тиснением "на подпись" побежал - было к двери, но тут случилось
невероятное: его шкаф с полными собраниями сочинений классиков - такой,
казалось бы, родной - качнувшись, высунул из-под себя ножку, выросшую до
полуметра, и подставил ее Первому.
Первый, запнувшись, упал, но ухитрился резво вскочить и, не выпуская
из рук папку, снова попытался бежать. Внезапно, вспыхнув тем же голубым и
холодным, что и телефон, огнем, с его белоснежной рубашки, оставив только
угольный след, исчезли подтяжки, и сгорели пуговицы на брюках. Последние,
естественно, спали, и Первый, запутавшись в материи, снова, но на этот раз
грузно, рухнул на пол. Бумаги из папки веером рассыпались по паркету.
Карлик спокойно сказал:
- Запишите. Не забыть чтоб. Наказ. Приказ.
Первый, стоя на четвереньках, поспешно дотянулся до стола, схватил
"Паркер" и приготовился писать на обороте какого-то документа, бормоча:
"Если народ требует, то завсегда, завсегда. Народ, он завсегда требует..."
- Пиши. Кардиоцентр. Майя Дашевская. Квартира в течении месяца. Не
будет, пеняй на себя.
- Если народу квартира нужна, - бормотал Первый, вновь и вновь с
ужасом поглядывая на высовывающуюся из под шкафа нелепую ножку, - так мы
ее завсегда...
Но его уже не слушали. Троица вышла. Первый выждал с полминуты, потом
осторожно высунул голову в коридор. Никого. Придерживая штаны, он кинулся
в соседний кабинет, схватил телефон и, набирая номер милиции, глянул в
окно. Вокруг обломков памятника собралась толпа. Его ужасные посетители
садились в ноль-седьмые "жигули" серого цвета. Он успел прочесть номер
машины и тут же продиктовал его дежурному отделения.
...Чего Федя не ожидал, так это столь безудержного веселья, которое
разразилось в его машине. Тролли, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и
смеялись, смеялись на разные голоса. Федя ведь не знал, что его
поработители - лилипуты - телепатически обмениваются впечатлениями от
удачного денька.
Вечерело. Уже вблизи окраины на хвост Фединой семерке сели ГАИшники
(якобы).
- Поднажми. - Хором сказали Марксик и Гомик. И Федя поднажал. А когда
они сказали, - "Стоп", - он остановился. Они вышли в том самом месте
обочины дороги, где и были Федей подобраны.
- Спасибо, - сказали они ему и, похожие на двух пингвинов, двинулись
вперед.
Но не пингвинов, а двух, бегущих вдоль дороги здоровенных черепах,
увидели милиционеры, выскочив из своей машины. Как же так, ведь только что
на этом самом месте они видели две приземистые человеческие фигуры?..
Федя Пчелкин страшно боялся, что его заберут, но машина ГАИшников
(якобы) почему-то промчалась мимо него, как бы его и не заметив. Федя
достал из бардачка "Стюардессу", сунул сигарету в рот, полез в карман за
спичками и обнаружил там стандартно заклеенную пачку сотенных банкнот. Это
была скромная плата за работу проводником. Денег было много, но не очень -
десять тысяч. Зато позже Федя обнаружил, что деньги эти имеют магические
свойства. Они были неразменными, если Федя покупал на них что-то
необходимое - еду, одежду, или делал на эти деньги подарок кому-то; то
есть в этом случае деньги возвращались обратно в его карман. Но если он
решал купить на них что-либо "с целью наживы", деньги уже не возвращались.
Так навсегда исчез фарцовщик-Федя, а на его месте появился известный
вскоре на всю страну Федя-меценат и Федя-благотворитель. Сколько
художников, музыкантов, да просто красивых девушек поддержал Федя
материально, без всякой к тому корысти! Бывало, Федя страдал, его тянуло к
прошлому. Но сперва побеждала жадность (жалко же терять волшебные банкноты
навсегда), и Федя продолжал жить честно, делая красивые подарки, а вскоре
это железно вошло у него в привычку.
Но вернемся к нашим черепахам. Капитан милиции Селевич и лейтенант
Кривоногов выпрыгнули из машины и, высвобождая из кобур пистолеты,
кинулись к древним панцирным. Однако те оказались неожиданно резвы. Далеко
высунув из роговых футляров свои змеиные головы, они галопом помчались от
преследователей, изредка оглядываясь и хихикая.
Блюстители порядка бежали за черепахами, не задумываясь над
абсурдностью происходящего. Селевич остановился, присел на колено,
прицелился и трижды нажал на спусковой крючок. Пистолет трижды дал осечку.
Селевич в сердцах сплюнул и побежал дальше.
В этот момент голенастые черепахи, обменявшись короткими взглядами,
свернули в лес. Добежав до явно заранее приготовленного места между двух
сосен, они принялись всеми восемью лапами рыть землю.
Кривоногов первый подскочил к образовавшейся норе и бессильно
ругнулся. Из норы вылетали новые и новые комья земли. По тому, какая куча
грунта уже была раскидана вокруг отверстия диаметром в 25-30 сантиметров,
можно было судить, что нора уже имела не менее пяти метров глубины.
Кривоногов выхватил пистолет, направил его ствол вниз в нору и нажал
на курок.
Подбежавший Селевич не стал останавливать его, хотя бы потому, что
предчувствовал: и у его напарника пистолет даст осечку. Но ничего
подобного. Грохнуло. Потом из ямы раздалось чье-то глумливое, -
"ой-ой-ой", - и мелкое хихиканье. После чего комья земли стали вылетать
еще обильнее.
И вот тут до двух доблестных милиционеров дошла, наконец, жуть
происходящего. И только было они собрались броситься наутек от этого
проклятого места, как из норы сверкнула магниево-белая вспышка и
одновременно с этим вновь раздался звук похожий на крик "Ой!". И все
замерло.
Совершенно потеряв головы, не разбирая дороги, милиционеры бросились
в сторону шоссе...
Через пару часов группа курсантов школы милиции разрыла "шанцевым
инструментом" черепашью нору. Глубиной она оказалась девять метров. А на
хорошо утрамбованном земляном дне курсантами-ментами были обнаружены две
одинаковые пирамидки пепла.
8
Хозяин слегка пожурил своих коротышек-слуг за излишнюю трату
магической энергии, но только слегка, ведь они с блеском выполнили его
поручения. Благодарности он не испытывал, можно ли быть благодарным рабу?
И все же, чувство его было сродни благодарности. Особенно за квартиру.
Именно из-за нее часто терзал его ночами один и тот же кошмар: ему снилось
чисто человеческое чувство вины.
...Когда она вошла в его палату, он смотрел на нее молча, словно
заледенев не только внутри, но и лицом.
Здравствуй, - сказала она.
Он только кивнул, и молчание продолжилось, становясь все тягостней,
набухало, болезненно пульсируя, и лопнуло, наконец, фразой, произнесенной
им неестественно безразлично:
Так значит тебя послали?
Она испуганно смотрела на него и молчала.
- Грибов тебя послал. И ты все врала мне. И ты докладывала ему каждый
день, как продвигается дело. - Он чувствовал, как обида кровавой пеленой
застилает ему глаза. Он чувствовал, что еще немного, и он сделает
что-нибудь совсем уж дикое - ударит ее, например.
Упади она перед ним на колени, зарыдай, попроси прощения, скажи: "Я
никогда не лгала тебе; да, это он послал меня, но я полюбила тебя; и я
ничего ему не докладывала", - только скажи она так, и он бы остыл, он бы
плакал вместе с ней, а после - простил бы... Да только она уверена была,
что прощать ее не за что, упрекать ее не в чем, и не будь она такой
гордой, он бы, наверное, и не полюбил бы ее никогда. И ей был невыносим
этот его тон, в котором не было и грамма сомнения в ее низости.
И все же она хотела объяснить ему все, хотела погасить его обиду. Но
виниться и каяться она не умела, и она, после долгой-долгой паузы,
сознательно начала с жестокой прозы:
Мне было негде жить. Месяц назад я пришла к Грибову, в сотый раз
спросила про квартиру. А он дал твой адрес и сказал: "Обещаю, квартира
будет; приведи только на операцию этого человека"...
Дальше она хотела сказать ему о том, что увидев его, узнав его,
поверив ему, она уже не думала ни о квартире, ни о Грибове, она просто
любила. И потом, молчанием уговаривая его пойти на операцию, она не
выполняла ничьего приказа, она думала только о том, что и она умрет, если
не будет его... Но ничего этого она сказать не успела.
- Квартира?! - закричал он. - Тебя купили квартирой!.. Ты спала со
мной за квартиру? Я ненавижу тебя! - У него сорвался голос, он как-то
некстати жалобно всхлипнул, и отвернулся к стене. И снова она сумела
удержать обиду в себе, и снова, перешагнув через себя, коснулась его
плеча. Но он, не оборачиваясь, зло, больно сдернул ее руку своей рукой и
брезгливо отер пальцы о больничную пижаму.
Она поднялась. Хотела что-то сказать, но только тряхнула головой и
тихо, очень тихо, произнесла одно только короткое слово: "ВСЕ". И вышла из
палаты.
Он лежал без движения около часа. Он хотел только одного - мести. Не
ей, а тому, кто приказывал, снова, как в детстве, унижая своим
пренебрежительным покровительством. Отомстить или умереть. Одно из двух.
Принцип дуэли. И странная уродливая идея стала прорастать сквозь его
ненависть. И вот уже через час весь механизм последующих действие четко
стоял перед его мысленным взором. Механизм мести. Именно такой, какая и
была ему нужна: если он умрет, вопрос исчерпан, если же он выживет, Грибов
будет низложен, опозорен, оплеван.
Он встал, прошлепал в больничных тапочках по коридору этажа к
тумбочке с телефоном, набрал номер и дождался, когда на том конце провода
прекратились гудки, и хриплый пропитый голос Геннадия произнес: "Да?.."
Гендос - как раз тот человек, который ему нужен. Человек, способный
на любую подлость (он понимал, что затевает именно подлость). Когда-то они
с Гендосом были связаны увлечением литературой о покорителях Арктики.
Потом Гендос запил. Потом - сел.
Кстати, об Арктике. Пора начинать очередное письмо Витальке. Но
сколько же можно врать? А зачем, собственно, врать? Он ведь хоть сейчас
может побывать там.
- Раав, - рявкнул василиск, и услужливая молнийка-убийца моментально
взлетела по его хвосту и спине к уху и пропела влюбленным шепотом:
- Слушаю, Хозяин.
- В мир желаю, - молвил он ритуальную фразу.
Раав исчезла, а через минуту перед ним стояли, дрожа от счастливого
возбуждения (Повелитель выбрал их!) очередные жертвы его прихоти - аспиды
Стахий и Савл, на свет рожденные многие веки назад. И вот уж уходят в
аспидово царствие небесное души Стахия и Савла, а василиск, заглотив
карбункулы, волевым толчком вывел себя в астрал, вверг дух свой в желанную
эпоху, отыскал загаданное тело, ощутил "родное" этому телу сознание и
помчался по темпорально-эмоциональной разверстке этого сознания в сторону
взросления, старения и биологической смерти. Путь был довольно ровен,
видно владелец сознания был человеком сдержанных чувств и неярких эмоций.
Но вот, сильный всплеск болезненно деформировал блуждающий дух, он
остановился, вернулся к основанию этого всплеска и включился в реальность.
Огромный, в несколько десятков метров высотой ледяной вал неумолимо
приближался к трещавшему по швам кораблю, на палубе которого стоял он -
Отто Юльевич Шмидт.
9
С остекленевшими от ужаса глазами подбежал гидрограф Павел Хмызников:
- Все! Конец "Челюскинцу"! Нужно скорее сходить на лед, иначе всем
каюк.
Шмидт знал, что это правда. Но уж очень не хотелось поступать так,
как сказал именно Хмызников, которого Отто Юльевич подозревал в
стукачестве.
- Не паникуйте, товарищ, - ответил он, - подождем еще пять-шесть
минут, быть может, вал до корабля и не дотянет. - Отто Юльевич понимал,
что слова эти звучат глупо, как женский каприз, что поступает он сейчас не
самым разумным образом - восьмиметровый вал дотянет обязательно, и сейчас
каждая минута - на вес золота, но уж очень не любил он энкаведешников.
Хмызников бросился вниз, наверное, в каюту, собрать все самое ценное;
в это время раздался оглушительный треск, это из обшивки вылетели
заклепки. Сзади возник штурман Борис Виноградов и сдавленно сообщил:
- Разорван левый борт у носового трюма.
Нет, в такой ситуации терять время - не просто глупый каприз, а
преступление. И Шмидт дал команду:
- Тревога! Все ценное, все, что можно спасти - на лед!
Штурман кинулся выполнять приказание. Шмидт подумал: "Ему только и
нужно было, чтобы я скомандовал, - душу его наполнили страх и отчаяние. -
Какого черта; с какой стати он считает, что я лучше его знаю, что сейчас
нужно делать? Сейчас, когда на моих глазах рушится дело всей моей жизни,
рушится жизнь. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы меня в этот миг
оставили в покое?... Нет, проклятие, не могу!"
Корабль тряхнуло, палуба накренилась, и тут с диким свистом наружу из
недр корабля вырвался пар; прорвало один из котлов. Шмидт бросился на
корму. Выгрузка шла полным ходом. Капитан Воронин следил за состоянием
льда: то тут, то там появлялись новые и новые трещины, они увеличивались,
но, слава богу, пока не настолько, чтобы всерьез опасаться отделения
льдины.
Люди распались на две группы: одни сбрасывали ящики с галетами и
консервами, бочки с нефтью и керосином за борт, другие - оттаскивали все
это подальше от агонизирующего судна. Природа словно почувствовала, что
власть, наконец, в ее руках и решила поизгаляться вдосталь. Все - мороз,
сумерки, пурга - все одновременно с аварией навалилось на людей.
Шмидт заметил, что работа вроде бы вошла в определенный ритм и,
выбрав момент, спешно спустился в свою каюту; схватил портфель и,
поочередно открывая ящики стола, набил его документами. "Тьфу ты, -
пронеслось в голове, - на кой черт мне все эти бумажки? Разве я верю в то,
что мы спасемся?" Он бросил портфель на пол, во все стороны полетели
брызги, и Отто Юльевич тут только заметил, что стоит по щиколотку в воде.
Тогда он забрался, не снимая сапог, на постель и, сорвав со стены портрет
жены и сына Сигурда, сунул его за пазуху под шубу.
Ругая себя за бездарно потраченное время, он выскочил из каюты, чтобы
немедленно вернуться на палубу, и вдруг услышал детский плач. Сначала он
не поверил своим ушам, потом кинулся заглядывать в каюты и в одной из них
обнаружил Дору Васильеву, кормящую грудью маленькую Карину.
- Вон! - закричал Шмидт и, выхватив ребенка из рук матери, побежал по
лестнице. Но Васильева быстро догнала его и, молча отобрав дочку, полезла
наверх.
На корме матрос Гриша Дурасов огромным кухонным ножом колет плачущих
свиней и тушки бросает на лед. Шмидт почувствовал, что ощущение реальности
покидает его. Но вновь раздается душераздирающий скрежет. Кажется, пробит
и правый борт. Погружение стало таким быстрым, что заметно стало, как за
бортом поднимается лед.
Шмидт стряхнул с себя оцепенение и хриплым от волнения голосом
скомандовал:
- Всем - покинуть судно!
Люди стали прыгать за борт. Шмидт отвернулся и, стараясь делать это
незаметно (старый коммунист), трижды перекрестился.
Но вот на корабле, кажется, не осталось никого. Шмидт и Воронин
последними спустились на лед. Именно тут корабль резко пошел ко дну, все
сильнее накреняясь вперед. Кусок доски, оторвавшийся от трапа, сбил
Воронина с ног, он рухнул в полынью, но был тут же вытащен товарищами.
Шмидт без приключений обрел твердую почву под ногами и в этот миг увидел
на корме невесть откуда взявшегося Бориса Могилевича с его извечной
пижонской трубкой во рту. Фраер!
- Прыгай! - закричал ему Шмидт и закашлялся, сорвав голос.
Борис, не торопясь, приблизился к борту, картинно занес ногу... В
этот момент корабль сильно тряхнуло, и Борис, поскользнувшись, упал. И в
миг он был завален покатившимися по палубе бочками. Из-за треска и
скрежета крика его слышно не было. Отто Юльевич сжал виски руками. Слезы,
не успев выкатиться из глаз, превращались в сосульки. Хорошо, что никто
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг