ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не
продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь
пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно
сказать ей об этом". Но неожиданно спросил:
- По школе очень соскучилась?
Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.
- Клест, - пояснил Некторов. - Здесь много клестов. Бытует поверье, что
эти птицы переносят людские болезни на себя.
- Так их нарочно развели здесь?
- Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.
"Об этом ли нам говорить?" - подумала она и, не сводя с него взгляда,
сказала:
- Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои
мысли.
"Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не
догадаться об этом!" - мелькнуло у него. Сухо сказал:
- Я вел себя по-свински, прости.
- Да что ты! - глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и
замахала руками; - Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего
и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в
лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше.
Теперь уже все знают, что с тобой случилось - и Манжуровы, и Котельниковы.
Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с
цветами туда...
- На кладбище, что ли?
- Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты.
Рвутся, хотят увидеть тебя.
- Еще чего! - он заерзал по скамье. - Ни в коем случае, пока я этого не
захочу сам!
- Да-да, конечно, - спешно согласилась она. - Только не волнуйся, тебе
нельзя волноваться.
- Очень переживали? Только честно!
- И не стыдно о таком?..
- А народу много было?
- Ой, много! - Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день.
- Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с
кладбища.
"Интересно, кто бы это?" - подумал он с тщеславным удовольствием.
- Запомни, для женщины...
- Внешность мужчины мало значит?
- Представь!
- Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то
ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.
- Не надо так о себе, - она вынула платок из кармана широкого,
присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.
- Ты вот что, - губы его скривились. - Маме пока ни слова. Или уже
проболталась?
- Нет, конечно. Боязно...
Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто,
кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.
- Тоша, голубушка, - он встал, подошел к ней, взял за руку. - Неужто
тебе и впрямь жаль меня?
- У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, - сказала она, глотая
слезы.
Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к
себе теперешнему, и ее слова были восприняты, как отталкивание от его
нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью
и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом,
которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем.
- Все так необычно, - говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам
ладони. - До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не
скоро, в будущем... С другими. И вот... Я верю, ты выдержишь все это... А
мама... Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь,
- она вскинула голову, - Арахна в греческих мифах, даже став пауком,
продолжает ткать свою нить.
- Благодарю за прелестное сравнение, - усмехнулся он.
- Что это я... - она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. - Я
ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не
должен менять.
- Успокойся, - он сочувственно сжал ей руку.
Она жалобно улыбнулась:
- Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но
никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря
на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:
Но вот какое диво:
душа горит всего сильней, когда
прекрасное бывает некрасиво,
и пышности в нем не найдешь следа.
"Ну не забавно ли? - подумал он. - Вчера подбадривали философией,
сегодня стихами. Удивительный народ эти женщины".
Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка:
- Я скоро привыкну... Обещаю.
Это быстрое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он
неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки.
- Вот, полюбуйтесь! - Петельков бросил на стол профессора ворох
корреспонденции. - Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне,
остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорей
опубликовали подробности операции.
- И мало кто интересуется душой оперируемого. - Косовский распечатал
два письма, бегло пробежал глазами и отложил.
- Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует
его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это
логично, ожидаемо, но есть ведь предел...
- Не торопите событий, Борис Григорьевич.
- А чем кончилось его свидание с женой?
- В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами.
- Меня он до сих пор считает своим первым врагом.
- Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное.
- И все же неприятно, когда на тебя косятся, как на преступника.
- Кое-что мне уже нравится в нем. - Косовский достал из ящика стола
пачку бумаг, порылся в них и вынул листок в клетку. - На днях дали ему
просмотреть всю эту канцелярию. Говорю: "Наделал переполох, теперь
помогай. Мне нужен секретарь". Попросил ответить на несколько писем. И что
вы думаете? Нахулиганил, как мальчишка. Но меня это даже обрадовало Вот
послушайте: "Уважаемый профессор Моррисон! Вас интересуют подробности
нашумевшей операции "Некторов - Бородулин"? Спешу сообщить: операция столь
проста, что скоро ее будут делать конвейерным методом. При этом
желательно, чтобы мозг, предназначенный для трансплантации, имел побольше
извилин, а тело, к которому его пересаживают, соответствовало современным
стандартам красоты. В противном случае ваши пациенты могут проделать
подобный эксперимент с вами".
- Не понимаю, что вас восхитило. Я бы, наоборот, оскорбился.
- Напрасно, он ведь немного подтрунивает и над самим собой. Это хороший
признак.
Петельков хмыкнул что-то неопределенное, прихватил истории болезней и
ушел.
Косовский, быть может, как никто, понимал сущность разлада Некторова с
самим собой. Чувство вины перед коллегой не покидало его ни на минуту, и
он спрашивал себя - была бы она такой же острой, если бы пациентом его
оказался чужой человек?
Он рассматривал рентгеновские снимки, когда внимание его привлекли шум
и крики в коридоре. Дверь кабинета распахнулась, на пороге выросла женщина
- худая, взъерошенная, с пестрой вязаной сумкой и в желтых туфлях на такой
высокой платформе, что они казались маленькими ходулями. Сердце профессора
оборвалось - он узнал, кто перед ним. Неустойчиво покачиваясь на каблуках,
женщина быстра вошла в кабинет За ней влетели две сестрички.
- В чем дело? - Косовский снял очки и вышел из-за стола.
- Мы не пускали!
- Она сама! Такая нахальная!
Сестрички вцепились в женщину и потянули ее к двери.
- Я - Бородулина! - взвизгнула она. Ее остроносое лицо так негодующе
зарделось, что и на блондинистые волосы лег розоватый оттенок. -
Бородулина я! - повторила она с ноткой угрозы.
- Оставьте ее, - приказал он сестрам.
- Силой прорвалась, - виновато объяснила старшая.
- Уже была у палаты Некторова, - уточнила молоденькая, с крупными
веснушками на щеках.
Косовский гневно взглянул на них и обратился к посетительнице:
- Садитесь, Мила Михайловна. Мы ведь как договорились - подождать еще
недельки две. И незачем лишний раз напоминать, кто вы. Вас тут хорошо
знают.
Она победно "оглянулась на удаляющихся сестер, одернула пестрое
мешковатое платье из трикотина и села.
- Что случилось? - Косовский внутренне подготовился к тому, чего ждал
со дня на день.
- Михаил Петрович, мне сказали... - острый носик Бородулиной покраснел,
она сделала многозначительную паузу, после которой напористо, с вызовом
сообщила: - Я знаю все!
- Что "все"?
- Все.
- Ну и?..
- А это смотря что вы ему там вставили. Если чего-нибудь похуже, я буду
жаловаться министру здравоохранения.
- Почему "похуже"? Разве было что-нибудь не очень?
- Представьте. Только в последние два года образумился. А до этого -
страшно вспомнить! Ну скажите, разве не срам, работая фотографом, жить на
одну зарплату да еще держать семью в долгах!
- Отчего же так получилось? Ведь он не пил.
- Да, но я женщина, мне хочется выглядеть, как все. А тут еще двое
детей. Вон друг его Котиков уже и "волгу" купил, и норковую шубу жене. А
этот все фотографировал какую-то гадость: стебли растений, лоскутки,
крашеную воду. А потом на пещерах помешался. Как воскресенье, так его
несет с аппаратом в горы. Хорошо, хоть люди подсказали, как его
приструнить.
- И как же?
- Пригрозила разводом, и что малышек с собой возьму. Без меня,
предположим, он прожил бы, а вот девчонок любит безумно. Вмиг за ум
взялся. Стал подрабатывать на стороне, забросил свои нелепые съемки. И
вообразите, даже внешне посолиднел. А то был щупленький, как мальчишка.
Последняя фраза заинтересовала Косовского.
- И что, всего за два года располнел?
- Не располнел, а посолиднел, - повторила она. - Лицо у него стало
другое. Ответственное, что ли. Так мне надо знать, лучше он теперь или
хуже.
Косовский с минуту молчал. Вот поди ж ты, поговори с этой особой
серьезно, если до нее не доходит главное.
- Не лучше и не хуже, - сказал он, стараясь не раздражаться. - Он
совсем другой. И вас теперь не узнает.
- Это как не узнает? - Бородулина вскочила. - Да я... Сегодня же напишу
в министерство! - Ее бегающие глазки, казалось, вот-вот ускользнут с лица.
Она скандально подступила к столу. - Вы, доктор Косовский, допрыгаетесь со
своей фантастикой! Я это так не оставлю! Покажите мне мужа! Сейчас же!
- Мила Михайловна, вы умная женщина. Сядьте. - Косовский обнял ее за
плечи и усадил. - Подождем немного, он сейчас в неважном самочувствии. Но
если так настаиваете, скажу правду; Бородулина, как такового, нет.
Человек, с которым вы скоро увидитесь, Некторов Виталий Алексеевич.
- А дети?! - опять вскрикнула она. - А регистрация в загсе?!
- Пусть вас это не волнует, уладим. Детям будет назначено солидное
пособие. Впрочем, ничего еще неизвестно. Может, все будет по-прежнему.
Бегающие глазки понемногу успокоились. Бородулина шумно вздохнула.
- Ладно, посмотрим, - примиряюще сказала она и встала. - Я тут принесла
ему тертую смородину в сахаре. - Она вынула из сумки баночку и поставила
на стол. - Его любимое лакомство.
"Кто его знает, что он теперь любит", - подумал Косовский.
6
Весь день взбалмошно и весело девочки хлопали дверьми: то схватят кусок
яблочного пирога, то вынесут во двор и опять занесут игрушки. Потом
прибежали, затормошили:
- Мы на качели, тут недалеко. Мамочка, ну пожалуйста!
- Идите, ради бога, - отмахнулась Бородулина и устало опустилась на
диван.
За весь выходной и не присела. Чего только не переделала; и стирала, и
полы мыла, и обед готовила. Даже пирог спекла к приходу Валентины. Подруга
должна была появиться с минуты на минуту, и Мила Михайловна то и дело
поглядывала на часы - скорей бы!
Две недели она хранила от всех свою невероятную тайну, честно выполняя
просьбу Косовского держать язык за зубами. Молчание дорого стоило ей -
начались мигрени. На работе путала в документации фамилии и цифры, стала
рассеянной, раздражительной. Коллеги сочувственно вздыхали - надо же, как
переживает за супруга! О подробностях беды, постигшей Бородулина, никто не
знал.
К концу второй недели вынужденного молчания Мила Михайловна ощутила
такой зуд а груди, что стала срочно думать, кому бы излить душу. После
некоторых раздумий остановилась на своей сослуживице Валентине Сойкиной.
Это была женщина, которой Бородулина ни разу не позавидовала. Незамужняя,
в одной комнате с больной матерью-старухой, Валентина являла собой пример
неудачной тихой жизни и умела искренне сочувствовать другим.
Будь Бородулин законченным покойником, Мила Михайловна искренне
скорбела бы по нему и, как это бывает, возможно, заново полюбила бы. Но
сейчас ее одолевали самые противоречивые чувства. "Охламон ты мой
невезучий", - думала она порой с горькой нежностью. Но вдруг накатывала
ярость, и она рвала и метала, бормоча: "Погоди, встретимся, разберемся,
кто ты теперь, и тогда..." Что будет тогда, Бородулина не знала.
Чуть не ежедневно она совершала набеги в клинику, прихватывая с собой
дочерей. Часами простаивала у проходной, слезно умоляя впустить их. Но все
кончалось тем, что вызывали дежурного врача, давали ей бром, валерьянку,
уговаривала держать себя в руках и терпеливо ждать. В такие минуты ей
нравилось быть в центре внимания - на нее смотрели с уважением и
сочувствием. А ведь рано или поздно пресса объявит имена пациентов докторе
Косовского, и тогда ее фамилия, а может, и фотография, замелькают на
страницах газетных полос. Нет, она, конечно, до глубины души потрясена
тем, что случилось с мужем, но мысль о возможной популярности их семьи все
чаще приходила в голову.
То-то запричитает, заахает, узнав обо всем, приятельница Валентина.
И Мила Михайловна так ясно представила, как усядутся они с ней за стол,
как нальет она в стопочки винца и проговорит со слезами на глазах: "За
покойного Ивана Игнатьевича!" - "Ну? - подпрыгнет подруга. - Неужто
скончался? Что же до сих пор молчала?" - "И скончался, и в то же время
жив", - скажет она загадочно, промокнув глаза платком. "Ничего не
понимаю", - пробормочет Валентина. "Думаешь, я понимаю!" - воскликнет она.
И вот тогда обрушит на подругу свою тяжелую, невыносимую тайну.
Позвонили. Мила Михайловна вскочила, бросилась к двери. "Наконец-то,
пришла", - подумала она.
На пороге стоял Бородулин. Был он бледный, чуть осунулся, и одежда
висела на нем, как с чужого плеча.
- Наконец-то! Отпустили! - охнула она, забыв на миг обо всем, что
нарассказывал Косовский. Засуетилась, забегала, схватила его под руку и
потянула в комнату.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг