Робинзоны на необитаемых островах, узники в камерах-одиночках, летчики в
горящих самолетах - все они имели хоть несколько шансов надежды. А тут
телесная тюрьма, из которой не видно выхода. Есть отчего впасть в
отчаяние. Даже самые отверженные не переживали, должно быть, такого
одиночества и потрясения. И Косовский понимал любимого ученика. Но как
помочь ему? Успокаивать пошлыми сентенциями, вроде той, что с лица воду не
пьют или встречают по одежке, а провожают по уму и т.д.? Один факт
переселения в чужое тело хоть кого собьет с панталыку. Когда же добротную,
эффектную оболочку подменяют чем-то весьма невзрачным, то и вовсе
свихнешься, Ох, Виталий, и угораздило же тебя... Ну, а если еще
кого-нибудь? Не выступить ли перед коллегами с заявлением о том, что
подобные операции должны быть исключены из медицинской практики?
Непосильно мозгу человеческому справиться с этаким новосельем. Впрочем,
делать какие-то выводы рановато. Кто знает, на что способно скромное серое
вещество в наших головах.
Зазвонил телефон. Жена сняла трубку и с несвойственной ей чопорностью
сказала:
- Квартира Косовского слушает. Что? - голос ее упал. - Не может быть!
Она вбежала в спальню.
- Звонили из клиники. Некторов исчез.
Самым трудным было пробуждение. В снах Некторов видел себя прежним -
молодым, веселым, удачливым. А открывал глаза и застывал в холодной
испарине. Втайне надеясь, что сон продолжайся, лежал не шевелясь. Однако
стоило поднести к глазам руки, чтобы убедиться - все наяву и надо
привыкать к тем невероятным обстоятельствам, в которые угодил. Но как
привыкнуть к новому образу, от одного вида которого начинается
головокружение и горло сдавливает спазм? Как привыкнуть к этому
коротконогому, уже подпорченному временем телу с уймой родинок на груди?
И об пол разбивалось очередное зеркало. Когда же зазеркалили часть
потолка над кроватью, он принял это за насмешку. Но потом стал с
любопытством рассматривать себя. Если в палате никого не было, сбрасывал
одеяло и скрупулезно изучал свою неприглядную наготу. Что и говорить, ему
крупно не повезло. Мало того, что бывший владелец тела от рождения не был
Аполлоном, он еще и не утруждал себя ни зарядкой, ни, тем более, спортом.
Из зеркала смотрел угрюмый человек с глубокими залысинами по обеим
сторонам лба, пухлыми щеками и слегка заплывшими глазками непонятного
цвета.
- Наел себе мордаху, а я мучайся, - зло бросал он отражению. - Ах, у
тебя зверский аппетит? Ну, лопай, лопай, пока не превратишься в хряка. - И
злорадно съедал по две порции первого и второго.
- Давно хочу вам сказать, у Иване Игнатьевича походка была совсем
другая, - заметила Октябрева. - Он немного косолапил, но ходил бодро, не
пришибленно, как вы.
Теперь ясно, отчего так часто спотыкается. Привычные сигналы его мозга
поступают к ногам, страдающим плоскостопием, и дают сбой. Вертикальное
положение вообще причиняло много неприятностей. Тело ощущалось
тяжеловатым, неуклюжим мешком, на лестницах схватывала одышка, которой
раньше не знал. Трудно было примириться и с тем, что пол приблизился к
глазам на двенадцать сантиметров. Но самым тяжелым оказалось видеть
собственное отражение не в зеркалах, а в глазах людей. Если раньше
встречные, особенно женщины, откровенно задерживали на нем взгляд, то
теперь не замечали его или намеренно отводили глаза, как бы отталкиваясь
от его невзрачности. И голова невольно уходила в плечи, спина сутулилась,
шаг замедлялся.
- Иван Игнатьевич совсем не тяготился своей внешностью, - поняла его
состояние Октябрева.
- Еще бы, - вскинулся он. - Привык к ней с пеленок, а тут...
- Есть люди гораздо некрасивей. А Иван Игнатьевич был даже симпатичным.
Но вы портите его.
- Каким же образом? - опешил он.
- Зачем сутулитесь, оглядываетесь по сторонам, точно украли курицу?
Говорят, вы были красивы. Однако не считаете же всерьез, что своими
успехами обязаны внешности?
Эта мысль никогда не приходила ему в голову. Несомненным было одно - до
сих пор жизнь цвела для него праздником. И вот все рухнуло. Потеряв свое
бренное тело, он не только заодно потерял привычные радости, но и очутился
в каком-то странном вакууме. Предстояло заново знакомиться с матерью,
женой, друзьями или навсегда лишиться их. Да что там, нужно было познать
самого себя!
Всего полтора месяца назад его одолевало банальное любопытство - каково
будет человеку в подобной ситуации? Ой был не прочь оказаться в роли
путешественника, открывающего новые материки, но уверенного в
благополучном возвращении домой. Здесь же возврата не было.
Искус ученого толкал его на исследование собственных ощущений, но
какой-то желчный тип закрывал на все глаза и нашептывал: "Не превращай
себя в подопытное шимпанзе. И вообще пошли всех к черту!"
Однако хотел он того или нет, ему не удавалось избежать самонаблюдений.
С самого утра будто кто включал в нем анализирующее устройство. Вот он
открывает глаза, и сразу дает знать о себе легкая бородулинская
близорукость. Однако она не мешает подмечать то, к чему раньше был
равнодушен. Например, его теперь очень занимало соответствие между
внешностью и характером. "Прекрасный твой образ телесный... Твой образ
телесный..." - прокручивалось в голове навязчивой пластинкой. И тут "же
всплывало брюсовское; "Есть тонкие властительные связи меж контуром и
запахом цветка". Быть может, главная его беда не в том, что теперь не
будет узнан близкими, а в этих порванных связях? Диссонанс между сознанием
и той камерой, в которую втиснули его, был так явствен, что порой
казалось, сама душа охает и рвется из тщедушного тела.
Должно быть, в организме скапливались излишки адреналина, потому что
такой пустяк, как смех из детского отделения или брошенная кем-то в
распахнутое окно палаты ветка акации, вызывали подозрительное пощипывание
в глазах.
- Бородулин не грешил стихами? - поинтересовался он у Октябревой.
- Не знаю. Но натура у него была поэтическая. - И стала длинно
рассказывать, каким Иван Игнатьевич был чудесным отцом и мужем, как
ученики профтехучилища, где он преподавал фотодело, обожали его за
фантазию и остроумие. Выяснилось, что Бородулин увлекался микросъемкой и,
скажем, засияв с искусной подсветкой поверхность обыкновенного сухаря или
лесного гриба, получал совершенно фантастические пейзажи. Потом давал им
названия вроде "Планета красных бурь", "Цветы Сатурна", "Космический
ливень". А описывая ребятам фотографии, сочинял чуть ли не поэмы в прозе.
Работы его несколько раз экспонировались на выставках в Москве.
Любопытным показалось сообщение о том, что характером Бородулин обладал
веселым и добрым. Было не совсем ясно, как можно веселиться в такой
оболочке? Некторов не только не уважал эту бледную рыхловатую массу, но
порой сознательно причинял ей всякие неудобства. Если раньше купался под
душем два раза в день, то теперь, даже когда отменили постельный режим, не
ходил в ванную по неделе. Самая же черная тоска подступала в минуты, когда
смотрел на себя как бы со стороны. Лютой ненавистью начинал ненавидеть
бородулинское тело: больно щипал руки, давал ему пощечины, колотил руками
в грудь.
Сознание того, что истязает не кого-нибудь, а самого себя, пришло не
сразу. Его "я" металось в чужом теле в поисках спасительного выхода до тех
пор, пока однажды не натолкнулось на собственный взгляд. Он жадно
всмотрелся в него и вдруг впервые увидел его страдающую глубину. "Кто ты?"
- сдавленно вскрикнул он. Отражение грустно молчало.
В этот день открылась ему старая как мир истина. Раньше он знал ее
умозрительно, теперь же прочувствовал всем своим новым существом: каждый
человек - непознанная вселенная Что из того, что Октябрева теперь
ежедневно рассказывает о Бородулине, его вкусах, чертах характера? Все
равно с самого утра на него обрушиваются пустячные и серьезные вопросы;
как Иван Игнатьевич поднимал с постели свое тяжелое теле? Кого любил и
ненавидел? О чем мечтал, думал? Уж наверняка перед зеркалом ему не
приходило на ум подмигивать себе и петь нечто подобное стихам Верочки
Ватагиной, тешившим самолюбие. Что же тогда было его душевным двигателем?
Судя по рассказам Октябревой, Бородулин был неплохим человеком. И вряд ли
те чужие, темные силы, мысли, чувства, которые сейчас бродят в нем,
порождены бородулинским телом. Скорее - это то собственная реакция на
внешность бедного Ивана Игнатьевича. "Бедного", Однако он впервые пожалел
Бородулина. Но гораздо большая жалость у него к самому себе. Инкогнито.
Маска. Человек-невидимка. Вот кто он теперь. Долго ли это будет иссушать
его мозг и душу?
- Хотите мне помочь? - обратился он к Октябревой, уверенный, что сейчас
все готовы по первому его свисту свершить для него невозможное.
Октябрева так и подалась вперед.
- Достаньте приличную одежду, чтобы я мог выйти в город.
- Зачем? - опешила она. - Не рановато ли?
- Нет. - И тихо, с какой-то детской беззащитностью пояснил; - По маме
соскучился, хочу навестить.
- Но как же...
- Представлюсь другом ее погибшего сына.
- Может, лучше пригласить ее?
- Ни в коем случае!
- Ладно, - согласилась она, поразмыслив. - Только одного не пущу. Не
волнуйтесь, и не заметите, как буду охранять вас.
В один из суматошных операционных дней, когда, по соображениям
Октябревой, вылазка Некторова в город могла пройти незамеченной, она
принесла ему одежду, ботинки и, улыбаясь глазами, призналась:
- Люблю авантюры. Иван Игнатьевич тоже обожал всякие затеи и розыгрыши.
В Новый год он перед дочками танцевал в костюме Арлекина - сам сшил. Вот,
- она достала из сумочки целлофановый пакет. - Здесь парик, усы,
бакенбарды. У подружки в театре взяла. А то, чего доброго, встретите
кого-нибудь из друзей или родственников Бородулина.
- Молодец, сообразила, - похвалил он и стал гримироваться.
Ей было приятно услышать от него эти обыденные слова, произнесенные
столь редким для него, спокойным тоном. Почудилось, что перед ней
Бородулин. Даже прикрыла глаза. А когда встряхнулась, прогоняя наваждение,
увидела перед собой незнакомца с легкомысленной шевелюрой, рыжими
щеточками под носом и полосками бакенбардов на щеках.
- Ну-с, похож на гусара? - Некторов смотрелся в зеркало и, как ей
показалось, приглаживал усы с щегольством и удовольствием.
Это новое, пусть искусственное, превращение на миг принесло
уверенность, что еще не все потеряно и что-то можно изменить в лучшую
сторону. Сейчас он даже немножко нравился себе.
Они вышли из корпуса и на проходной столкнулись с Петельковым: Но тот,
кивнув Октябревой, мельком скользнул по Некторову, не узнав его. "Отлично,
- подумал он. - Теперь остается, как в сентиментальном романе, посетить
собственную могилу или оказаться братом матери и дядей своей жены".
Солнце уже садилось, но все еще пекло с жестоким остервенением. В
многоцветной городской толпе он, как никогда, ощутил свое изгойство,
оторванность от всего и всех.
В троллейбусе его грубовато потеснили два парня-атлета. С тоскливой
обреченностью он подумал о том, что еще недавно мог так шевельнуть плечом,
что эти сопляки вылетели бы за дверь. По своей уже новой привычке стал
рассматривать пассажиров. Внешне он ничем не выделялся среди них, и это
слегка утешало. Вон сидит старик с костылем, а у того мужчины лицо
перекошено нервным тиком. Слава богу, у бородулинской невзрачности нет
броских дефектов.
Смятение, тревога и злость охватили его, когда очутился на своей улице.
Октябрева плелась где-то сзади, но он не оглядывался. Все мысли были
устремлены к дому, куда он шел. У подъезда остановился, перевел дыхание.
- Я тоже войду, - раздался рядом голосок.
- Это уже нахальство, - возмутился он, не оборачиваясь.
- Войду, - упрямо повторила Октябрева.
- Поймите, это бестактно, - он развернулся к ней. - Да я просто не пущу
вас к себе.
- К себе? - губы девушки грустно изогнулись.
- Ах, ясное море, - выругался он. - Ну идемте, идемте, полюбуетесь
уникальнейшей сценкой. Будет потом о чем болтать со своей театральной
подружкой.
- Как не стыдно!
- Вдруг нервишки сдадут, хлюпать начнете? Между прочим, хочу доставить
себе удовольствие - переночевать дома. На правах друга Некторова,
приехавшего, скажем, из Киева.
- Вы с ума сошли, - заволновалась она. - В клинике будет переполох.
- Лично мне клиника принесла куда больше неприятностей.
Какой хитростью отшить от себя эту большеглазую куклу? Она так
раздражала его, что он даже не успел проникнуться серьезностью положения и
здесь, у родного порога, с любопытством обнаружил леденящую пустоту в
груди. Ни волнения, ни страха.
- Не пущу! - Октябрева вцепилась в его рукав. - Или пойду с вами. Вдруг
плохо себя почувствуете? Нет, я просто не имею права отпускать вас.
- О каких правах вы тут рассусоливаете? Принесли одежду, грим, помогли
выбраться в город и вдруг стали права качать. Не смешно ли?
- Вы черствый, злой, эгоист.
- Ну-ну, продолжайте; нахал, подонок, уродина, психопат.
Из подъезда вышла женщина и подозрительно оглянулась на них. Некторов
узнал в ней соседку по площадке и чуть было не поздоровался.
- Шут с вами, пошли, - грубо сказал он и стал подниматься на второй
этаж Возле своей двери остановился, бросил в сторону Октябревой
злобно-отчаянный взгляд.
Глаза девушки расширились от испуга. Покусывая губы, она вертела
сумочку. Он усмехнулся.
- Всю помаду съели. Успокойтесь. Если разобраться, старая история;
Одиссей возвращается домой, а его не узнают - И решительно нажал кнопку
звонка.
Послышались небыстрые шаги. Дверь отворилась, и Некторов ощутил
болезненный толчок в груди - перед ним стояла мать. Волосы ее совсем
побелели и легким облаком окутывали голову. К горлу его подступил твердый
ком, он глубоко вздохнул, стараясь придать лицу спокойствие. То, что
организм отреагировал на появление родного человека, так обрадовало, что
удар встречи несколько притупился, стушевался, и это было спасением.
- Входите, - пригласила Настасья Ивановна равнодушно, не спрашивая, кто
они и откуда.
- Я - бывший сослуживец Виталия, - сказал он слегка осевшим голосом и
неожиданно представился: - Бородулин Иван Игнатьевич. А это Лена, моя
супруга.
Октябрева вспыхнула от такой выходки, уничтожающе взглянула на него, но
промолчала, любезно улыбнувшись хозяйке.
- Идемте, - все таким же безразличным тоном сказала Настасья Ивановна.
С того дня, как она потеряла своего мальчике, все для нее лишилось смысла,
потянулась длинная череда одинаково тусклых дней. Несправедливость судьбы
надломила ее. Поддерживало одно - ожидание будущего внука. Но все, что
имело хоть малейшее касательство к сыну, было дорого ее душе.
Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. Тахта, застланная
зеленым бараканом, письменный стол, полка с медицинской энциклопедией.
Книжный шкаф, на верху которого великолепная коралловая ветвь гипсовой
белизны. Не из этой ли комнаты вынесли его несчастное тело? - мелькнуло у
Некторова. Лишь один новый предмет - крупно увеличенное фото на стене,
окантованное траурной рамкой. Увидев его, Некторов обомлел, в горле
защекотало, забулькало, и он чуть не расхохотался. Какое дурацки важное
лицо у этого парня!
- Садитесь, - кивнула Настасья Ивановна.
Но ни он, ни Октябрева не шелохнулись - так приковал их внимание
портрет. Настасья Ивановна вынула из халата платок, промокнула глаза,
повторила:
- Садитесь.
Только тогда он перевел взгляд на мать, увидел, какой она стала
щупленькой, как небрежно одета - в халате, тапочках на босу ногу - и,
как-то сразу потеряв контроль над собой, рванулся к ней. Она растерянно и
неловко обняла его. Беспомощно зарывшись лицом в ее грудь, он невнятно
промычал: "Мама!"
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг