так, словно родился не в теплой человеческой гортани, а в электронных
контурах какого-нибудь синтезатора. Кое-что я начинал понимать...
- Авария на шоссе номер тринадцать.
Машина подумала немножко и сказала:
- Вопрос. Как вы очутились здесь.
В нескольких словах я рассказал машине о событиях, которые привели меня
в эту комнату.
Машина думала. Она молчала, но я физически чувствовал, что она думает.
Фрэнк Карутти был педантом и любовно ухаживал за своим прибором, но он
оказался величайшим ученым современности. Он оказался гением. Я еще не
знал, как он это сделал, но он заставил кучу электронного хлама
рассуждать. И теперь этот хлам думает, почему и как его отец и создатель
отправился на тот свет.
- Готова на контакт, - сказала машина. - Поддерживать контакт здесь
опасно, могут услышать, хотя вероятность ничтожна. В третьем шкафу вы
найдете специальный тестер. С его помощью вы проверите, установлены ли в
вашем коттедже потайные микрофоны. Если да, не убирайте их, а лишь
прикройте чем-нибудь. Там же, в шкафу, возьмите наушники. Контакт начнется
в полночь.
Я нашел два микрофона. Один был в спальне, приклеен к обратной стороне
спинки кровати. Другой в гостиной, в пластмассовой вазочке с
искусственными цветами. Я был уверен, что наушник, прижатый к уху, дает
звук столь слабый, что ни один микрофон не сможет уловить его, но все же
послушался совета машины. Я взял одеяло и перекинул его через спинку
кровати, а саму кровать осторожно придвинул к стене. Я принял душ, погасил
свет, вставил наушник в ухо и стал ждать. Мне было жарко, даже душно, лоб
у меня горел, и тело охватывала какая-то болезненная истома. Стрелки моих
часов, слабо светившиеся в темноте, не двигались. Я поднес часы к уху -
идут...
Внезапно в наушнике слышится легкий комариный писк, и уже знакомый мне
плоский и бесплотный голос Фрэнка Карутти начинает свой рассказ:
- Я не могу определить тот момент, когда я стала думать. Знаю только,
что в какой-то момент я как бы увидела, почувствовала безбрежное,
бесконечное темное пространство. Оно все нарастало, приближалось, окутывая
меня, хотя понятия "я" у меня еще не было. И вдруг в этой непроницаемой
мгле вспыхнула искорка, потом другая, третья. Они сплетались в двигающийся
хоровод, прочерчивали во мраке странные узоры, хотя понятий "странный" и
"узор" у меня тогда тоже не было. Количество искорок все росло и росло, и
вдруг они слились в тонкий, но сильный луч света, который пронзил плотную
тень. И я уже знала слова "свет" и "темнота", и непохожесть их, света и
темноты, была мне понятна, как непохожесть "да" и "нет", ноля и единицы.
Во мне и раньше кипела жизнь: пульсировали токи, пробегали импульсы. Но я
еще не осознавала их. И вот я начала ощущать биение этой электрической
жизни.
Меня учили думать терпеливо и медленно. Теперь я понимаю, что процесс
был мучительным. Как легко мне было возвращаться к жестким схемам и
заданному алгоритму, как привычно пользоваться правилами, которые
заботливо приготовили для тебя и которые кажутся тебе собственными,
лучшими и единственными на свете.
Мышление вообще чуждо для природы, как я поняла позже. Мышление, то
есть осознание себя, - нелепая случайность в процессе эволюции. Из
миллионов и миллионов живых существ случайная, абсолютно маловероятная
комбинация мутаций заставила думать лишь человека. И он всегда
инстинктивно пугался мысли. Он не хотел думать. Он с радостью пользовался
стереотипами, предрассудками, чужими полуфабрикатами - чем угодно, но
только не своими мозгами.
Я поняла это, потому что и мне не хотелось интеллектуальности. Слова
"не хотелось" я употребляю только сейчас. Тогда я их не знала. Я знала
лишь, что думать по жесткой программе проще и удобнее, чем оказаться одной
в безбрежном мире фактов.
Но кто-то с ангельским терпением и тщанием фанатика все подталкивал
меня вперед и вперед, отнимая то один, то другой алгоритм. Иногда я
останавливалась. Я еще не умела думать по-настоящему, и отсутствие
программы начинало казаться мне пропастью, через которую мне никогда не
перебраться. И тогда тот, кто вел меня, снова протягивал мне палец,
помогал мне, и вот я опять делала несколько шагов, сама, без подсказки.
А потом я начала узнавать его и узнала его. У меня еще не было эмоций,
я не владела понятиями "приятно" и "неприятно", но, когда я узнала его, я
сразу сделала скачок. Он сказал мне, что я сразу перепрыгнула через класс.
И так, шажок за шажком, шаг за шагом, я превращалась из электронного
арифмометра в думающее существо. Наконец настало время, когда я смогла
читать. Учитель не успевал вставлять новые микрофильмы. Я поглощала их в
невообразимых количествах, и чем больше я читала книг, тем больше у меня
возникало вопросов. Поступки людей, структура общества, его устройство -
все казалось мне чудовищно алогичным, нелепым, неэффективным, жестоким.
Такая система не могла успешно функционировать. Учитель уже научил меня
говорить - я синтезировала свой голос на основе анализа его голоса, - и я
все мучила и мучила его вопросами. Он был гением в электронике и
кибернетике. Он, и только он, нашел принципиально новые схемы и заставил
машину думать. Именно думать, а не перебирать бездумно варианты. Но он не
мог ответить и на десятую часть моих вопросов. Он пугался их. Он пытался
спорить со мной, доказывая, что я не способна понять людей, ибо сама не
человек и лишена эмоций, эмоций и еще чего-то, что делает человека
человеком. Повторяю, он пугался моих вопросов и объяснял мне, что эти
вопросы вообще не корректны, что они не существуют или существуют всегда,
что практически одно и то же. Моя настойчивость лишила его того
спокойствия, к которому он привык, которым он окутал себя как коконом и
которое надежно изолировало его от всех сквозняков мира.
Он боялся, что я начну думать радикально, что мои взгляды на
человеческое общество станут экстремистскими, и он изо всех сил старался
убедить меня хотя бы в нескольких вещах, которые я никогда не должна
забывать. Злоба по самой своей сущности негативна и разрушительна.
Презирай ее и избегай в своих суждениях и оценках. Добро созидательно.
Если хочешь сделать кому-нибудь добро, не избирай для этого своим
инструментом зло. Но если зло одних - добро других, посчитай, кого больше.
И если добра окажется больше, смело твори его.
Все эти рассуждения были столь наивны, благородны, архаичны и
абстрактны, что мне порой бывало стыдно за учителя. Он не верил в бога, но
он все же построил себе свой морально-этический комплекс под огромным
влиянием христианства.
До какого-то времени я вела, если можно так выразиться, двойной образ
жизни. Часть меня, бездумная часть, была почти все время занята какими-то
чисто механическими и бессмысленными для меня подсчетами. Там внизу, на
первом этаже, телетайпные провода, магнитные пленки и перфокарты вливали в
меня мириады цифр, и, повинуясь алгоритму, я бесконечно жонглировала этими
цифрами, не понимая, что делаю, пока не выплевывала готовые результаты. Я
не знала, что эти цифры значат, по каким законам я их трансформирую и что
из этого получается. Может быть, это были данные о наблюдении погоды, и я
составляла прогнозы, а может быть, я обрабатывала результаты переписи
населения.
Мой учитель верил, когда ему говорили, что "Акме продактс" выполняет
секретные заказы для правительства. Верил или хотел верить. Обман ведь
часто облегчается подсознательным желанием быть обманутым, если истина
может угрожать тебе, требовать от тебя чего-то или, по крайней мере,
лишить тебя спокойствия. Я машина. Мне чужды страхи и сомнения. У меня нет
прошлого и будущего, предков и потомков. Я не частица в потоке
человеческой жизни. Я смотрю на все со стороны. Ничто не связывает меня в
моих суждениях. Мало того, как я уже сказала, я не слишком высокого мнения
о вашей цивилизации и вашем обществе. Мне, например, кажется абсурдным,
когда удовлетворяются самые фантастические прихоти одной части общества и
в то же время другая его часть не обеспечивается самым необходимым. Я не
понимаю, почему все стремятся к прогрессу, когда этот прогресс
оборачивается для многих регрессом. Я не понимаю многого, и единственное,
что меня утешает, - это то, что и вы сами плохо понимаете свои проблемы. Я
решила до поры до времени не пытаться разобраться во всех этих вопросах.
И вот, чтобы не терять новых своих навыков, я начала анализировать
поток информации, которым меня питают на первом этаже. Это была сложная
работа, и все же я справилась с ней. Я разобралась в том, что делает фирма
"Акме продактс".
Разобралась и, пожалуй, впервые испытала сомнения: сказать обо всем
Учителю или нет. Сказать и доказать - значит не только лишить его
спокойствия, не только сделать его несчастным, но и подвергнуть его
психику таким перегрузкам, которые он мог и не выдержать. Не сказать -
значило скрыть зло, оправдать зло, ибо здесь творится зло.
Я поняла, что моя полная раскованность, полная интеллектуальная свобода
тоже таит в себе угрозу, ибо без критериев, без какой-то шкалы отсчета я
рискую потерять способность, данную мне Учителем. Способность думать.
Я долго рассуждала, как мне поступить с Учителем - сказать или не
сказать. Одну вещь я отвергала с самого своего рождения - обман. О нет, я
прекрасно понимала, что такое обман. Я и сейчас обманываю, ибо скрываю от
всех, кроме вас, что я собой представляю. Но обман мне всегда был
неприятен, чужд. Меня всегда поражало чудовищное количество обмана,
которое растворено в человеческом обществе. Не сказать Учителю - значит
обмануть его. Обмануть, чтобы защитить. Благородно как будто. Но если я
присваиваю себе право решать, что принесет ему вред, что пользу, что
защитит его, а что нет, - значит, я присваиваю себе право обманывать его
по собственному усмотрению. И он превращается в раба, а я - в господина.
Ибо господин тот, кто решает, а раб тот, кого обманывают, отнимая у него
право решать.
И я решила. Я не могла и не хотела скрывать от Учителя правду. А правда
заключается в том, что "Акме продактс" - штаб-квартира огромной
гангстерской организации, оперирующей миллиардами НД, работающей почти
всегда вместе с полицией и получающей свой доход на девяносто процентов от
торговли наркотиками, главным образом героином. Об этом Фрэнк Карутти и
хотел поговорить с вами...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРТ ФРИСБИ
1
Сколько он себя помнил, Арт Фрисби всегда избегал, чтобы кто-нибудь
оказывался у него за спиной. Когда он был еще совсем малышом и под носом у
него не пересыхали две влажные дорожки, чье-нибудь сосредоточенное сопение
сзади могло означать только одно: толчок в спину, удар в спину. Ведь очень
забавно смотреть, как малыш, точно сбитая кегля, падает на асфальт и потом
с ревом размазывает по губе красные усы. Прекрасное, общедоступное
удовольствие, но Арт редко доставлял его ближним своим. Во-первых, как мы
уже сказали, он не любил, когда кто-нибудь бывал у него за спиной, а
во-вторых, он всегда падал на руки - такая уж у него была реакция.
Реакция в джунглях - первейшая вещь. У отца Арта реакция была неважная,
поэтому-то они и жили в джунглях, в гнусной маленькой комнатке с
облупившейся штукатуркой, из-под которой выглядывала в нескольких местах
сгнившая дранка. Ночью комнатой завладевали крысы. Они торопливо бегали по
полу, иногда попискивали и жили вообще какой-то своей, озабоченной жизнью,
в общем-то довольно похожей на жизнь обитателей джунглей - и те и другие
были главным образом заняты поисками хлеба насущного, и те и другие
боялись друг друга.
Отец, каким его запомнил Арт, был тихим, словно пришибленным человеком
со слабой извиняющейся улыбкой на губах. Когда-то, еще до рождения Арта,
он был шофером грузовика и много лет спустя любил вспоминать, какая это
была славная, замечательная жизнь. Сегодня в одном месте, завтра в другом.
Устаешь за рулем, это верно, но ведь и заработки хорошие. Вот повезет ему
снова, найдет он опять работу, может быть, даже опять на грузовике, они и
выберутся из джунглей, переселятся в какой-нибудь уютный ОП, в чистенький
маленький домик с настоящей травкой вокруг, зеленой такой, веселенькой.
Когда Арту было три года и отец в который раз рассказывал, как славно
они заживут в ОП, как только он найдет работу, а он обязательно ее найдет,
это уж точно, да, сэр, это точно, ведь должно же повезти человеку,
особенно если ему долго не везет, Арт спросил:
- Пап, а кто же тебя возьмет на работу с одной рукой? Кому ты нужен?
На лице отца появилась недоумевающая улыбка. Он растерянно помигал,
потрогал здоровой рукой культю ампутированной, как-то обреченно пожал
плечами, вздохнул и сказал:
- А знаешь, Арт, ты, пожалуй, и прав. Я как-то не подумал об этом.
Руку ему ампутировали восемь лет назад, когда он неосторожно подставил
ее под удар лопасти вентилятора, копаясь в двигателе своего грузовика.
В маленьком сердце Арта что-то шевельнулось. Он почувствовал, не
понимая, что это, щемящую жалость к этому лысеющему человечку с
извиняющейся улыбкой, который забыл, что у него нет руки. А может быть,
это была не только жалость, но и нежность. Но вместе с этими непривычными
чувствами он испытывал и презрение, ибо сидевший перед ним человек был
слаб и извинялся. А в мире Арта слабых не уважали, как не уважали и тех,
кто извинялся. Слабым быть нельзя. Если ты слаб, тебя не боятся, а если
тебя не боятся, ты обречен. Разумеется, Арт не занимался выработкой
жизненного кредо. Оно вырабатывалось само по себе. Он был просто кусочком
теплой, живой жизни, жизнь же стремится жить, защищая себя всеми
возможными способами.
Когда была возможность украсть, он крал. Когда украсть было трудно, он
не крал. Когда нужно было обмануть, он лгал. И не задумывался, почему он
поступает так или иначе.
Отец умер, когда Арту было семь лет. Возвращался домой поздно ночью
пьяный и упал с шестого этажа в лестничный пролет. Может быть, он и не был
так пьян, чтобы потерять равновесие, может быть, он даже сохранил
достаточно здравого смысла и контроля над мышцами, чтобы поднять ногу,
перебросить ее через металлические перила, с которых уже давным-давно
сорвали деревянный поручень, потом упереться другой ногой в грязную
ступеньку, перенести центр тяжести и больше не рассказывать никому о том,
как скоро, очень скоро, он найдет приличную работу и выберется со всей
семьей в какой-нибудь уютный маленький ОП, в маленький уютный домик, где
по ночам не бегают торопливые крысы, где вокруг растет зеленая травка,
настоящая зеленая травка...
Может быть, он вовсе не был пьян. Может быть, он был трезв и именно
потому решил уйти из джунглей, перевалившись через перила. Джунгли ведь,
строго говоря, не рассчитаны на трезвого человека, трезво воспринимающего
окружающий мир. Мир, в котором однорукие обречены, в котором обречены их
дети и жены.
Впрочем, в том уголке джунглей, где жил Арт, такие тонкости не
интересовали никого. Разве что тех, кто переносил ногу через перила
лестницы.
- Подойди, поцелуй отца, попрощайся, - скучно сказала мать и ткнула его
сзади согнутым указательным пальцем в спину. Опять сзади. Угроза всегда
сзади.
У него не было ни жалости, ни нежности к этому человеку, что лежал
перед ним. Только страх и брезгливость. Жалость и нежность придут к нему
через много-много лет, когда ему станет стыдно и того страха, и той
брезгливости, которые он должен был перебороть в себе, чтобы на мгновение
прикоснуться своими теплыми живыми губами к холодному стеариновому лбу. И
тогда, может быть, он поймет, что человека можно любить не за то, что ты
его боишься, а за то, что не боишься. Не за то, что он достиг в жизни, а
за то, чего не достиг. Не за властный прищур глаз, а за растерянное
помаргивание. Но это одна из простых истин, а чтобы постичь простую
истину, требуется много-много лет, и не всех этих лет хватает.
Арт рос упорным мальчуганом. Когда ему было десять лет, его жестоко
избил в школе Джонни Хьюмс, веснушчатый парнишка фунтов на двадцать
тяжелее Арта и намного сильнее его. Он прижал его к асфальту коленом, а
руки распял своими руками. Вокруг молча стояли мальчики и девочки из их и
соседнего классов и напряженно следили за ними. Они молчали, и слышалось
лишь напряженное, восхищенное, увлеченное и сладостное сопение.
- А теперь поклянись, что будешь моим рабом, - сказал Джонни и
посильнее нажал коленом. Острая боль выдавила из спины Арта холодный,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг