признать какую-то работу за повое слово в иммунологии - едва ли не своего
"завлаба", - однако со своей темой не расстался, продолжал ставить опыты не
то с алексинами, не то с гамма-глобулинами, в своей бывшей лаборатории,
кстати, и завлаб, что самое странное, не возражал - разрешал ему
пользоваться и виварием и аппаратурой... "Тысячелетняя цивилизация пришла в
конце концов к парадоксальному факту... 58 жизней ежеминутно, 30 миллионов
ежегодно..." И там же, в Институте эмбриогенеза, обругал, говорят, своих
коллег "тульскими самоварами".
Но бог с ним, с его хобби, со всеми его вселенскими идеями - врач-то он
во всяком случае отличный. Такое уважение на "скорой"!.. Такого врача в
гермокамеру - как у Христа за пазухой... Хлебников прав - тут двух мнений и
быть не могло, но согласится ли?..
Михаил провел меня в какую-то комнату: письменный стол, пара стульев,
кушетка, застланная простыней и байковым одеялом. Почему-то никогда в голову
не приходило, что врачи "скорой" тоже имеют кабинеты. "Комната отдыха", -
поправил Михаил. И тут же:
- Так что случилось?
Михаил сидел на кушетке, уронив руки. Во всей его долговязой фигуре, во
всем облике сквозила безграничная усталость - я никогда раньше не видел его
таким. И постарел он за эти три года на все десять.
- Что у тебя произошло? Ты так плохо выглядишь...
- Ерунда. Устал немного. Так что? Но думал он совершенно очевидно совсем
о другом - не о моем неожиданном визите.
- Так что случилось? - повторил Михаил, и по горячечному блеску его глаз,
по глянцевитой на скулах, странно смуглой среди зимы коже я решил: болен.
- Скажи, ты здоров?
Отмахнулся. А я никак не мог подобраться к главному и вовсе не потому,
что боялся или не решался передать предложение Хлебникова. Чувствовал:
бесполезно. Не пойдет он к нам. Вспомнил, что сказала мне Наташа - да тогда
же, под Октябрьские праздники, когда Михаил затащил меня домой: "Он всегда
так переживает, когда у него неудача на дежурстве, как будто Машка
умерла..." Да, видать, именно здесь, на "скорой", его место.
- А что это у тебя... Загар? На юге был?
- Загар, - кивнул Михаил. - Под ультрафиолетом загораю.
Значит, все-таки болен. К чему тогда разговор о переходе к нам? Нам, а
тем более в экипаж испытателей, нужны абсолютно здоровые люди.
- Да говорю же тебе, что я совершенно здоров! - повысил голос Михаил. - И
Наташа здорова, и Машка здорова - не тяни время, в любой момент могут
вызвать в диспетчерскую. Что у тебя стряслось?
- Ну что же... Можно закурить?
- Кури.
- А ты бросил?
- Давно.
Я поискал взглядом, куда стряхнуть пепел, не нашел ничего подходящего и
стряхнул в ладонь. Молчание затягивалось до неприличия, надо было кончать
этот нелепый визит, а меня что-то держало - за язык держало. Решился наконец:
- Нам срочно нужен врач. Со стажем работы на "скорой". - Подождал реакции
Михаила - тот даже бровью не повел, словно ничего и не слышал - и добавил,
ставя точки над "i": - В гермокамеру, в экипаж испытателей.
Теперь он отреагировал. Медленно поднял на меня взгляд, так же медленно
поднес руку к шее, стянул фонендоскоп, положил на стол.
- Зачем вам нужен врач со стажем на "скорой"?
Пришлось объяснять начистоту.
- Мы перешли на атмосферу с повышенным содержанием углекислого газа. С
обычной у нас ничего не выходят - система жизнеобеспечения получается
громоздкой и тяжелой. До сих пор работали с одно - и полуторапроцентной
атмосферой. Теперь нам нужно проверить работоспособность экипажа и системы в
целом в атмосфере с содержанием углекислого газа в три процента.
- Что это вам даст?
- Чем выше в воздухе концентрация углекислоты, тем выше активность
хлореллы. А, значит, на борту космического корабля ее нужно будет иметь
меньше. Примерно прямая пропорциональность: на одного человека при
однопроцентной атмосфере шестьсот граммов сухой хлореллы, а при трех
процентах - соответственно меньше...
Услышав мою арифметику, Михаил странным образом преобразился.
- У вас есть проверенные данные? - он так и впился в меня взглядом.
- Конечно. Раз запускаем эксперимент на людях...
- Меня интересуют как раз люди, а не кролики. На людях у вас есть
проверенные данные?
Я сам уставился на него в удивлении, откуда вдруг такая
заинтересованность?
- Разумеется! Мы уже четыре года работаем с углекислой атмосферой.
Михаил встал. Машинальным жестом, словно успокаивая головную боль, потер
ладонью лоб, еще несколько секунд - не веря, что ли? - смотрел на меня в
упор, а потом повернулся и отошел к окну. Там, у окна, в глубокой
задумчивости он стоял, наверное, с минуту, если не две. Я понял, что он обо
мне забыл.
- Михаил...
И в то же мгновение ожил динамик на стене.
- Доктор Куницын, зайдите в диспетчерскую. Повторяю ...
Михаил вернулся к столу, взял фонендоскоп и приказал:
- Пойдем.
Я оделся, он тоже накинул на халат легкое пальто, нахлобучил шапку и
распахнул, приглашая, дверь.
- Ты где живешь?
Я назвал адрес. Он кивнул: ясно.
- Подожди меня здесь, - указал рукой - на одно из кресел в вестибюле,
направляясь в диспетчерскую.
Оттуда вышел почти тотчас. Сзади, за ним - помощник с чемоданчиком.
Значит, на вызов.
- Поехали. Подбросим тебя домой.
Михаил сел со мной - сзади. Меня на сиденье мотало из стороны в сторону
так, что я вынужден был цепляться за что попало: ехали с сиреной, на большой
скорости. Михаил же на носилках сидел, лишь покачиваясь. Да и помощник его
тоже сидел, не держась ни за что.
- Ожог, - проговорил парень, заметив, как меня мотает из стороны в
сторону. - Торопимся. Шоферы у нас классные, только бы под колеса никто не
попал.
Вдруг машина взвизгнула тормозами, меня потянуло направо, на стенку,
отделявшую нас от водителя, а Михаил, словно ныряя, рывком открыл дверцу.
- Дальше сам дойдешь.
Когда я уже выбрался на тротуар, добавил:
- Я читал о ваших работах. Молодцы! И ни одного вопроса по физиологии
эксперимента! Я-то, честно говоря, надеялся в его лице приобрести союзника...
- Здравствуй, Григорий Васильевич. - Для меня было полной неожиданностью,
что он сидит в моей комнате. - Такая мерзкая погода... Лучше бы уж мороз,
чем этот слякотный снег.
Он кивнул, не то здороваясь, не то соглашаясь, что погода и в самом деле
мерзкая, и выразительно при этом поглядел на свои часы:
- У тебя часы не отстают, Стишов?
- Девять с четвертью.
- Да, - подтвердил он. - Девять с четвертью. Где программа?
Я разделся, повесил в настенный шкаф пальто, снял шапку, стянул шарф и
только после этого протянул ему листки.
- Это все? - воззрился на меня Хлебников удивленно.
- Я не уверен, что и это нужно.
Он несколько секунд без всякого выражения - ни гнева, ни даже легкого
недовольства - смотрел на меня, и я понял, что он ищет выход. Он слишком
дорожил своей нервной системой и своим временем, чтобы тратить их - свою
драгоценную нервную систему и не менее драгоценное время - на меня. Просто
отложил в памяти, на одну из бесчисленных ее полочек, какой-то оргвывод, и
когда-нибудь он его, этот оргвывод, извлечет оттуда. Когда-нибудь при
случае. Но не сейчас. Сейчас не до этого. Сейчас у него горит земля под
ногами - через два часа ученый совет, а идти на совет с пустыми руками никак
нельзя.
Мне всегда доставляет удовольствие наблюдать, как Хлебников работает -
тут уж он действительно "предмет для подражания". Работает он в любой
обстановке, в любых обстоятельствах: что-то прикидывает, перебирает
варианты, отшлифовывает формулировки. Покончит с одним делом, отложит в.
памяти результат - принимается за следующее. Он и сейчас, разглядывая меня,
работал: расставлял по пунктам программу действий, комплектовал экипаж
испытателей, подбивал баланс по фонду зарплаты...
Он сидел за моим столом - воплощение собранности и организованности:
белоснежная рубашка, модный пестрый галстук, модный в темно-серую клеточку
костюм (во всем отделе Хлебников был единственный, на кого не
распространялось "железное", им же неукоснительно поддерживаемое правило
ходить только в белом или синем халате - по профессиональному признаку.
Правил нет без исключений!), модные квадратные очки, модная, под
"молодежную", стрижка. Туфли, я не сомневался, у него тоже модные. Он
терпеть не мог неряшливости, разболтанности, опозданий, многословия... Много
чего он не терпел и много с чем боролся как мог, но никогда при этом не
повышая ни голоса, ни своих прав начальника отдела. Он знал, что можно, а
что нельзя, он знал цену себе и каждому из нас, своих подчиненных, и
переубедить его в чем-то было невозможно. Он был из числа людей, считавшихся
с фактами лишь постольку, поскольку их можно истолковать так, как надо. Для
дела. Впрочем, он таким не был, а стал. Стал после смерти Сварога.
Многих обескураживала его прямолинейность - сам он себя считал по
боксерской терминологии "бойцом ближнего боя". Ему ничего не стоило, узнав
от кого-нибудь пикантную, отнюдь не для всеобщего оглашения новость, тут же
найти "героя" и с улыбкой, со смехом уточнить: а было ли так на самом деле?
А может, враки, может, наговорили с три короба? И, видя, в какое дурацкое
положение поставил человека, не знающего, смеяться или ругаться, утешал:
"Ну, чего распетушился? Со всяким бывает. Вот однажды у меня..." А дальше
шел какой-нибудь скабрезный анекдот, который он выдавал за собственное
приключение. Рубаха-парень! Однако друзей у него, кроме меня, не было.
Вернее, когда-то мы были друзьями, когда он был еще просто Гришей.
У меня не раз с удивлением спрашивали: "Как ты терпишь хлебниковскую
беспардонность? Он же тебя ни в грош не ставит - такое говорит, порой уши
вянут!" Тут, я думаю, ошибка: трепался он про мою "девственность",
"кисейность" и прочее действительно больше, чем надо. Но и не открещивался:
да, трепался. Когда же дело доходило до серьезного, до науки, тут уж не
скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош. Другое дело, почему я сам
терпел его в роли друга... Я считал и оказался в общем-то прав, что у него
это все наносное, шелуха. Считал и говорил каждому, кто пытался оспорить,
что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем, чем наша научная
братия в общем-то нечасто может похвастать, - делом. Трепаться в курилке
умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию, обработать,
систематизировать полевые наблюдения, поставить сотню-другую невыносимо
скучных, однако крайне нужных опытов - здесь Хлебников был не просто на
месте, здесь он стоил десятка других, в том числе и самого меня, я не
стеснялся в этом признаться. Иногда я в восхищении от его энергии и
неутомимости говорил ему совершенно искренне: "Ты, Гриша, семижильный". На
что Хлебников Неизменно разражался тирадой о том, что должен собой
представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век:
"Ерунда, Стишов! Если хочешь чего-то в жизни добиться - не жалей себя.
Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей - все важно. Если хочешь знать -
это мое глубокое убеждение, - современная наука сплошь состоит из мелочей,
кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что
их много, и любую мелочь доводить до конца. В общем, мелочей нет, а есть
одно - работа. Мотай на ус, Стишов!"
- ...Значит, программу ты не написал. - В его голосе ни осуждения, ни
удивления. Только констатация факта. - А экипаж? Где список экипажа?
- Найдем врача и тогда будем комплектовать. Надо же проверить на
психологическую совместимость.
Хлебников опять стал искать решение.
- А ты как себя чувствуешь? - спросил он, внимательно оглядев мое лицо, а
потом все остальное: с головы до ног. Я, естественно, удивился: с чего бы
это? Никогда не проявлял такой трогательной заботы, а тут вдруг...
- Нормально. Жаловаться не на что. Здоров, как бык. Достаточно
характеристик?
Если бы рядом была Тая - непременно одернула бы: чего задираешься?
Хлебников кивнул: хорошо. И сказал своим обычным, невозмутимо
безапелляционным тоном:
- Пойдем. У нас мало времени.
В моей комнате он говорить не пожелал.
Мы шли по длинному сумрачному коридору - кабинет начальника отдела
размещался в другом конце. Обычно в это время в коридоре пусто и тихо - все
сидят по лабораториям. Но сегодня, к моему удивлению, многие двери с яркими
эмблемами-символами, заменяющими таблички с названиями, распахнуты, тут и
там группы "белых халатов". "Доброе утро, Григорий Васильевич! Здравствуйте,
Александр Валерьевич!.." А во взглядах ожидание, вопрос. В чем дело? Неужели
уже знают об эксперименте? До решения ученого совета? Непостижимо.
Но что, собственно, в этом удивительного? Пять лет мы занимались опытами.
Да, знали, все знали, для чего предназначены наши эксперименты - какой бы
частностью, каким бы узким вопросом ни занимался каждый из нас, - все равно
все знали, в чем наша генеральная задача (как обожает Хлебников эти слова -
"генеральная", "директивная", "специальная"). Почти шесть тысяч часов
провели испытуемые в гермокамерах, многие из них торчат сейчас в ожидании, в
коридоре, на нашем пути, шесть тысяч часов провели они в углекислой
атмосфере, в. тесноте, в одиночестве, отлично зная, что это лишь поиск,
подступы к главному, "Здравствуйте, Григорий Васильевич! Доброе утро,
Александр Валерьевич!.." Знают, конечно. Не скрывали, что надоело
экспериментировать, ждали, когда наконец в гермокамеру войдут не испытуемые,
а испытатели. И не один, а экипаж. На техническом языке это называется
"имитация космического полета".
И вдруг я испытываю чувство стыда: чего, собственно, ударился во
фрондерство? Он ведь ждал готовую программу, он и в мыслях не мог допустить,
что я явлюсь в институт с пятнадцатиминутным опозданием - в такой день! А
вместо нормальной, железно аргументированной программы с полным списком
медико-биологической аппаратуры, которая у нас в наличии далеко не полностью
и которую ему, начальнику отдела и руководителю программы, придется
выколачивать из медснаба и прочих организаций правдами и неправдами, вместо
списка двух-трех вариантов экипажей и всех остальных документов, без чего
немыслимо выходить на ученый совет института, - конечно, он и в мыслях не
мог допустить, что вместо всего этого я ему вручу филькину грамоту...
У двери в приемную Хлебников задержался. Подумал, уставившись в дверное,
матовое, единственное в этом коридоре стекло без эмблемы и табличек с
фамилиями, и спросил:
- Сонина вышла на работу?
Я бы мог и не отвечать: откуда мне знать, если Сонина была в отпуске,
если я ее не вызывал, если я...
- Вышла.
Опять окинул меня быстрым, оценивающим взглядом и открыл дверь. -
Секретарша увидела его, схватила со стола какую-то бумагу.
- Потом, - отодвинул он ее руку с бумагой в сторону.
Кабинет у Хлебникова аскетически великолепен: зеркальнополированный стол
- совершенно пустой, если не считать чернильного прибора - плитка из черного
обсидиана с торчащей из нее в виде стрелы шариковой ручкой; такой же, вдоль
окон, зеркально-полированный стол для заседаний; шкафы у стен, плотно
заставленные книгами; еще один столик, в углу, с телефонами и селектором;
телевизор "Норма", подключенный к видеоканалу гермокамеры; мягкие зеленые
стулья, такая же зеленая дорожкаковер, портреты Ленина и Гагарина... Все.
Кабинет директора, надо признать, обставлен гораздо скромнее. Хотя мебели и
вещей в нем раза в два больше.
- Вот, - вынул Хлебников из стола пачку бумаг. - Садись и корректируй.
Это была программа и прочие документы по варианту "А"... В чем дело?
- Мы решили использовать культиватор варианта "А", - бесстрастно объяснил
Хлебников.
- Вариант "А"? Но...
И тут я понял: вариант "А" - один процент углекислоты. Зависимость между
концентрацией углекислоты и эффективностью культиватора примерно
пропорциональная: один процент - один человек, три процента - три человека.
Вот, значит, откуда взялся вариант "Д"! Та же аппаратура...
- Что "но"? Никаких "но" на ученом совете быть не может. - Голос
Хлебникова теперь звучал жестко. - Если у тебя есть сомнения - выкладывай!
- Есть. Это чисто формальный подход к эксперименту, который по сути дела
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг