стражников. - Все ли видели змей? - возвысил он голос.
- Все! - нестройно ответили воины. - Все!
- Если кто-нибудь отвернулся или чего-нибудь не рассмотрел, расспросите
Гипана. И разожгите погребальный костер, предайте священному огню тела
несчастного Лаокоона и детей его.
Стражники засуетились, складывая костер из брошенных корабельных
подпорок. Те, что не сгнили, были сухи, хорошо должны гореть.
Гипан, взвалив на плечи труп жреца, поднес его к деревянным брускам,
осторожно положил наверх. Следом принес и детей. Поднесли факел. Не сразу,
но разгорелось все-таки пламя, потянулся дым. Сначала горьковатый, затем
примешалась к нему и приторная сладость. Запах смерти, запах войны.
- Ольвид... - пробормотал царь Приам.
- Слушаю, царь.
- Устал я...
- Велики труды твои, царь. Прикажешь подать колесницу?
- Не нужно. Хочу подождать, пока двинется в Трою конь Одиссея. Войду с
ним. А вон и тележка.
Двадцать самых сильных коней были впряжены в низкую массивную тележку
для перевозки камней. Не кляч с разбитыми ногами, а мощных жеребцов из
царских боевых конюшен.
- Ольвид, - сказал Приам, - теперь уже можно открыть ворота и выпустить
народ. Троянцы заслужили того, чтобы самим вкатить коня в город.
На расстоянии десяти стадий от Скейских ворот коней выпрягли, и сотни
горожан с криками бросились к тележке. Люди упирались в колеса, в края ее,
в ноги коня. Те, кто не мог упереться руками в тележку, упирались в спины
счастливцев.
Люди кряхтели, пыхтели, стонали, кричали, пели и отдувались, и
исполинский конь, слегка покачиваясь, медленно плыл к воротам.
При каждом толчке что-то звенело внутри идола, и люди смеялись,
передавая друг другу, что это Одиссей положил туда, наверное, бронзовые
кубки для их устрашения.
- А змеи, ты слышала, что случилось со жрецом Лаокооном? - слышались
голоса.
- Богиня Афина наслала их на проклятого нечестивца!
- Еще бы, дар-то ей!
- Жрец, а не понимал...
- Много их таких...
- Детей жалко...
- Мало ли кого жалко, у меня вон муж...
- А у меня брата еще в прошлом году...
- Давай налегай!
- Сам пойдет, поскачет!
Тележка остановилась у самых Скейских ворот.
- Слава царю Приаму! - выкрикнул кто-то, и толпа подхватила:
- Слава! Спаситель Трои! Защитник!
Пахло потом, луком, кислым вином. Из ворот тянуло запахом жарящегося
мяса.
- Гляди-ка, не проходит конь в ворота, велик больно!
- Ничего, пройдет! Зачем нам теперь ворота?..
И уже полезли на стены люди, отбивая камни, крича что-то, чего нельзя
было разобрать за перестуком заступов, и тонкая каменная пыль повисла в
воздухе, медленно оседая на потные, разгоряченные лица и плечи.
15
- Пойдем, пойдем быстрее... - Держа Куроедова за руку, Кассандра почти
бежала по узенькой улочке.
Она, казалось ему, всегда куда-то бежала, не то куда-то стремясь, не то
от чего-то убегая. Маленькая, легкая, Летит, летит. Так и чувствуешь, как
терзает ее, сжигает предчувствие. Нет, не предчувствие, знание. Она знает.
И без него знала.
Куроедов попытался представить себе родной город. Жизнь идет, обычная
размеренная жизнь. Спешат люди на работу, за покупками, выбирают кого-то в
местком, собираются вечером в гости, и лишь один он, Александр Куроедов,
знает, что вот-вот все погибнет в пламени, и никто не верит ему. Кто
безразлично улыбается, кто смеется в лицо. И не может найти он слова,
одного слова, чтобы поверили ему. И ведь должно же быть такое слово, не
может быть, чтобы люди не верили ни одному слову. И нет его. А время идет,
и секунды уже не тикают, а грохочут топотом вражеских сапог, и не верят
ему, не слушают... Кассандра, девочка, как же должно жечь ее, как должна
она умирать тысячи раз, думая о гибели Трои...
Весь город вышел на улицы. От полуголых смуглых ребятишек, бесенятами
вьющихся меж домов, до дряхлых старцев, неуверенно стоящих на трясущихся
ногах у стен. Гонит ветер дым по кривым переулкам, пока еще не пожарищ,
дым костров; и запах жареного мяса, пока еще быков, а не людей, сытно
висит над городом. Гул, пока еще веселый гул толпы, прокатывается упругими
волнами. Должно быть, где-то прошли воины или сам царь.
А на главной площади людской водоворот. Ступи только, и подхватит тебя,
понесет, закрутит, затолкает. Каждому хочется поближе рассмотреть
деревянное чудище, толстобревного коня, сработанного хитроумными греками.
Но только куда им до наших-то. Все говорят, царь тут же и провидел,
насквозь понял. Слава Приаму, царю нашему, защитнику Трои!
Вокруг коня двойная цепь стражников. Мало ли кто что вздумает. Камень
ли швырнут в коня, копье ли, а то и факел горящий. Командует стражниками
Гипан. Стоит величественно, словно выше ростом стал. Ликом строг и суров,
а глаза ясные.
"Немолод уже Ольвид, очень, очень немолод, - думает Гипан, - кряхтит,
за поясницу держится... Начальник царской стражи Гипан. Гм... Посмотрим,
что тогда скажет Лампетия... Поди, не будет больше отворачиваться от
него... Да и царь уже дряхл... Кто знает... С ума сошел... А почему бы и
нет..."
- Нельзя, царевна! - Гипан поднял руку, мягко преграждая путь
Кассандре. - Приказано не подпускать к коню никого, ни одной живой души.
Сам царь приказал. Прости, таков приказ.
- Я знаю, стражник...
- Прости, царевна, я не стражник, я помощник Ольвида. Меня зовут Гипан.
- Гипан? - Кассандра внимательно посмотрела на воина. - Какое красивое
имя...
- Обычное, царевна. - Гипан опустил глаза. "Странный взгляд у этой
Кассандры, не зря, видно, говорят, что наказал ее бог Аполлон за гордыню.
И смотрит как-то странно, словно влезает в тебя..."
- Гипан, пропусти меня к коню. Умоляю, пропусти. На минуту, никто не
заметит, - молвит Кассандра, - заклинаю тебя...
- Приказ, царевна, - строго говорит Гипан.
"Ишь ты, никто не заметит... Еще как заметят! И уже не помощник
Ольвида, а раб, стонущий под ударами бичей. Нет уж, царевночка, не
выйдет".
Двадцать шагов до коня, до уродливого деревянного коня на
ногах-бревнах, двадцать шагов до горстки греков, потеющих там, в темном и
тесном чреве. Их разорвали бы в мгновение. И не было бы треска пожара,
страшных искр, что мелькали в ее видениях, крика младенцев, и стояла бы
Троя еще века и века.
И знала ведь, что напрасно, что вот-вот лопнет нить судьбы, что не
остановишь неизбежное, а рвалась к коню, надеялась на невозможное. Не
умом, не сердцем даже, а всем телом надеялась, жаждала надеяться.
- Гипан, - медленно говорит Кассандра, и слезы текут у нее по смуглым
щекам. Узенькие мокрые дорожки, вспыхивающие солнечным светом. - Гипан,
поверь мне, я говорю правду. Там, в коне, греки. Клянусь тебе всеми
богами, землей клянусь, жизнью, чем хочешь, поверь мне. Там греки, и если
не убьешь ты их, завтра не будет уже Трои. И, падая под ударами вражеского
меча, ты на мгновение вспомнишь мои слова, но будет уже поздно. Гипан,
Гипан, поверь мне. Ты станешь велик, мир будет говорить о тебе, ты станешь
богоравным. Хочешь, я поклянусь принадлежать тебе? Женой ли, рабыней - все
равно. Хочешь? Вот стоит человек, он из будущего. Он все знает, он знает
даже место, где через три тысячи лет - три тысячи! - откопают наш город и
будут просеивать через пальцы наш прах. То место - холм Гиссарлык.
Александр, скажи ему, объясни! Ты мудр не нашей мудростью, ты все знаешь,
скажи ему!
- Царевна, - хмуро говорит Гипан, - твои речи странны и смущают моих
стражников. Иди, Кассандра, иди с миром. Если бы ты не была царской
дочерью, я бы приказал схватить тебя и твоего спутника и примерно
наказать. Иди, не заставляй меня силой отправить тебя с площади.
"Вот уж правду говорят, если боги хотят наказать человека, - с какой-то
брезгливостью думает Гипан, - они отнимают у него разум. То-то ее в жены
никто не берет, хотя и царская дочь. Попробуй раздели ложе с такой...
Безумная..."
- Будьте вы все прокляты! - пронзительно кричит Кассандра. - Так вам и
надо, слепцы и самодовольные тупицы! Я радуюсь вашей гибели, да, радуюсь!
Вы заслужили ее!
Она давится рыданиями, и узкие ее плечи судорожно трясутся.
- Пойдем, Александр, - шепчет она и снова, снова тянет Куроедова за
руку, бежит, места себе не находит.
Тихий переулочек, ни души, все на площади. И видна стена,
полуразрушенная теперь стена. Еле разобрали, чтобы втащить коня.
Стоят Кассандра и Куроедов у пролома. Впереди Геллеспонт и где-то
наготове греческие корабли. Пустынна долина Скамандра. Безмолвна.
Странное спокойствие охватывает обоих. Все уже сделано, и ничего не
сделано. Прошлого не вернешь, будущего не остановишь. И остается печаль.
Невыразимая печаль, тонкая и едкая, как каменная пыль, как горькая трава.
Печаль, печаль. Последние часы друг около друга, последние часы, что
отпущены недоброй судьбой. Раствориться бы друг в друге в бесконечной
нежности, в останавливающей сердце любви.
Сидят двое, молчат. Только взялись за руки, как дети.
"Как я ее люблю! - думает Куроедов. - Никогда не понимал "умер бы для
нее". Сейчас понимаю. Умер бы. Знаю. Точно знаю. И дико все, чудовищно.
Младший научный сотрудник и Кассандра... И еще более дико и чудовищно
представить себе, что этого могло бы не быть..."
Беспокойно бродит по чужому городу Синон, эвбеец. Мяса, вина - сколько
хочешь, на каждом углу угощение. И улыбки кругом, шум, крики, чужое
веселье.
Так что же, думает он, выходит. Одиссей перехитрил Приама? Или Приам
Одиссея? И валялся он изменником на дне ямы напрасно? Или стал бессмертным
героем? Пуст конь или сидят там, дожидаясь своего часа. Одиссей с
товарищами? Останется стоять Троя или падет под ударами ахейцев?
Вопросы накатываются один за другим, словно волны на отмель, и уходят,
безответные. Кто же он, Синон? Игрушка, которой играют, пересчитывая
палками ребра, или принесен он в жертву великому делу? Паламед - вот кто
понял бы все... Да нет, пожалуй, не понял бы. Он был мудр в цифрах и
словах, но слеп и беспомощен среди людей. И поднимал всех против войны...
Нет его теперь, нет, нет, нет.
Уже который раз выносят его ноги на главную площадь, в море людское.
Вот он, конь. Стоит недвижим, странно манит, тянет к себе. Заглянуть бы -
и сразу не было бы изматывающего силы прибоя вопросов. Только бы
заглянуть, всунуть голову внутрь и заглянуть. Темно там, конечно, но
заглянуть все же нужно. Заглянуть, и сразу все станет ясным, и он узнает,
кто он. Только заглянуть, и дело с концом. Стражники поймут, они добрые,
они же должны знать, что человек должен знать. Что человек не может жить,
не зная. Как может жить человек, не зная, для чего он мучался? Разве не
имеет он права заглянуть в коня? Только на секундочку заглянет и все
поймет.
- Эй, куда прешь? Не видишь, что ли? - Стражник поднимает копье.
- Я на секундочку, только загляну внутрь коня и обратно.
- Спятил ты, что ли?
- Надо мне, понимаешь, надо узнать, кто я.
- Проваливай, пьяница, пока не получил!
- Я только погляжу внутрь, там ли Одиссей, и обратно. Помоги мне,
добрый человек, заглянуть в коня. Идем!
Синон хватает стражника за руку, и в то же мгновение сильный удар
кулаком в скулу валит его с ног.
- Должен же человек знать... - плачет Синон, и стражник бьет тяжелой
сандалией его по голове.
- Оттащите свинью в сторону, - кивает Гипан, молча наблюдавший за этой
сценой.
В который раз приникает уже Одиссей к крохотной щели, смотрит, слушает.
О боги, как замлели руки и ноги. Рядом скрючились Неоптолем, Филиктет,
Менелай, Идоменей, Диомед, маленький Аякс, Эпей...
Время не идет, не тянется даже, не ползет. Застыло время. Сколько часов
уже они здесь, на площади? Когда же наконец наступит ночь? Может быть,
боги остановили солнце?
Снова его охватывает зыбкая дремота, укачивая, несет к далекой лесистой
Итаке, к Пенелопе... И снова сон не приходит, а лишь, коснувшись его на
мгновение, отлетает прочь. Спать нельзя.
Наконец в щели темно. Прислушивается - тишина. Никого. Нашумелись.
Накричались, наелись, напились - спят. Скоро, скоро...
Погибнут ли они, или план удастся? Не надо думать, надо верить. Он
верит. Всегда верил. Если веришь в победу, она обязательно придет.
Пора. Он толкает товарищей и чувствует, как напрягаются в темноте их
тела, натягиваются нервы. Пора. Осторожно открывает незаметный снаружи
люк. Молодец, Эпей, мастер редкостный. Тишина. Никого. Тлеют лишь уголья
на месте костров. Пора.
Один за одним все десять бесшумно спускаются на землю. Теперь подать
знак. Горсть углей брошена внутрь коня, на сухую солому, устилающую чрево.
Тихий шелест, шорох, легкий треск, и вот уже пламя взвивается вверх, не
погасить. Сигнал подан. И уже приближается к пролому в стене ахейское
войско.
А троянцы все спят, сытые скоты... Набили желудки, храпят...
Одиссей спотыкается в темноте о лежащее тело. Нагибается. В отблеске
пламени узнает. Синон. Стонет эвбеец, лицо в крови. Тс... лишь бы не
закричал, рано еще! Секунду, не больше, колеблется итакиец и затем коротко
тычет копьем в лежащую фигурку. Так вернее.
Жаль не жаль, в другое время, может быть, и подумал бы, а сейчас
некогда. Бушует, бьется огонь, и со стороны Скейских ворот уже слышится
глухой грохот боевых греческих колесниц.
Ну, вперед!
Ночь тепла, тиха. Ветра нет. Тихо. Кассандра и Куроедов дремлют,
привалившись к огромному камню. Так и дремлют, взявшись за руки.
Сон неясен, но светел, тих. Бредут они с Александром по песку, а следов
не оставляют, бредут куда-то и стоят на месте. И рука в руке. Подкатится к
ним волна тихо, покорно, лизнет ногу тающей пеной и медленно откатится
назад...
И вдруг нет руки, нет руки, нет никого рядом, и уже храпят кони, влетая
в ворота, сон ли, не сон, а рядом - никого. Еще в руке тепло другой руки,
а уже холодит ее пустота. Смерть, конец, гибель. Встает уже за спиной
зарево, красит камни. И ветер поднялся. Конец, конец...
- Александр! - кричит и знает, что не ответят. - Александр!
Бежит, спотыкается, шарит в багровой тьме руками. И уже крики, вопли,
рев, стоны. И треск, что столько раз слышала в видениях, треск горящих
крыш... Как будет называться этот холм? Гиссарлык...
16
Старшина милиции Петр Иванович Толстиков медленно ехал на мотоцикле по
ночным улицам своего участка и думал о завтрашнем футбольном матче. Он,
конечно, не Лев Яшин, но верховые мячи его не беспокоят. Низовые, те,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг