каждая новая ступенька давала нам возможность уменьшить вес аппаратуры на
тридцать-сорок процентов. Уже сейчас вариант "Б" давал нам право говорить о
том, что на орбитальных станциях с длительным сроком существования можно и
нужно монтировать не физико-химическую, а нашу, биологическую систему
жизнеобеспечения. Наша система если не компактней и легче, то надежней в
любом случае. И вдруг - "Зачем нам конкурировать?"
- Мы должны быть вне конкуренции, Стишов. Вот оно в чем дело! Вне
конкуренции...
- Тут дело не в чести мундира, - продолжал Хлебников, опять сбиваясь на
назидательный тон. - Надо видеть перспективу. Физикохимическая система -
выход из положения, решение, лежащее на поверхности. Это, кстати, понимают и
американцы. Для полета на Марс и они думают уже не о физико-химической, а о
биологической системе. Ты знаком с их расчетами? Если на Марс будет
направлен корабль с экипажем в шесть человек, то система жизнеобеспечения,
принятая для программы "Аполлон", потребует запас пищи, воды и кислорода
около сорока тонн. Это нереально. Это значит, что в сторону Марса нужно
забрасывать два железнодорожных вагона. Таких ракет нет. Боюсь, и не будет.
Тебе понятно почему?
Понятно. Соотношение между полезным грузом и весом самой ракеты для
полета даже на Луну - один к десяти тысячам, а ракета на Марс в свете этих
данных получится весом в полмиллиона тонн... Боданцев мне этой арифметикой
оба уха прожужжал. Непонятно другое: зачем Хлебникову понадобился еще один
урок ликбеза по космической технике? Нельзя же всерьез предполагать, что я
не знаю этих цифр и данных. Эта цифра - шесть тонн - висит над нами, словно
дамоклов меч. Шесть тонн, согласно расчетам Боданцева, - вес биологической
системы жизнеобеспечения. Восстанавливающей запасы продуктов, кислорода и
воды. Для экипажа в том же составе - шесть человек. Мы должны уложиться в
эти шесть тонн - иначе вся наша "нир"[8] гроша ломаного не стоит. Но чудес
на свете не бывает, и шесть тонн вместо сорока можно получить в единственном
случае: если экипаж корабля будет в состоянии жить в углекислой атмосфере.
Одним словом, за выигрыш в весе все равно нужно платить, и платить крупно. К
чему эта душеспасительная лекция? Я не восторженная школьница, которую можно
очаровать подобной арифметикой. Я знаю ей цену - этой арифметике.
- На орбитальные станции мы со своей системой не успели, - продолжал
Хлебников, - с любым вариантом от "А" до "Д". Орбитальные станции уже
существуют. И конструкторы не пойдут на новшество, пока оно не испытано в
космосе. Поэтому нам надо сразу ответить на вопрос: для чего мы готовим свою
биологическую систему жизнеобеспечения.
- Для чего же?
- Прежде всего - для лунных станций
- А они будут?
- Будут.
- Еще для чего?
- Для кораблей с неограниченным сроком полета.
- И ты считаешь, открыл мне Америку? Хлебников замолчал. Посмотрел на
меня исподлобья - и отрезал:
- Пусть мы потеряем в случае неудачи лишних полгода, но мы создадим и
отработаем систему, которая будет вне всякой конкуренции.
Это я уже понял. Шагнем сразу в завтрашний день - зачем нам тратить время
на сегодняшний? Хорошо хоть не отбрасывает возможность провала. Полгода...
Да разве в случае неудачи мы за полгода расхлебаем все неприятности?
- Так какой же все-таки утвердили вариант?
- Нам утвердили долгосрочную программу, а не вариант. - В голосе
Хлебникова опять пробились иронические нотки: пора бы знать, мой друг
Стишов, как он любил говаривать в прошлые времена, что и где утверждается. -
А вариант будет утверждаться завтра. На ученом совете института.
- Ясно.
- Боюсь, что тебе еще не все ясно.
- Я должен отстаивать вариант "Д"?
- Ты должен иметь твердую точку зрения.
- Собственную?
- Разумеется, собственную. - Пауза. - Вытекающую из нашей общей.
Хлебников внимательно посмотрел на меня. Сплоченность и единство - вот
его девиз, который он проводит в жизнь в нашем отделе экологии человека,
пунктуально, повсеместно и беспрекословно. А раз единство, то разве могут
быть различные мнения?
- К заседанию совета ты должен иметь конкретную программу
медико-биологических исследований.
- На основании чего? Ведь мы добрались только до полутора процентов!
- На основании тех данных, которые получены нашими коллегами.
Хлебников подправил листки доклада и подвинул их мне.
- Завтра к девяти у тебя должен быть черновик программы.
- Но ты отдаешь себе отчет в том, чем это может кончиться?
- Отрицательным результатом.
Я посмотрел на Хлебникова: шутит?
- Я допускаю отрицательный результат. Но хочу надеяться на положительный.
И ты должен сделать все, чтобы застраховать нас от неудачи.
- Если бы это зависело от меня!
- И от тебя в том числе. От того, насколько ты сможешь все предусмотреть.
Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось
дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого. Может, такие паузы во
сне для физиологии дело обычное?
- Прости меня...
Я развел руками: считать такое нормальным!.. Однако на Хлебникова мой
красноречивый жест не произвел никакого впечатления.
- Значит, аппаратура работала грязно. Фиксировала совсем не то, что было
на самом деле.
- Но я смею сомневаться?
- В чем? В успехе?
Теперь Хлебников уже не иронизировал, а смеялся. Это трудно передать, как
он смеется, - без тени улыбки, только интонациями в голосе, но ощущение
именно такое: смеется.
- Ясно...
- Боюсь, что и на этот раз тебе еще не все ясно.
- Еще не все?
Я попытался скопировать хлебниковский сарказм - чисто инстинктивно, так
получилось. А вышло, что просто-напросто глупо удивился.
- Завтра на совете мы должны утвердить составы экипажей.
- Ну и что?
- Ты ведь знаешь, что в составе экипажа должен быть врач?
- Я давно об этом твержу. А штаты?
- Штаты - моя забота. А ты позаботься, чтобы в числе членов экипажа был
врач в возрасте до сорока лет с солидным стажем. Лучше - с опытом "скорой
помощи".
О, это уже кое-что значит. Слава богу, хоть здесь камень дал трещину:
врач в гермокамере - половина риска долой. И штаты он, выходит, в Москве все
же пробил...
- Но это не так-то просто: надо же узнать человека, присмотреться,
исследовать организм...
- Кстати, москвичи в состав экипажа тоже ввели врача.
- Но у нас все врачи женщины. Комплектовать женский экипаж?
- Во главе с Сониной? - иронически посмотрел на меня Хлебников. -
По-моему, ее место не в гермокамере.
- При чем тут Сонина!
Я почувствовал, что краснею - опять эти дурацкие намеки! "По-моему, ее
место не в гермокамере...? А в моей постели? Это ты хотел сказать? Давай,
давай, тем более что, как говорят на профсоюзном собрании, есть веские, хотя
и косвенные основания.
- Женский экипаж отпадает.
- Почему? У москвичей мужской?
- Эксперимент длительный. Женская физиология нам может испортить все
результаты. Да и психология - тоже... Года три назад ты мне говорил о
каком-то враче со "скорой", который хотел бы работать у нас. Ты его хорошо
знаешь? Давно?
Я посмотрел на него в изумлении: вот память! Позавидуешь...
- Действительно, был такой разговор. Так когда это было!
- А у тебя есть другие кандидатуры?
Я развел руками: у меня вообще не было никаких кандидатур.
- Одевайся, - Хлебников посмотрел на часы. - Подброшу. К врачу. Вопрос
нужно решить сегодня.
- Сейчас? Но к чему такая спешка?
- Так ты его давно знаешь? - вместо ответа повторил свой вопрос
Хлебников, высыпая на ладонь несколько мелких гомеопатических пилюль -
тонизирующих и отбивающих запах вина: раз выпил, значит, надо предохраниться
и на случай встречи с ГАИ...
- Да лет пятнадцать, наверное.
Хлебников кивнул - все ясно, оделся перед зеркалом - все на место, бросил
- "Жду в машине", и вышел.
Я знал только одного врача со "скорой" - Михаила Куницына.
Да, действительно, был у меня с ним однажды такой разговор - года три
назад, хорошо помню - хотел он к нам перейти, очень хотел. И я, значит,
доложил Хлебникову, тот выслушал - врачимужчины, а тем более со стажем
"скорой", нам нужны были позарез, но дополнительную штатную единицу для моей
лаборатории пожалел... Но запомнил ведь!
...Я часто, особенно раньше, сейчас уже сгладилось, приутихло, пытался
понять: что же произошло? Почему именно я оказался третьим лишним...
Проклятый вопрос, даже сейчас, четырнадцать лет спустя, едва останусь один
на один с докучливой, как старость, памятью в своей тишайшей квартире,
саднит, словно трофическая язва...
Все мы, как утверждают психоаналитики, с комплексами: четырнадцать лет, а
закрою глаза - черная вода, белые призраки у ног... "Не смотрите на меня".
Но чаще возникает другое видение: рыжая белка. Так отчетливо я ее вижу...
Цо-цо-цо!
Самая вкусная, самая пахучая земляника растет у опушек. Туда, к опушке,
мы и идем. Идем сквозь высокую, густую траву, и там, где над травой
поднимаются зонтики зубчатого папоротника, нам кланяются, расступаясь,
грациозные лилии. Лепестки у лилий крапчатые, закрученные спиралью, словно
завитые, оттого и зовут их царскими кудрями, а моя спутница называет их
по-местному - саранками. Она еще юная студентка, моя спутница, ей еще
предстоит разочарование, когда педантичный профессор объяснит на лекции, что
эти крапчатые саранки относятся к роду гусиного лука.
"Правда, красивые? - говорит она. - Жаль, не пахнут. Но мы их все равно
заберем с собой. Ладно?"
"Ладно, Наташа. Заберем".
Лес редеет, теплые солнечные пятна все чаще встречаются у нас под ногами,
и там, где сосны останавливаются перед полями, мы встречаем белку.
Увидев нас, белка стремглав взлетает на сосну, метра на три, и сердито
цокает: "Цо-цо-цо!" Хвост трубой, уши метелочками, а сама такая рыжая,
словно только что из дамской парикмахерской, где ее основательно
прополоскали в иранской хне.
Белка косит на нас бусинками-глазками и вдруг как фыркнет "Фу!" И так это
у нее получается удачно и громко, что моя спутница вскрикивает и прячется у
меня на груди: "Он!.."
И вот - третий лишний... Нас разделила тишина, как из тяжелого стекла
стена... Но не криви душой, мой милый отшельник! Ах какое удовлетворение ты
испытывал, узнавая, что ничего путного из врача Куницына, из "самого
лучшего, самого талантливого" так и не получилось: два года
патологоанатомом, два - гистологом, еще три года эмбриологом... А призвание
нашел на "скорой". Ах, ах!..
Я встретил его под Октябрьские праздники. Нелепая это была встреча...
В первое мгновение Михаил мне показался еще более длинным - эдакий
несуразный столб у дверей почтамта, где обычно назначают свидания. На нем
была потрепанная штормовка, вязаная шапочка, на ногах кеды. И роскошный
бело-розовый букет хризантем!
Я стоял в оцепенении, я уговаривал себя, что надо пройти мимо, но
какая-то неудержимая сила заставляла меня топтаться около почтамта до тех
пор, пока он не заметил меня сам. Заметил, обрадованно взмахнул букетом... И
я, как послушная собачка, двинулся к нему.
Он, конечно, ждал Наташу. Семейное положение на его привычки не повлияло
никак: все та же удивления достойная тяга в глухие места, все то же
"трёканье"... Что ему семья, Наташа! Найдет на карте местечко с заковыристым
имечком и - рюкзак за плечи, а прощание, конечно, у почтамта... У них,
убеждал он меня, это уже традиция - перед каждой разлукой они встречаются
здесь, словно только вчера познакомились, И пусть хоть гром падет на землю -
встреча должна состояться, цветы должны быть вручены.
Помню, было мгновение, когда я словно огляделся - словно со стороны себя
увидел: что за комедия? Белые цветы, свидания у почтамта... Вообще,
оказываясь рядом с Михаилом, я не раз замечал: реальный мир и для меня
самого каким-то необъяснимым образом преломлялся настолько, что и сам я
становился... искусственным, что ли Как в дурном спектакле.
Не зная, как выпутаться из этой фальшивой ситуации - сам уж в лицедея
превратился! - я спросил первое, что пришло на ум: "А Наташа почему не
пришла?" И тотчас почувствовал, что задел больное место. Михаил мгновенно
сник, беспомощно оглянулся: широкий, нарядный проспект, гирлянды
разноцветных ламп, транспаранты, портреты, шумный поток автомобилей...
"Праздник уже", - сказал он каким-то неуверенным тоном, и меня осенило:
вот почему он лицедействует - с Наташей у него неладно! А он, похоже, и сам
уже почувствовал, что выдал себя: "Понимаешь, я заезжал на работу, а Наташа
ждала тетку, - та обещала с Машкой посидеть. Да, видно, не пришла..." И уже
уверенно: "Конечно, ей некуда было деть Машку. Ее ни на секунду нельзя
оставить одну. Машка у нас кошмар!" - сделал он ударение на первом слоге, и
я опять почувствовал себя участником какого-то дурного спектакля.
Мы свернули в переулок, прошли небольшой сквер, поосеннему устланный
желтыми листьями, и оказались у большого старого дома. Я порывался сказать,
что меня ждут, что неловко вот так, ни с того ни с сего вваливаться в гости,
но Михаил своими рассказами о Машке даже рта мне не дал открыть.
Дверь открылась сразу, словно она стояла за ней я ждала. Мне показалось
даже, что Михаил не успел позвонить, только дотронулся до кнопки, а дверь
уже открылась.
"Вот, - сказал Михаил, одновременно вручая ей букет хризантем и
подталкивая меня. - Едва привел".
Он еще что-то хотел сказать, но тут Наташа увидела меня, и подчеркнутое
безразличие, делавшее ее круглое, такое милое и доброе лицо жестким, даже
злым, мгновенно сменилось изумлением: "Вы?" - "Да вот, видите..." - "О боже!
Откуда? Да проходите же, проходите!"
И все тотчас встало на свои места, и уже через минуту мне казалось, что
мы никогда и не расставались.
"Ты замерз? - спросил Михаил на ходу, сбрасывая штормовку. - Я сейчас
кофе соображу. Все равно на дневную электричку уже опоздал... А вы пока
потрёкайте".
Потрёкайте...
Мы остались вдвоем. Наташа стояла против меня и покачивала головой: "Так
вот ты какой теперь..."
"Садитесь, - сказала она, смутившись. - Да снимите же пальто, о боже!" *
"О боже!" - вслед за ней повторил и я, рассмеялся и сбросил пальто. "О
боже!" она произносила с тысячью оттенков, я когда-то в них отлично
разбирался, и часто это восклицание заменяло ей целую речь, она знала, что я
все пойму и без слов. Без лишних слов. Это был своего рода пароль - из того
еще, древнего времени. Потом на смену этому паролю пришел другой: "Трёкать".
Она вышла на минуту, и я огляделся. Да, я в этой комнате бывал и раньше,
когда здесь жили Наташа с матерью, но тогда все было проще... вернее -
обычней. А теперь... На стенах - географические карты, большой ковер,
ниспадающий на тахту, в простенке между стеллажом и окном - портреты
Циолковского, Вернадского и Козо-Полянского, все небольшого формата,
очевидно, выдраны из книги, но удивило, помню, меня не это, а само
сочетание: отец космонавтики, основатель учения о биосфере и - эволюционист
Козо-Полянский? Такое сочетание... Кто из них - Наташа или Михаил - молится
на этот триумвират? Впрочем, вопрос возник и пропал без ответа, ибо в
следующее мгновение я уже удивился по-настоящему - подоконник меня удивил:
чашки Петри, высокие стеклянные цилиндры, наполненные растворами, микроскоп,
предметные стекла, штативы с пробирками, гемометр, стекла Гаряева[9]...
Почти полный набор Эрлиха... Что это? Домашняя лаборатория врача? Зачем она
ему? И без того комната напоминает кабинет завуча школы, а тут еще эта
медтехника... Неужели он свою "нир" из Института эмбриогенеза перенес на
дом? Да, мне ведь говорили - не помню уж кто, кажется, в том же Институте
эмбриогенеза: оттуда он ушел "по принципиальным разногласиям", отказался
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг