кого она обогнала.
Молодой человек не только заметил эту женщину, нет, он узнал ее, а
узнав вздрогнул, остановился, в недоумении глядя ей в спину, и тотчас же
пустился ее догонять. Едва не сбив с ног какого-то прохожего с кувшином в
руках, молодой человек догнал женщину и, тяжело дыша от волнения, окликнул
ее:
- Низа!
Женщина повернулась, прищурилась, причем на лице ее выразилась
холодная досада, и сухо ответила по-гречески:
- Ах, это ты, Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У
нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым...
Волнуясь до того, что сердце стало прыгать, как птица под черным
покрывалом, Иуда спросил прерывающимся шепотом, опасаясь, чтобы не
услышали прохожие:
- Куда же ты идешь, Низа?
- А зачем тебе это знать? - ответила Низа, замедляя шаг и надменно
глядя на Иуду.
Тогда в голосе Иуды послышались какие-то детские интонации, он
зашептал растерянно:
- Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты
сказала, что весь вечер будешь дома...
- Ах нет, нет, - ответила Низа и капризно выставила вперед нижнюю
губу, отчего Иуде показалось, что ее лицо, самое красивое лицо, какое он
когда-либо видел в жизни, стало еще красивее, - мне стало скучно. У вас
праздник, а что же прикажешь делать мне? Сидеть и слушать, как ты
вздыхаешь на террасе? И бояться к тому же, что служанка расскажет об этом
мужу? Нет, нет, и я решила уйти за город слушать соловьев.
- Как за город? - спросил растерявшийся Иуда, - одна?
- Конечно, одна, - ответила Низа.
- Позволь мне сопровождать тебя, - задыхаясь, попросил Иуда. Мысли
его помутились, он забыл про все на свете и смотрел молящими глазами в
голубые, а теперь казавшиеся черными глаза Низы.
Низа ничего не ответила и прибавила шагу.
- Что же ты молчишь, Низа? - жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свой
шаг.
- А мне не будет скучно с тобой? - вдруг спросила низа и
остановилась. Тут мысли Иуды совсем смешались.
- Ну, хорошо, - смягчилась наконец Низа, - пойдем.
- А куда, куда?
- Погоди... Зайдем в этот дворик и условимся, а то я боюсь, что
кто-нибудь из знакомых увидит меня и потом скажут, что я была с любовником
на улице.
И тут на базаре не стало Низы и Иуды. Они шептались в подворотне
какого-то двора.
- Иди в масличное имение, - шептала Низа, - но ты не иди по моим
пятам, а отделись от меня. Я уйду вперед... когда перейдешь поток... ты
знаешь, где грот?
- Знаю, знаю...
- Пойдешь мимо масличного жома вверх и поворачивай к гроту. Я буду
там. Но только не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди
здесь. - И с этими словами Низа вышла из подворотни, как будто и не
говорила с Иудой.
Иуда простоял некоторое время один, стараясь собрать разбегающиеся
мысли. В числе их была мысль о том, как он объяснит отсутствие на
праздничной трапезе у родных. Иуда стоял и придумывал какую-то ложь, но в
волнении ничего как следует не обдумал и не приготовил, и его ноги сами
без его воли вынесли его из подворотни вон.
Теперь он изменил свой путь, он не стремился уже в нижний город, а
повернулся обратно к дворцу Каифы. Теперь Иуда плохо видел окружающее.
Праздник уже вошел в город. Теперь вокруг Иуды в окнах не только сверкали
огни, но уже слышались славословия. Последние опоздавшие гнали осликов,
подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил,
как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал
трубного рева в крепости, никакого внимания не обратил на конный римский
патруль с факелом, залившим тревожным светом его путь. Пройдя башню, Иуда,
повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два
гигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно, ему показалось, что
над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих
со светом единственной лампады, которая все выше поднималась над
Ершалаимом, - лампады луны. Теперь Иуде ни до чего не было дела, он
стремился к Гефсиманским воротам, он хотел поскорее покинуть город. По
временам ему казалось, что впереди него, среди спин и лиц прохожих,
мелькает танцующая фигурка, ведет его за собой. Но это был обман - Иуда
понимал, что Низа значительно обогнала его. Иуда пробежал мимо меняльных
лавок, попал наконец к Гефсиманским воротам. В них, горя от нетерпения, он
все-таки вынужден был задержаться. В город входили верблюды, вслед за ними
въехал военный сирийский патруль, который Иуда мысленно проклял...
Но все кончается. Нетерпеливый Иуда был уже за городской стеной. На
левой руке у себя Иуда увидел маленькое кладбище, возле него несколько
полосатых шатров богомольцев. Пересекши пыльную дорогу, заливаемую луной,
Иуда устремился к Кедронскому потоку, с тем чтобы его пересечь. Вода тихо
журчала у Иуды под ногами. Перепрыгивая с камня на камень, он наконец
выбрался на противоположный гефсиманский берег и с великой радостью
увидел, что дорога над садами здесь пуста. Невдалеке уже виднелись
полуразрушенные ворота масличного имения.
После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. Из
сада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманских
полян.
Ворота никто не охранял, никого в них не было, и через несколько
минут Иуда уже бежал под таинственной тенью развесистых громадных маслин.
Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из
тьмы в узорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в
лавке у ревнивого мужа Низы. Через некоторое время мелькнул на левой руке
у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда
каких-то бочек. В саду никого не было. Работы закончились на закате. В
саду не было ни души, и теперь над Иудой гремели и заливались хоры
соловьев.
Цель Иуды была близка. Он знал, что направо в темноте сейчас начнет
слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал
его. Становилось прохладнее.
Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул:
- Низа!
Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогу
выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и
тотчас потухло.
Иуда шарахнулся назад и слабо вскрикнул:
- Ах!
Второй человек преградил ему путь.
Первый, что был впереди, спросил Иуду:
- Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь!
Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал:
- Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с
собою. Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь!
Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в тот же миг
за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под
лопатку. Иуду швырнуло вперед, и руки со скрюченными пальцами он выбросил
в воздух. Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его
в сердце Иуды.
- Ни... за... - не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом
низким и укоризненным проговорил Иуда и больше не издал ни одного звука.
Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.
Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще с
капюшоном.
- Не медлите, - приказал третий. Убийцы быстро упаковали кошель
вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой.
Второй засунул сверток за пазуху, и затем оба убийцы бросились с дороги в
стороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки
возле убитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему
белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым. Через несколько секунд
никого из живых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми
руками.. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден
каждый ремешок сандалии.
Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением. Куда
направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего
человека в капюшоне известен. Покинув дорожку, он устремился в чащу
масличных деревьев, пробираясь к югу. Он перелез через ограду сада вдалеке
от главных ворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни
кладки. Вскоре он был на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и
пробирался некоторое время по воде, пока не увидел вдали силуэты двух
лошадей и человека возле них. Лошади также стояли в потоке. Вода
струилась, омывая их копыта. Коновод сел на одну из лошадей, человек в
капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в потоке, и слышно
было, как хрустели камни под копытами лошадей. Потом всадники выехали из
воды, выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом под стеною города. Тут
коновод отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз, а человек в капюшоне
остановил лошадь, слез с нее на пустынной дороге, снял свой плащ, вывернул
его наизнанку, вынул из-под плаща плоский шлем без оперения, надел его.
Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на
бедре. Он тронул поводья, и горячая кавалерийская лошадь пошла рысью,
потряхивая всадника. Теперь путь был недалек. Всадник подъезжал к южным
воротам Ершалаима.
Под аркою ворот танцевало и прыгало беспокойное пламя факелов.
Караульные солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на
каменных скамьях, играя в кости. Увидев въезжающего военного, солдаты
вскочили с мест, военный махнул им рукой и въехал в город.
Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя
светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия.
Изредка заглядывая в окна, выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за
праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином
меж блюд с горькими травами. Насвистывая какую-то тихую песенку, всадник
неспешной рысью пробирался по улицам нижнего города, направляясь к
Антониевой башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире
пятисвечия, пылающие над храмом, или на луну, которая висела еще выше
пятисвечий.
Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в торжестве
пасхальной ночи. В подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где
разместились офицеры римской когорты и легат легиона, светились огни, там
чувствовалось какое-то движение и жизнь, передняя же часть, парадная, где
был единственный и невольный жилец дворца - прокуратор, - вся она, со
своими колоннадами и золотыми статуями, как будто ослепла под ярчайшей
луной. Тут, внутри дворца, господствовали мрак и тишина. И внутрь
прокуратор, как и говорил Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель
приготовить на балконе, там же, где обедал, а утром вел допрос. Прокуратор
лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к нему. Оголенная
луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в
течении нескольких часов.
Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно
зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху
ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа,
снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег
рядом, голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл
наконец глаза. Только тогда заснул и пес.
Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от ступеней
крыльца тянулась к постели лунная лента. И лишь только прокуратор потерял
связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно
тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже
рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и
неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а
рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и
важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не
сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и
нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась
чистейшим недоразумением - ведь вот же философ, выдумавший столь
невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом,
следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже
помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не
было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет
только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков.
Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый
страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший
трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не
загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при
вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление
против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
- Да, да, - стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью,
взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни
решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!
- Мы теперь будем всегда вместе, - говорил ему во сне оборванный
философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с
золотым копьем. - Раз один - то, значит, тут же и другой! Помянут меня, -
сейчас же помянут и тебя! Меня - подкидыша, сына неизвестных родителей, и
тебя - сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы пилы.
- Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, - просил во сне
Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из
Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Все это хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга
зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога
перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил,
это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом
вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и
увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет
перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми
глазами. В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его
со страхом и злобой косился на страшного зверя, приготовившегося к прыжку.
- Не трогать, Банга, - сказал прокуратор больным голосом и кашлянул.
Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: - И ночью, и при луне мне нет
покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился.
Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:
- Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что
вам надо?
- К вам начальник тайной стражи, - спокойно сообщил Марк.
- Зовите, зовите, - прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал
босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колонах, застучали
калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.
- И при луне мне нет покоя, - скрипнув зубами, сам себе сказал
прокуратор.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
- Банга, не трогать, - тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся
и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо
сказал:
- Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не
сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза - собачьи и
волчьи.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель,
запечатанный двумя печатями.
- Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника.
Кровь на этом мешке - кровь Иуды из Кириафа.
- Сколько там, интересно? - спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
- Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг