самому, - не заметил он иронии.
- А жена вас не ревнует? - игриво спросила Портфелия. - Вас каждый
день так поздно нет дома. А здесь столько женщин, и каждая старается быть
красивой. Ведь так?
- Меня нельзя ревновать. Потому что я очень честный.
Портфелия прыснула снова.
- Нам пора, - напомнил я больше даже не от необходимости, а из
ревности. Уж я-то знал, какой Джон честный.
- А куда вы?
- Какая бестактность, - деланно возмутился я, - особенно по отношению
к девушке. Я всегда подозревал, что ты - толстокожая скотина.
- Да я только... - начал было он оправдываться, но я перебил его:
- Если серьезно, можешь себе представить, мы "идем на сенсацию". Как
на медведя ходят. Ночное задание. Детектив. В традициях западной прессы, -
я насмешливо покосился в сторону Портфелии. - "Подвиг вахтера" или
"Подпольный синдикат профессора Заплатина". Каково, а?
- Не паясничай, - вскинулась она, - я и сама не хочу идти, но ведь
съест Маргаритища.
- Заплатин? - не слушая ее, переспросил Джон, как-то странно
поглядывая на нас. - Погодите-ка, - пошарив по карманам, он достал
бумажник, извлек из него сложенный вчетверо листик в клеточку, развернул,
пробежал глазами и подал мне. - Взгляни.
Записка была написана очень аккуратно, словно каждую буковку
вырисовывали отдельно:
"Женя. Не пытайся понять причину моей смерти, вряд ли тебе это
удастся. Знай только, что она - во мне самом. Я ни о чем не жалею и никого
не виню. Ничего тебе не завещаю и ни о чем не прошу. Только постарайся
запомнить вот что: если будет тебе совсем худо, так худо, что впору лезть
в петлю, повремени с этим. Обратись к профессору Заплатину. Прощай.
Любящий тебя Деда Слава."
- Странно, - подумал я вслух, возвращая записку. - С Заплатиным-то
ясно: он твоего деда оперировал, я помню, был об этом как-то разговор.
Видно, сдружились. Они же почти одного возраста. Но все равно, странная
записка.
- Я не говорил, как он умер. Никому не говорил. Ни к чему это было, -
Джон замолчал в нерешительности, но после паузы все-таки продолжил. - Его
в кресле нашли. За столом. На столе - записка. Написал ее и умер. От
удушья. Экспертиза показала.
- Газ?
- Нет. И следов насилия нет. Доктор сказал - похоже, старик просто
перестал дышать.
Над столиком зависла тишина.
- Кошмар какой-то, - не выдержала Портфелия. - Мальчики, о чем вы?
Какая экспертиза? Какой дед?
- Мой дед, сказал Джон; а у меня в голове совсем некстати выплыл
дурацкий анекдот: "Шел ежик по лесу. Забыл как дышать... и умер".
- Я с вами пойду, - решительно заявил Джон.
- Айда. Только вряд ли мы там что-нибудь интересное увидим.
- Пойдем скорее. - Джон нетерпеливо вскочил. Джон есть Джон: или
хандрит, неделями находясь в полусонном состоянии, или носится, как
угорелый, дрожа от возбуждения.
...К институту решили идти пешком, так как для "ночных незаконных
операций" было все-таки слишком рано. На улице, как и всю неделю, было
сыро, чуть-чуть моросил дождик. Я открыл зонтик, и мы попытались
втиснуться под него. Но по-настоящему это удалось только Портфелии, так
как она была в серединке. Мы с Джоном держали ее под руки и всю дорогу
молчали, а она, напротив, болтала непрерывно. И о том, какая ужасная
выдалась погода, и о том, какой, вообще, ужасный климат в наших краях, и о
том, какая Маргаритище зверь, и о том, что быть начальником - дело
неженское (им это противопоказано; а равноправия они не для того
добивались, чтобы делать то, что им противопоказано), и о том, как она
попала в нашу дурацкую газету...
Все это, или почти все, было чистейшей воды враньем и сплошным
кокетством. Только для Джона. Ведь она прекрасно знает, что я прекрасно
зная, как она, завалив во второй раз вступительные экзамены, умоляла
Маргаритищу принять ее на работу "по призванию". Но, как бы там ни было,
своей болтовней она добилась главного: Джон отвлекся от своих тяжелых
мыслей, закурил и вновь стал поглядывать на нее с интересом.
Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи,
войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то
неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что
казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке.
Портфелия еще крепче прижалась к нам.
И вот мы в нерешительности стоим перед дверью операционной.
- Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
Мы молча повернулись и, не глядя друг на друга, побрели по коридору к
лестнице; мы чувствовали себя группой круглых идиотов.
Внезапно за нашими спинами раздался щелчок открываемой двери. Я
оглянулся. Из операционной вышел грузный пожилой человек в белом халате.
Он сдернул с ладоней резиновые перчатки, тщательно вытер потные руки о
подол и тут увидел нас.
- Молодые люди, - громко, по-хозяйски, окликнул он. - Вам от меня
что-то нужно? Рад служить. Да не стойте, как истуканы, идите-ка сюда.
Мы обменялись короткими беспомощными взглядами и подчинились.
Я, конечно, понял, что перед нами - профессор Заплатин. Но будь я
художником, пиши я его портрет, я, наверное, назвал бы картину не
"Профессор", не "Доктор", а "Сталевар" или даже "Человек, покоряющий
сталь". Внешность у него такая. Очень загорелое (или от природы смуглое)
широкое лицо с густыми, почти сросшимися черными бровями над глубоко
посаженными глазами. Густые, почти совсем седые волосы зачесаны назад. А
вот глаза-то подкачали: какие-то водянистые, белесые. Я бы даже сказал,
белые. Не сталеваровские.
- Мы из институтской газеты. - Портфелия протянула ему удостоверение,
но он не взял его, а спросил:
- И чем же обязан? Я к вашим услугам, хотя и устал чертовски.
В это время из операционной выкатили тележку с лежащим под простыней
человеком. Санитары прошли деловито, даже не взглянув на нас. В проем я
увидел, что операционная - за следующей дверью, а за этой - "предбанник".
- Понимаете, - стала оправдываться Портфелия, - видимо произошла
ошибка. Нам пожаловались, что вы без разрешения оперируете здесь по ночам.
В тамбур вышло четверо. Они сняли и повесили халаты, накинули плащи
и, пройдя мимо нас, двинулись вниз по лестнице.
- Без чьего разрешения? - усмехнувшись, спросил Заплатин. Мы молчали,
и он, покачав головой, продолжил. - Все очень просто. Как вы, надеюсь,
знаете, я - нейрохирург. Операция по вживлению в мозг нейростимулятора
или, как его сейчас называют, "детектора жизни", требует совокупности
определенных условий. Одно из них: общий наркоз должен производиться,
когда пациент находиться в состоянии глубокого естественного сна. - У меня
почему-то возникло ощущение, что профессор повторяет нам тщательно
заученные фразы. - Посему и проводится операция ночью. - Он дружелюбно
улыбнулся Портфелии. - Вы удовлетворены?
- Да, конечно. Простите нас, ладно?
- Ничего, ничего, - он снисходительно потрепал ее по плечу. - У
каждого своя работа. Нужно быть терпимее друг к другу.
- А что такое нейростимулятор? - осмелел я.
- Этот прибор был разработан в моей лаборатории совместно с учеными
из Еревана три года назад. Он, как можно понять из названия, стимулирует
деятельность центральной нервной системы. Он спас от смерти, или, по
крайней мере, от некоторых заболеваний, от преждевременной психической
дряхлости уже многих людей. К сожалению, удачно эта операция проходит пока
что только в нашей клинике. Но попытки делаются во всем мире. И я, как вы
наверное заметили, готовлю учеников. - Он снова повернулся к Портфелии. -
А сторожа вы не вините. Он вовсе не плохой человек. Но привык ночью спать,
а мы второй год уже лишаем его этой возможности.
Мы даже не успели как следует удивиться его проницательности (про
сторожа-то Портфелия ничего не говорила), как он поразил нас еще более,
обратившись к Джону:
- Если это журналисты, то при чем здесь вы, Женя? Насколько я
осведомлен, вы - музыкант.
Джон, опешив, выдавил из себя:
- Да...
- Что с вами? - широко улыбнулся профессор. - Вы решили, что я
телепат? Отнюдь. Все гораздо проще: когда здесь лежал Владислав
Степанович, мы очень подружились с ним. Я всегда преклонялся перед этим
блестящим ученым и мужественным человеком. Он рассказывал мне о вас,
показывал фотографии. А у меня хорошая память на лица. Он обещал прислать
вас ко мне. Но сейчас рано, слишком рано... - Он оборвал себя на
полуслове. - Простите, молодые люди, я вынужден вас покинуть. - Он пожал
руки мне и Джону. - Еще раз простите. Операция была очень трудной. - И,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг