мои прыгнули вверх и, к счастью, застряли в горле, а то бы они и вовсе
выскочили из меня. Парашют автоматически раскрылся, и ребята на поляне
теперь уже не уменьшались, а росли, и ненависть к Леське испарилась, и
сердце трепетало от плавного спуска и тонкой, веселой дрожи нейлоновых
тросов, на которых я висел.
Потом мы прыгали еще много раз, подымались в воздух на термошарах,
парили на дельтапланах, но тот первый шаг вниз, в пропасть, остался в
памяти навсегда.
Я стоял у края темного провала, внизу поблескивали объективы Шестого,
который протянул кверху щупальца. Я и понятия не имел, что они могут так
вытягиваться.
Ну, Леська, смотри, дрянь ты эдакая как я это делаю. Я шагнул в провал,
приготовившись к падению. И не упал. Невидимый парашют не давал мне
падать. Я опускался так же медленно, как Шестой.
- Вот видишь, - сказал он мне. - Стань рядом со мной в сторонке, а то
тебе на шею опустится кто-нибудь.
Я стоял на дне колодца и, задрав голову кверху, смотрел, как опускается
очередной робот.
- Больше трех сразу здесь не умещается, - сказал Одиннадцатый, -
побудем в источнике немного и уступим место товарищам.
Я следил за своей памятью. Не знаю, как у других людей, но моя память
чем-то напоминает мне сон: чем старательнее я пытаюсь что-то вспомнить,
тем увертливее становится это воспоминание. Как сон. Чем больше стараешься
заснуть, тем дальше он отступает.
Я и не пытался ничего специально вспоминать. А память, зацепившись за
девочку Лесю, приближала ее лицо, как в трансфокаторном объективе. Оно
приближалось, становилось ярче. Я и не помнил, что у нее были такие
забавные, крутые завитушки на голове, как у овечки. Она показывала мне
язык, потому что мы были совсем маленькими, нам по пять лет. И вдруг я
понял, да что понял - увидел то, что не видел двадцать лет тому назад. Она
вовсе не издевается надо мной, я ей очень нравлюсь, и бедняжка не знает,
что делать.
А потом ее родители уехали работать куда-то ужасно далеко, в Канаду,
кажется. Они были биологами. И Леся уехала вместе с ними, и никто меня
больше не дразнил, никто не показывал язык. И я вдруг ощутил дыру в в
груди, и эта пустота болела.
Где ты, Леся? Ах, как хорошо было бы, если бы ты сейчас могла показать
мне язык, здесь, на дне колодца в развалинах Элинии.
- Пора, - сказал Шестой, - другие ждут.
Он уперся всеми четырьмя щупальцами в стенку и, перебирая ими, быстро
поднялся наверх.
- Попробуй ты, - сказал Одиннадцатый, - если ты не сможешь, я подсажу
тебя.
Я пригнулся и подпрыгнул. Я был так легок, что толчок бросил меня
вверх, и я выскочил из колодца, как пробка.
Конечно, я не впал в экстаз, как неживые, но и меня пребывание в
колодце как-то освежило и прибавило сил. И с этой новой энергией я стал
думать, что делать дальше. Что вообще делать? Пока что я плыл по течению
событий. Пока что все случалось как-то само по себе. Я только вышел из
города зеркальных стен и словно попал в поток, который нес меня сам по
себе. Все было прекрасно: и меховые кентавры, похищающие эллов, чтобы
помочь им, и роботы, тоскующие по своим хозяевам, и открытие колодца, и
вера во второе пришествие их господ - но все это ни на шаг не приближало
меня к выполнению моей миссии. Миссия - слово-то какое важное...
- Шестой, - обратился я к неживому, что поднялся из колодца передо
мной, - я бы все-таки хотел узнать, что случилось с теми эллами, которых
утащили корры.
- Конечно, мы этого тоже хотим. Мы ничего не скрываем от тебя. Мы
познакомим тебя с эллом, который первый попал к нам. Поэтому мы назвали
его Первенец.
- Но как у элла может быть имя?
- Не надо спрашивать. Ты все поймешь.
6
Мы вскоре добрались до более или менее сохранившегося здания, у входа в
которое дремали несколько корров. При нашем приближении они вскочили и
почтительно уставились на неживого.
- Курха, как Первенец?
- Хорошо, господин.
- Ел он?
- Да, господин.
- Позови его.
- Хорошо, господин.
Он нырнул в здание и появился через минуту в сопровождении элла.
- Здравствуй, Первенец, - сказал робот.
Элл напрягся, и мне почудилось, что в глазах его мелькнул ужас. Он
долго молчал, потом ответил:
- Здравствуй, - мысль его звучала сдавленно, и я чувствовал болезненное
напряжение, которое давило на мозг элла.
- Это Юуран, - сказал неживой. - Он приехал из другого мира, чтобы
помочь эллам, но ему не нужно было приезжать. Эллов ведь никто не обижает,
не притесняет, не убивает. Мы тоже ведь мечтаем о помощи эллам. Так,
Первенец?
И снова долгая пауза, и снова тяжкая толкотня мыслей в его голове.
- Так, - неуверенно сказал он. - Наверное, так.
- Что значит, "наверное"?
- Я не знаю.
- Вот видишь, ты употребил слово "я". Сам. Без подсказки. Ты молодец,
Первенец. Ты на правильном пути. Поговори с нашим другом, расскажи о себе.
Хорошо? Пусть он сам увидит, кто помогает эллам.
Шестой укатил прочь, и я остался стоять перед эллом. Я заметил, что на
его руках были те же самые кольца, что и у меня.
- Первенец, - сказал я, - мне кажется, тебе нелегко разговаривать...
- Не знаю, - пробормотал он. - И легко и тяжело.
- Почему?
- Потому что я снова умираю и рождаюсь.
- Я не понимаю.
- Я расскажу. Все равно мне нужно привыкать к рождению. Слушай меня. Ты
ведь видел эллов?
- Да, конечно. Они позвали на помощь, и я оказался в городе Зеркальных
стен.
- Я был эллом... Нет, не так я рассказываю. Трудно видеть из одной
жизни другую. Я не был эллом, потому что меня не было. Мы были эллами. Мы
были едины. У нас было одно знание, но множество глаз, мы думали одну
мысль, но множеством мозгов, спрятанных в груди. Мы всегда знали, что мы
должны делать, как запасать пищу, как следить, чтобы стены наших домов
оставались гладкими и чтобы в них могли отражаться оранжевые облака. И нам
было спокойно в этом привычном мире, тихом привычном мире. Когда светило
пряталось и облака темнели, мы отдыхали на легких ложах, а потом снова
занимались привычным делом. И время текло неспешно, плавно, и мы знали,
что должны быть счастливы в нашей Семье. Мы забыли, кто были наши предки,
мы помнили лишь, что мир погиб в Великом Толчке, и мы нашли убежище в
нашей Семье.
Мы знали, что когда-то страдали от безумной жажды познания, которая
увлекала нас все дальше и дальше, все выше, в страну, где пропасти были
глубокими, тропинки - узкими и каждый шаг таил опасность.
Мы знали, что те, кто выжил после Толчка, освободились от разъедавшей
нас неутолимой жажды. Мы стали одной Семьей, и зуд угас. Мы спаслись.
Однажды... мы... я... Тогда я еще не понимал, что это я, я говорю так
лишь для удобства. Однажды я пошел за багряным корнем. Эллы любят этот
корень. Я долго бродил возле Южных развалин, где чаще всего встречается
багрянец, и вдруг почувствовал удар в спину. Я упал, и тут же меня
схватили сильные руки; швырнули на густой мех, прижали. Я много раз видел
корров, близко к эллам они не подходили, но мы не боялись друг друга.
Просто мы были разными. Корры никогда не нападали на нас, и в нашей общей
памяти не было случая, чтобы элл оказался на спине животного. А раз мы не
знали такого, мы... я... не мог понять, что происходит.
Корр бежал, а... я... не ощущал движения. Мы... я... вдруг ощутил страх
- голос Семьи ослабевал.
Мы не знали страха, пока мы были единой Семьей. Семья всегда жила в нас
общей мыслью, она как бы пронизывала нас, она была нами. Нет, не так. Ее
не было. Были лишь мы. Каждый был частью общего и каждое мгновение ощущал
Семью. Семья была началом и концом всего. Она была нашим миром. В этом
мире не было страха и одиночества. В нем было лишь ощущение принадлежности
всем, Семье.
Когда меня схватил корр, я не почувствовал страха. Ведь это не меня
толкнули в спину, а всех, всю Семью толкнули в спину. Не я очутился на
спине зверя, а вся Семья. Меня-то не было. Была лишь Семья.
- Ты не сопротивлялся? Не пытался вырваться?
- Нет, - сказав Первенец. - Закон запрещает насилие.
- Но ведь не ты напал, Первенец. На тебя напали. Не ты схватил корра, а
он - тебя.
- Все равно. Закон запрещает насилие, и мысль о насилии никогда даже не
приходит Семье.
- Мне трудно понять. Ну, хорошо, ты не мог сопротивляться. Даже мысли о
сопротивлении не было. А страх? Ведь было же ощущение, что случилось нечто
страшное. Вы же разумные существа.
- Да, было четкое понимание, что на элла напали, что ему грозит
смертельная опасность, что вероятнее всего его вскоре не будет. Но
понимание принадлежало всей Семье, и вся Семья переживала случившееся с
ней. С ней, с Семьей, а не со мной, потому что меня не было.
- А страх?
- Мы не знали страха. Никто никогда не угрожал Семье, никто нас не
трогал. Мы знали, что победили жажду безумного знания, и страха больше не
было.
И когда какой-нибудь элл погибал, падал, допустим, в какой-нибудь
провал, или когда на него обрушивались камни, страха все равно не было.
Ведь он не переставал быть. Переставало быть лишь его тело, а общая мысль,
общее сознание Семьи оставалось.
- Но ты говоришь, что испытал страх на спине корра.
- Да.
- Почему? Ты же говоришь, что Семья ваша не знает страха.
- Да. Это верно. Но все дело в том, что, как я тебе уже сказал, я
почувствовал, что голос Семьи слабеет. Я не умею объяснить, но тогда, на
спине корра, я испытал ужас, который мы, эллы, и представить себе не
могли. Когда элл переставал быть, он не осознавал, что уходит, ведь Семья
остается, он ощущает ее, а стало быть, и он остается. На спине у корра все
было наоборот. Семья уходила, голос ее слабел, слабел и исчез совсем. А
я... вот в этот-то момент я испытал невообразимый страх. Но не оттого, что
кто-то куда-то тащил меня, прижимая сильными руками к густой коричневой
шкуре, а оттого, что исчезла Семья. Семьи не было. Не было мира, но
ощущение утраты существовало. Противоречие оборачивалось кошмаром: мир
исчез, но почему-то обозначение утраты существует. Теперь понятно, это был
первый шаг к рождению "я", которое насильственно вычленили из всеобщего
"мы".
И это новорожденное "я" корчилось в муках. Оно не желало рождаться. Оно
не желало осознавать себя и становиться собою. "Мы" всегда было опорой,
"мы" всегда несло покой, "мы" было целым миром, и жизнь была привычна,
спокойна, неспешна. А тут неведомая сила вышвырнула кусочек Семьи, кусочек
"мы" наружу, и новый пугающий мир, холодный, колючий, враждебный,
навалился всей своей громадностью на крошечного новорожденного, который не
хотел рождаться. Которого чья-то злая воля родила в страхе.
Но этот новорожденный комочек существовал, а раз он существовал, он
думал. Вначале пришла мысль о том, что Семьи больше нет, она перестала
быть в каком-то невообразимом катаклизме, похожем на день Великого Толчка.
Мысль эта тут же была отброшена. Семья исчезла не сразу. Голос ее слабел
постепенно. К тому же не было никаких толчков. Земля не подбрасывала нас.
Вторая мысль - голос Семьи угасал потому, что угасал тот, кто привык
слышать его. Пришлось расстаться и с этой мыслью, потому что было ощущение
сильных рук, прижимавших к спине животного, глаза отмечали мелькание
кустарника, мимо проплывали незнакомые развалины, в небе висели оранжевые
облака, телу передавался плавный бег корра. Семьи не было, а мир вокруг
продолжал существовать. И привычный, казалось, мир без Семьи становился
чужим, невообразимо грозным и опасным. Он-то и порождал страх. Подгоняемый
этим страхом, продолжавший работать мозг корчился, пытался съежиться так,
чтобы вовсе исчезнуть, извивался в муках, вопил. И выталкивал в этот
чудовищный в своей нагой пустоте мир крохотное, трепещущее тельце
осознания себя. Рождалось "я". Не хотело, но рождалось.
Корр принес меня к неживым, сюда. Я увидел существ, о которых мы и не
подозревали. Но все это почти не проникало в сознание новорожденного,
который страдал. Иногда страх и боль отступали на мгновение, и тогда снова
и снова выплывал во весь мозг безответный вопрос: почему? Почему меня -
да, "я" уже говорил: я, мне, меня - почему меня вырвали из Семьи, почему
заставили барахтаться в волнах чужого мира? Зачем с мукой вбивали в мой
мозг гнусное понятие "я"?
Как-то - не знаю, на какой оборот светила это произошло, я совсем
потерял счет времени - я выполз вот сюда, где мы стоим сейчас. В небе
висели все те же облака, что всегда были в небе Элинии. Те же, и другие. И
трава была той же, и другой. Все изменилось.
Мир вокруг меня покачивался, и я понял - я понял! - что это я
покачиваюсь от слабости и голода. Ко мне медленно подходит корр. Это он,
он вырвал меня из Семьи, силой оторвал от нее кусочек плоти, который
теперь покачивался от слабости и голода. Он обрек на муки новорожденное
"я", которое не хотело рождаться.
Мы в Семье не знали ненависти. Ни ненависти, ни насилия, и сколько мы
помним себя, Закон всегда запрещал их. Но тут что-то поднялось во мне,
какая-то жгучая и яростная волна захлестнула меня, заставила напрячься
ноги, которые толкнули меня навстречу корру, вытянула мои руки. Я бросился
на зверя, чтобы рвать его, грызть, терзать, чтобы отомстить за боль и
одиночество, за потерю Семьи. Чтобы отомстить за уродца "я", что всунули в
мое сознание. За то, что это сознание стало моим. Не нашим, а моим.
Но я был слишком слаб и медлителен, и корр легко увернулся, отскочил в
сторону. Он смотрел на меня, и мне показалось, что в его круглых глазах
тупого животного плавилась неожиданная жалость.
- За что? - спросил он.
Я замер, пораженный. Меня поразило не то, что животное разговаривает.
Меня потряс вопрос. За что? Как, как объяснить этому нелепому чудовищу, за
что я хотел броситься на него? Я собрал все свое спокойствие, которого у
меня не было. Я спросил зверя:
- Почему ты притащил меня сюда? Зачем ты это сделал?
Корр сел, скрестил руки на широкой груди, круглые его глаза еще больше
округлились:
- Как почему? Мы хотим помочь вам.
- Вы? Помочь?
- Да.
- Помочь?
- Да, мы хотим помочь эллам.
Может быть, мелькнула у меня в мозгу мысль, лишившись Семьи, я перестал
понимать слова и мысли? Ведь слово "помогать" значит облегчать, разделять
тяжесть ноши. Мы в Семье всегда помогали себе. Мы облегчали бремя жизни и
делили на всех тяжесть ноши. В сущности Семья и есть помощь. Разделяя все
на всех поровну, мы помогали себе, Семье. Слово было знакомо. А
произносило его животное, которое причинило мне боль, которое лишило меня
всего, лишило Семьи и сладостного спокойствия "мы".
- Ты хотел помочь мне? - недоверчиво спросил я.
- Да, конечно, - торопливо закивал корр.
- Почему же ты решил, что, утащив меня, ты помогаешь мне?
- Как почему? Неживые сказали: эллы страдают. У них нет "я". Неживые
спросили меня: ты вот кто, корр? Я ответил: Курха. А у эллов, сказали
неживые, даже нет имен. Они как дикие звери, что не имеют имени. И вы,
корры, должны помочь им, чтоб они получили имя, чтоб у каждого трехглазого
было имя.
- Кто эти неживые? - спросил я. Я был настолько поражен, что забыл о
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг