сейчас не смотрит на него.
Грохот. Треск. Это ломаются металл и дерево. Корма обволакивается
дымом и погружается в воду за три-четыре секунды.
- Дальше от судна! - кричит Воронин, - сейчас будет водоворот!
Действительно, вода вскипает белыми обломками льда, они кружатся и
перевертываются с той же неопределенностью, какая царит в душе Шмидта.
- Отто Юльевич, - тихо сказал ему возникший сзади Хмызников, - думаю,
первое, что в этой обстановке нужно сделать - собрать партийное собрание.
- Пошел-ка ты в задницу, товарищ гидрограф, - так же тихо ответил
Шмидт, ощущая огромное наслаждение от того, что теперь-то ему не придется
пресмыкаться перед этим сталинским выродком. Но ощущение триумфа вмиг
покидает его, уступив место тяжелым мыслям о предстоящей борьбе за жизнь.
Не отрывая взгляда от круговерти обломков там, где только что было судно,
он шепчет одними губами, без звука: "Проклятая Арктика. Гадина. Как же я
тебя ненавижу".
В этот-то момент его мозг и покинуло чужое сознание и через время и
пространство помчалось к Хозяину.
10
...Запечатав очередное письмо Витальке, василиск возжелал наведаться
в сокровищницу.
Чего тут только нет! Племя шелестящих кобр охраняет эти груды
жемчугов и алмазов, изумрудов и сапфиров, эти прекрасные золотые статуи,
выполненные мастерами древнего Перу, и византийскую утварь из слоновой
кости, инкрустированную самоцветами...
Хозяин, сопровождаемый рабами-лилипутами, проследовал через янтарную
и малахитовую комнаты и вступил в радужный, бензиново переливающийся
стенами, перламутровый зал.
Здесь по приказу сметливого сциталлиса-церемониймейстера, под музыку
цикад и гипнотическое пение дуэта двухголовой амфисбены, сотня светлячков
исполнила перед василиском бенгальский танец. Хозяин был растроган и
отблагодарил артистов благосклонным кивком, чем привел их в неописуемый
восторг. Но в монетном зале василиск вновь лишился приобретенной только
что веселости: вид разнообразных денег снова воскресил в нем мучительные
воспоминания.
...Гендос дежурил неподалеку от двери операционной. В другом конце
коридора сидели на скамеечках три сотрудника милиции в белых халатах
поверх штатской одежды. Гендоса в лицо они не знали, только слышали его
голос по телефону. Но они, естественно, не знали, что это был голос именно
этого человека - то ли родственника оперируемого, то ли его друга -
расхаживавшего сейчас в тупичке больничного коридора.
Надпись "не входить, идет операция" светилась больше трех часов.
Гендос хотел-было уже плюнуть на все и уйти; в конце концов, не так уж
щедро ему заплачено, когда дверь отворилась и в сумрак коридора из залитой
стерильным светом операционной вышел Грибов. Он остановился на пороге,
снял белую шапочку и вытер лоснящийся лоб тыльной стороной ладони. Гендос
торопливо приблизился к нему:
- Ну, что там, доктор?
По условиям договора, если бы Грибов ответил, что пациент умер (а
вероятность такого исхода была много большая), Гендос изобразил бы на лице
неуемную скорбь и ушел бы восвояси (в этом случае вся тысяча досталась бы
ему).
Но Грибов ответил:
- Все в порядке. Выкарабкался.
И далее Гендос действовал по сценарию.
- Спасибо, доктор, спасибо, - тряс он руку Грибова, наблюдая, как
трое в конце коридора встают со скамейки и с нарочито отсутствующим видом
направляются в их сторону. - Спасибо, доктор, - еще раз повторил Гендос и
добавил, - а это - вам, - вкладывая в руку Грибова пухлый конверт.
Дальнейшее было предсказуемо, а потому - легко рассчитано. Пока
Грибов тупо рассматривал конверт, а затем открывал его, машинально, не
успев еще отойти от мыслей об операции, разглядывал деньги (на глазах у
уже поравнявшихся с ним и окруживших его милиционеров), Гендос успел
сбежать по лестнице на первый этаж, промчаться через больничную столовую,
кухню и выскочить из раскрытой настежь двери посудомойки на задний двор
клиники. Десять шагов до забора, подтянуться, прыгнуть... И никто никогда
не узнает, как заработал он эти полкуска.
А вторая половина скромных сбережений того, кто лежал сейчас в
операционной - вторые пятьсот рублей - тщательно пересчитывались одним из
блюстителей порядка. И сумма эта была занесена в протокол. И подписи свои
в нем поставили понятые, в их числе и ошарашенная, отказывающаяся верить
своим глазам ассистентка хирурга Майя Дашевская.
...Порхая с цветка на цветок, она приблизилась к сводчатому
углублению в скале. Что ее дернуло влететь в пещеру? Любопытство?
Кокетливое желание всюду сунуть усики, наперекор своему страху? Как бы там
ни было, она влетела в пещеру и, само собой, вскоре заблудилась в мрачном
каменном лабиринте.
Через два дня, выбиваясь из сил, чудом уйдя от стаи летучих мышей,
она вылетела из темноты в ярко освещенную красочную залу. Огромный
чешуйчатый ящер спал посередине ее. Бабочка, не долго думая, подлетела к
нему и села ему на нос.
Василиск, потревоженный прикосновением, открыл глаза и обомлел:
бабочка. Словно послание из того мира, который он потерял навсегда. Он
осторожно пересадил ее с носа на палец.
- Как тебя зовут? - спросил он, стараясь говорить как можно мягче.
- А что такое "зовут"?
- Как твое имя?
- У меня нет имени. Мне оно ни к чему. Помоги мне выбраться отсюда.
Мне нужно любить, а кого я буду любить здесь? Помоги мне.
- Знаешь, это довольно сложно. Я не могу приказать сделать это своим
слугам, потому что они обязаны будут убить тебя: находиться здесь могут
только имеющие змеиные души. Закон этот выше даже моей великой власти.
- Тогда вынеси меня отсюда сам.
- Ладно. Но тебе придется потерпеть. Я нечасто выхожу на поверхность.
Если я сделаю это до положенного срока, вассалы мои и слуги заподозрят
неладное и выследят тебя. Я думаю, нам придется поступить так. До
положенного срока, несколько недель, ты поживешь здесь. Я спрячу тебя. А
потом, когда придет срок, я тайно вынесу тебя.
- Я вижу, несладко тебе тут живется, - взглянула она внимательно в
его глаза.
- Власть обязывает, - уклончиво ответил василиск и, вытряхнув из
янтарной шкатулки несколько ниток жемчуга, поставил ее перед бабочкой. -
Пока ты будешь жить здесь.
- Здесь? - удивилась та, вспорхнула, села на дно шкатулки. Потом,
примериваясь, сложила крылья и прилегла. - Ладно, - согласилась она. - А
кого я пока буду любить? Я должна.
- Люби пока меня, - предложил василиск, и ему вдруг показалось, что
его каменное сердце забилось в груди чуть сильнее.
- Тебя? - бабочка с сомнением оглядела гигантского ящера. Слезинки
досады навернулись ей на глаза. Но, вздохнув, она мужественно согласилась.
- Ладно. Буду любить тебя.
- Вот только, что ты будешь есть? - нахмурился василиск.
- Вообще-то, я могу совсем не есть. Я люблю попить нектар,
полакомиться пыльцой, но это только для удовольствия. Добывала пищу и ела
ее моя гусеница, мое дело - петь, танцевать и любить, а не думать о
пище... Хотя, мне так нравится нектар... - снова вздохнула она.
- Знаешь что, - сделал вид василиск, что не слышал ее последних слов,
- давай, я все же буду как-нибудь звать тебя. - (Идея уже пришла ему в
голову).
- Как?
- Когда-то давно я любил одну женщину, и я хотел назвать ее бабочкой.
Но не успел. Так давай же теперь я тебя - мою любимую бабочку - буду звать
Майей, так, как звали ту женщину.
Бабочка призадумалась. Потом ответила:
- Хорошо. В этом имени есть что-то весеннее: май - Майя.
- Ну что ж, - сказал он, берясь за крышку шкатулки, - мне придется
проститься с тобой; до завтра, Майя.
- До свидания, - покорно склонила голову бабочка, - возвращайся
поскорее... любимый.
- Они оба не заметили, как тоненькая змейка, таившаяся доселе в
расщелине между камней, поспешно юркнула прочь.
11
Один в комнате общежития. В той самой комнате. Один. Он уже знал, что
враг его повержен и сейчас, лишенный всего, даже свободы, находится в
следственном изоляторе. Но вместо торжества или хотя бы облегчения он
чувствовал что-то напоминающее скорее угрызения совести. И еще: он был
один. "Какая тоска. Какая скука. Боже ж ты мой, ну случилось бы хоть
что-нибудь..." - так думал он засыпая, стараясь не обращать внимания на
послеоперационную ноющую боль в груди. И судьба сжалилась над ним. Когда
он проснулся, НЕЧТО случилось: всего его, с ног до головы, покрыли грибы.
Такие, какие можно встретить в лесу на стволах деревьев. Они были везде -
на ногах, на руках, на животе, на груди, а один несимметрично торчал чуть
левее середины лба. Он встал и босиком прошлепал к зеркалу. Вот это да!..
Он попробовал отломить один - слева подмышкой (он не давал ему опустить
руку вдоль тела). Ощущение было такое, словно пытаешься отодрать от пальца
ноготь. Из образовавшейся между телом и грибом щелки выступила капля
розоватой полупрозрачной жидкости. Он потянул сильнее, и боль стала
нестерпимой, а из щелки засочилась кровь. Пришлось отказаться от этой
затеи, но подмышкой саднило до вечера. До самого душного, самого
невыносимо душного вечера в его жизни, во время которого он метался по
комнате, не зная, что предпринять: выйти он в таком виде не мог, телефоны
в общежитские кельи пока что не проводят... Оставалось одно - ждать
неизвестно чего. А духота сгущалась и сгущалась.
И вот, за несколько минут до полуночи, грянул гром, и ливень застучал
в подоконник. Ему стало немного полегче. И он почувствовал, что чертовски
проголодался. Но все, что могло быть съедено, было съедено им еще в обед,
в дверце маленького и пустого холодильника одиноко стояла бутылка коньяка.
А, в общем-то, это как раз то, что ему нужно.
Он сел на мокрый подоконник, так, чтобы ни один гриб ни за что не
цеплялся, налил себе полстакана коньяку и залпом выпил его... И в этот миг
грянул яростный раскат грома, такой, что, казалось, небо, не выдержав
натяжения на пяльцах горизонта, лопается посередине. А еще через несколько
секунд, когда стрелки часов окончательно сошлись на цифре 12, на темной,
противоположной окну, стене, вдруг вспыхнула, дрожа, яркая алая точка
размером с копейку. Она светилась сильнее и сильнее, подрагивая при этом
все с большей и большей амплитудой; она вроде бы как пыталась сорваться с
места, а некая магнетическая сила удерживала ее. Но, в конце концов, она
сорвалась-таки и побежала по стене, оставляя за собой алую пылающую
надпись: "сказано так в книге Владыки сущего: и один раз лишь в тысячу лун
явится тот скверный, кто употребит сердце свое на пагубу спасителя своего,
и быть тому василиском мерзостным, и быть ему сожранным преемником своим".
Я почувствовал дикий животный ужас: значит, эти грибы не странная,
страшная, но временная болезнь, а нечто длительное, что закончится вовсе
не выздоровлением, а полным перерождением черт знает в кого.
Действительно, - поздно осознал я, - что может быть подлее? Ведь я
засадил в тюрьму того, кто спас мне жизнь! Ради чего? Из ревности? От
ощущения униженного честолюбия. Но ведь и Майя хотела мне только добра.
Да, я достоин лютого наказания. Я - чудовище.
И я крикнул в ночь:
- Я - чудовище!
Но мне ничуть не полегчало. Вспыхнула и мгновенно перегорела спираль
небесной электролампочки, чуть озарив подмоченный мир. Тут я подумал: "Я -
главный виновник. Я был ослеплен яростью. И я наказан. А Гендос? Он все
понимал, но не остановил меня; куда там, напротив, он с радостью помог мне
совершить подлость. Собака."
- Гендос - собака! - крикнул я, и мне согласно подмигнула очередная
зарница. Знал ли я, что означают эти вспышки после моих слов? Что это -
знак подтверждения и согласия некоего Владыки сущего. И в то утро, когда я
обнаружил, что мои "грибы" становятся все тоньше и жестче, превращаясь в
твердые, как сталь и блестящие, словно слюда, чешуйки, Гендос проснулся
уже немножко собакой - миллиметра на два высунулась щетина (по всему телу)
и показался кончик хвостика.
Обнаружив все это, Гендос хотел было вскрикнуть, но вместо того,
скорее, слегка взвыл. И проснулся окончательно. Вскочил с постели и
грохнулся на четвереньки: спина не желала принимать вертикальное
положение. Держась за мебель, он заставил-таки себя выпрямиться. Его
неудержимо влекло вниз, но он встал и даже попытался сделать шаг; и тут с
грохотом рухнула полка, в которую он упирался. Он взвизгнул, испуганно
отскочил от полки, упав снова на четвереньки и испытывая огромное
облегчение от того, что больше не надо вставать. Поскуливая и теперь
буквально на глазах (если бы было кому смотреть) обрастая густой черной
шерстью, он кругами забегал по комнате, пока не нашел, наконец, дверь.
...Я - василиск. С шеи и до кончика хвоста я закован в доспехи из
алмазных пластин, а голова моя покоится в футляре из платины. Я знаю, что
я - властелин змеиного княжества, хозяин подземных богатств и носитель
множества магических свойств. Я знаю, как мне попасть в свой дворец и
взойти на блистательный трон мой. Я знаю свое единственное предназначение
- повелевать. Эти знания появились в моем мозгу так же неожиданно,
самостоятельно и полно, как изменился я внешне. Я знаю, также, что, прибыв
на место, я некоторое время буду увеличиваться в размерах, поедая останки
своего предшественника, пока не достигну длины в тринадцать метров, после
чего лишь мое перерождение закончится.
Я выскользнул за дверь на площадку, быстро сполз по лестнице вниз,
вышел на мокрую ночную улицу и, с шелестом прижимаясь к холодному камню
стен, изгибаясь под прямым углом на поворотах, двинулся по пустынным шоссе
в заданном только что родившимся инстинктом направлении. Прохожая -
пожилая женщина - вскрикнула и отшатнулась, увидев меня. Я скользнул по
ней взглядом, и она превратилась в статую из хрупкого минерала. Статуя,
потеряв равновесие, упала и разбилась на тысячу кусочков. Возле кучки
щебня на тротуаре остался лежать раскрытый зонт.
...Подземный источник. Несколько суток вплавь в кромешной тьме. Бег
по пещерным лабиринтам недр. Бой с огромным, но неповоротливым ящером.
Победа. Восхождение на престол и пышная феерическая коронация. Все это
заняло верхний слой его памяти. Но не смогло напрочь вытеснить память
человека. Однако, с каждым днем все труднее ему становилось вспомнить, что
уж такого привлекательного он находил раньше в том, чтобы быть мягким и
теплым, как гейзерная жижа.
12
Все стремительно менялось в жизни Майи Дашевской. Сначала - внезапная
сумасшедшая любовь. Потом - отвратительная сцена обвинения ее в
предательстве. Еще через день - ее любимый (а сейчас, в то же время и
ненавидимый) человек лежал на операционном столе со вскрытой, как
консервная банка грудной клеткой. А после операции - арест человека,
которого она боготворила.
Чтобы не травмировать больного своим видом в послеоперационный период
(да и самой ей было больно видеть его), чтобы осмыслить все происшедшее,
Майя взяла отпуск и поехала домой, к маме. Поела "своих" овощей с огорода,
позагорала на речке. Буря в душе ее мало-помалу улеглась, и она все чаще
корила себя за черствость и эгоизм, и решила, что, вернувшись, каких бы
унижений ей это не стоило, заставит его понять и поверить, что она не
предавала, не отрекалась, что она любит его. А уж потом пусть ОН
вымаливает прощение у нее.
И, когда отпуск закончился, она дважды приходила в общежитие к его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг