Светлана Ягупова.
Контактер
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Ладушкин и Кронос". Киев, "Радянський письменник", 1987.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
Он любил большие города. На скорых поездах и самолетах врывался в них,
как, должно быть, его далекий предок влетал на коне в крупные селения с
жаждой наживы и великим грузом тщеславия, утолить которое можно было лишь
множеством восторженных взглядов. Неведомая сила гнала его прочь от
конторских столов, машинного гула замкнутых пространств, от всего, что
могло бы приковать к месту, лишить возможности постоянного движения и
поиска своего, где-то затерянного пути.
Его любимой стихией была толпа. Она несла по многолюдным улицам,
вталкивала в метро, мчала на электричках по туннелям и выбрасывала в
водовороты крупных проспектов, где его так закручивало, что он с трудом,
но и удовлетворением уволакивал оттуда ноги.
Отдыхал обычно в поездах дальнего следования. Забравшись на верхнюю
полку, спал беспробудно двое-трое суток, а потом опять мчался в
неизвестность, и в этом длительном, бесконечном беге впереди ничего не
светило. Порою останавливался напротив какой-нибудь многоэтажки, мерцающей
желтым теплом окон, и тогда его одолевала тяжелая печаль по невозможному:
своему углу, где женщина с мягкими руками наливала бы в стакан
темно-вишневый чай, стелила постель, и глаза ее смотрели бы с утешающим
спокойствием и любовью. И ведь мог иметь мечтаемое, но мешал враг, о
котором старался не думать, потому что это был он сам. Стоило несколько
дней побыть в добром уюте, как суставы всего тела начинала выкручивать
жажда риска, и он оставлял все: теплую постель, чьи-то заботы о нем,
бестревожное житье.
Охотно оставил бы свой образ жизни, но при условии: если бы нашел ему
эквивалент, чтобы душа испытывала такую же радость, как теперь, когда
преодолеваешь сногсшибательные препятствия, холодок риска гонит тебя на
острие ножа и - о восторг! - проскакиваешь мимо, да еще и с трофеем.
Пожалуй, он мог бы работать каскадером - ему ничего не стоило вскочить в
мчащийся на всех парах скорый и по крышам вагонов пройти через весь
состав, прыгнуть с балкона третьего этажа, водить автомашины любой марки.
Но стрекот камер, фиксирующих каждое движение, отпугивал, и этот вариант
был отброшен, еще не будучи испробованным.
Мужчины с лакированными ногтями, надушенные французским одеколоном, в
туфлях на каблуках и женственных" блузонах, инстинктивно шарахались - экое
неумытое рыло, а ведь прет же от него забытым, истинно мужским духом!
Женщины смотрели вслед с брезгливо-тревожным любопытством: что-то было в
этом человеке такое, чего остро не хватало их благополучным мужьям и
женихам. Он будоражил воображение и нарушал мерное течение жизни одним
лишь вызывающе неухоженным видом. На лице его была печать судьбы
трагической, изломанной. Это тем более бросалось в глаза, что вот уже
много лет народ не сотрясали никакие тяжелые события, и было неясно,
откуда могло взяться такое лицо в опрятной, сытой, почти праздничной
толпе. Он входил в нее, блаженно жмурясь, впитывал в себя ее благодатные
токи, плавал в ней, точно в теплом озере, и ничто не мешало воспринимать
ее чем-то гармоничным, цельным, ибо в ней как и в любом человеческом
сообществе, все находилось в равновесии: хмурость подсвечивалась улыбкой,
доброта искажалась злом, боль и печаль утолялись надеждой.
Шел, стараясь на миг прижаться к чужому плечу, слегка задеть чью-то
талию, коснуться случайной руки. Этого было достаточно, чтобы вообразить
себя любым из тех, кто составлял толпу. Впечатление, что все движутся в
одном ритме, было обманчивым: кто стремительно летел, толкаясь и
отскакивая от людей, кто еле плелся, многие шли деловым, быстрым шагом, то
и дело меняя галоп на умеренную рысь, и каждый нес в себе собственную
заботу, к которой ему не составляло особого труда приобщиться. Важно было
не переборщить, сделать это мягко, без усилий - тогда все шло
благополучно, и за какое-то время он мог перебрать для себя десятки ролей,
чтобы подольше остановиться на той, которая пришлась бы по вкусу. Когда
чуял нужное, пристраивался к человеку, стараясь не мозолить ему глаза и в
то же время не теряя нужной дистанции.
Всего неделю он был на воле, а уже успел хорошо поработать. За три года
его отсутствия толпа стала иной не только внешне, в ней четко
прощупывалось сопротивление его усилиям, она значительно усложнилась и
теперь невидимыми колючками отторгала его, будто инородное тело. Он
ежился, было неуютно и холодно даже в эту летнюю жару. И все же упорно
старался достичь успеха. Нужно было лишь освободить голову от мыслей,
превратив ее в мерцающий пустотой экран. Это оказалось непросто. Однако он
сделал усилие, и теперь ни одна собственная мысль не тревожила, не
отвлекала внимание от массы, которую он намеревался впустить в себя.
С упоением нырнул в людской водоворот. Нет, он вовсе не работал
локтями, как кое-кто из его бывших дружков. Обычно он плавно вписывался в
человеческую реку и, подхваченный ее деловым течением, какое-то время
блаженно плыл, как бы растворяясь в ней, ощущая себя одним из необходимых
ее элементов. Без него она размылась бы, расплескалась, распалась
бесформенным ручьем, потому и несла его бережно в своем потоке. Он
мысленно благодарил ее за мощные объятия, силы его утраивались, он готов
был на любой труд и даже подвиг, но случайный взгляд чьих-то
подозрительных, недобрых глаз вмиг обрывал союз, и тогда каждая его клетка
пропитывалась враждой к этой пестрой массе со множеством самых различных
целей. Он выпадал из нее, как птенец из гнезда, не потому, что в его
крыльях не было силы, а потому, что не знал, зачем и для чего она, начинал
суетиться, взгляд его лишался опоры, растерянно перебегал с одного лица на
другое, и тогда все повторялось: он _преступал_.
И - ожидал возмездия.
Когда это проходило безнаказанно, шел на вокзал, выбирал какой-нибудь
закуток и там мысленно прокручивал случившееся. Память возвращала
испуганные, догадливые, потрясенные лица жертв. В эти минуты он любил и
жалел каждого, кто ненароком столкнулся с ним. Но жалость быстро исчезала,
поскольку знал: стоило сделать малейшее неосторожное движение и его бы не
пожалел никто. Поэтому берег и лелеял в себе сгусток зла - это очень могло
пригодиться в дни его противостояний толпе.
А ведь сколько раз давал зарок покончить с губительной страстью, но
нечто темное, не подвластное ни воле, ни разуму вновь и вновь толкало на
этот путь. Презирая себя за то, что не в состоянии вырваться из замкнутого
круга, находил самые разные оправдания - без них жить было невмоготу. И
когда наконец догадался, что они ложны, внутренне завопил, однако его уже
вновь несло по инерции, и остановиться можно было разве что налетев на
столб и размозжив себе голову.
Но он был еще молод, еще почти не жил реальной, не выдуманной жизнью, и
вовсе не хотел сводить счеты с этим миром, все еще надеясь на встречу с
той, без которой не мыслил будущее. Она бы простила ему все грехи и даже
то, что он упрямо путает сегодняшний день с завтрашним, постоянно
просматривая перед сном живописные фильмы воображения.
Сейчас он находился недалеко от ее города и желал хотя бы по телефону
услышать ее голос. В этом не было ничего сложного, стоило лишь опустить в
автомат монету. Но он боялся и этого, как боялся всего, что могло бы
разрушить творимые им иллюзии. Они никогда не виделись, были знакомы лишь
по фотографиям, а те обычно не передают облика человека во всей его
многомерности. Однако он хорошо представлял ее: синие глаза с застенчивым
блеском, трогательная, по-детски худая шея с выступающими ключицами в
глубоком вырезе блузы с красным орнаментом. Волосы, туго перехваченные на
затылке лентой, тяжелой струей стекают через плечо на грудь. В улыбке
чистота и печаль.
Это ее словами, а не судейскими, он вынес себе самый тяжелый приговор.
Но и нежные слова тоже были сказаны ею, пусть даже никогда не слышал их.
В минуты мысленных бесед с ней пытался найти оправдание тому, что вот
уже не в первый раз его изолируют от людей, и не мог. Все было верно, по
заслугам. Но когда порой казалось, что строгость наказания не
соответствует проступку, она вкладывала свою прохладную ладонь в его
преступную лапу, и все становилось по местам.
Он выучился видеть ее, не закрывая глаз. Стройная, чуть худощавая, с
беззвучной, скользящей походкой и твердым высоким голосом, она свободно,
без усилий, поселилась в нем. То, что для других было скучным бытом, для
нее светилось праздником, и получалось так, что в будущем его ожидали
ежедневные, ежеминутные радости. В завтрашнем дне ей отводилось сразу
несколько ролей: жены, друга, сестры, матери. Все, даже обычный поход в
кино, представлялось чем-то вроде торжественного ритуала.
- Тебе очень к лицу белая рубашка, - говорила она, сооружая перед
зеркалом замысловатую прическу. Шелковое темно-зеленое платье свободно
струилось, не скрывая очертаний ее фигуры. На ногах поблескивали черные
лаковые туфли. Было неважно, в моде ли нынче такие туфельки, он видел ее
именно в них, значит, это уже было модным.
Воображение творило незамысловатые сцены из семейной жизни, над
которыми он раньше внутренне потешался, почти презирал, отвергая их во имя
жизни, полной опасных событий. Вот идет вечером домой - да, у него был
свой дом, была работа, было все, что есть у каждого нормального человека.
Вновь и вновь прокручивал эпизод: подходит к дверям, звонит - одним долгим
звонком и двумя короткими. Дверь распахивается, его встречают, улыбкой:
- Входи. Я запекла на ужин в духовке картошку и сделала салат из
тертого сыра с майонезом. Чайник поставила.
Он чмокает ее в щеку, устало сбрасывает ботинки и надевает шлепанцы.
- Что там по телеку? - интересуется, переодеваясь в домашний костюм.
- Да ничего особенного, - отвечает она, тарахтя на кухне посудой.
На следующий день едут за город. По обеим сторонам дороги цветет
золотой дрок, земля в молодых травах и цветах. Если же это зимой, то они
катаются в горах на лыжах и едят шашлыки в придорожном ресторанчике.
В одной из самых любимых сцен жили сын и дочь: мальчик играл на
скрипке, а девочка на пианино. По вечерам слаженным ансамблем они веселили
его с женой, и он любовался их нежными лицами и длинными, вьющимися
кудрями.
Но пока ни одним эпизодом вымышленная жизнь не совпадала с той, в
которую он сразу же окунулся, хлебнув долгожданной свободы. В самую
рискованную минуту, когда его засекли и он вынужден был спасаться
бегством, решил набрать номер ее телефона. Не знал, что более двигало им,
когда залетел в будку междугородного автомата - желание замести след или
наконец услышать ее в эти опасные, быть может, последние, минуты свободы?
"Але? Але?" - тревожно звенела трубка ее голосом, и он уже было набрался
смелости выдохнуть в нее свою тоску, когда увидел через стекло
преследователей.
Люди шагали горными тропами, проветривая от городских смогов легкие и
головы, бултыхались в море, кланялись лесным цветам и травам, а
литсотрудник Татьяна Стеклова, прикованная потайной цепью к столу с
пепельницей, вымучивала очерк о птичнице Ольге Андреевой. Семилетний сын
ушел на выходные к бабушке и деду, и никто не мешал, однако гора окурков
росла, очерк-шел со скрипом, все более смахивая на тощую курицу,
завалявшуюся на прилавке, в то время как героиня была человеком с юморком
и метким глазом. Это портило настроение, злило. Мысли то и дело отлетали
от материала, носились бог весть в каких высях, и очерку угрожало остаться
без финала. Надо было еще пройтись в "Спорттовары", купить сыну кроссовки.
Мать вот уже неделю куксится на нее, но Юрку все же забрала. Значит,
сочувствует, понимает, как ей нелегко одной. Да и что толку расстраиваться
от ее образа жизни? Самой тошно - осточертел так называемый реванш,
который, как уверяют социологи, берет у мужчин современная женщина. Много
душевной энергии уходит на это. А всего-то и надобно - одного, но любимого
и любящего, и чтобы понимал во всем, не был занудой и скупердяем, как
Кротов, который ни разу не догадался и-сухой веточки подарить. Тому,
единственному, она бы нарожала кучу детей, не уставала бы ухаживать за
ним, готовить вкусную здоровую пищу. Но где, скажите на милость, этот
единственный? Нет его в природе.
После рождения сына стало разносить в бедрах, грудях, тело нагло перло
изо всех платьев и юбок. С неудовольствием разглядывала себя в зеркалах,
все более убеждаясь в том, что создана вовсе не для того, чтобы по
восемь-десять часов в день сидеть за письменным столом с сигаретой в
зубах. Родить еще одного ребенка, что ли? Вроде бы и Юрки достаточно для
безмужней, но заложенная природой программа дает знать: руки дрожат, когда
тискает соседского грудного малыша. В свое время рождение Юрки было
помехой в студенческой жизни с семинарами, сессиями, потому и не познала
должных материнских радостей, к которым теперь запоздалая тяга.
То, что суббота и воскресенье отведены на работу, вызывало мстительный
настрой к себе: "Сиди, голубушка, корпи, у тебя сын растет. Нынче на
любовниц не разоряются, дом на тебе держится".
Сигналы радио на кухне вернули к работе. Вновь постаралась
сосредоточиться. Все-таки Ольга Андреева достойна более интересного
очерка. И ведь понравилась же, и казалось, такой очеркище о ней отгрохает,
а вот, поди ж ты, не вышло, как задумала. Дописать бы скорей концовку, а
завтра на свежую голову отредактирует и перепечатает. Слишком
интеллигентная внешность у этой птичницы и так контрастирует с ее
окружением: этими клеточными батареями, линиями кормушек, транспортерами
по сборке яиц. Финал бы сделать поярче, да голова будто пылью набита.
Досадливо скомкала испорченный лист, когда в дверь позвонили. "Кого еще
принесло? Уж не Кротов ли?" - подумала с неудовольствием, решив затаиться.
Но вот заколотили кулаками, и вмиг вынесло из-за стола. Едва успела
повернуть щеколду, как дверь под чьим-то напором оттеснила ее в сторону, и
в прихожую ввалился человек. Судорожно щелкнув замком, он притулился к
стене, тяжело дыша и бросая на нее отчаянные взгляды.
Она пришла в тихую панику: лицо незнакомца и батник с погончиками в
крови, рукав на плече разорван. За ним явно гнались, и нужно было что-то
делать. Кричать? Бросаться к телефону?
- Что за детектив, итальянский или шведский? - вырвалось машинально.
Лишь в следующую минуту поняла, что дело серьезное и шуточки не к месту.
Поглядывая то на нее, то на дверь, парень продолжал стоять. Она отступила
на несколько шагов в коридор и, вдохнув воздух, с ужасом почувствовала,
как что-то застопорило в груди, сердце дернулось и ухнуло куда-то.
- Вам что надо? - спросила сипло, почти шепотом.
Покосившись на дверь, парень беззвучно замотал головой и приложил к
губам палец.
- Проходите, - выдавила, сумбурно подумав: в данной ситуации
приглашение весьма рискованно, тысячу раз права мама, ругая за то, что
открывает, не спрашивая, кто пожаловал.
Человек молча прошел в гостиную.
- Садитесь, - кивнула Стеклова, стараясь унять нервную трясучку.
Незнакомец, озираясь, остановился посреди комнаты. Коренастый, крепко
сбитый, похоже, ее ровесник - лет двадцати семи, со всклокоченным смоляным
чубом и кровяной царапиной на щеке, он был столь живописен, что выглядел
актером, сбежавшим со съемочной площадки. Но лицо бледное и довольно
жалкое, губы подергиваются, и весь в таком напряжении, что кажется, будто
неведомые силы, занесшие его сюда, вот-вот пробьют им, как пушечным ядром,
бетонные стены девятиэтажки и понесут дальше.
- Садитесь, - повторила Стеклова.
Взгляд его удлиненных глаз прошел сквозь нее, и она поняла, что он
прислушивается к шуму на площадке.
Раздался долгий звонок.
Парень метнулся к балкону.
- Куда?! Седьмой этаж! - придушенным голосом остановила она, плотно
прикрывая за собой дверь в прихожую. - Вас здесь нет. И вообще нет никого.
Успокойтесь.
Позвонили еще раз, затем хлопнул створками лифт, и все стихло.
- Ну вот, - вздохнула Стеклова, не зная, радоваться или паниковать от
того, что парню уже ничто не угрожает. - Идите умойтесь, - предложила,
чтобы бессмысленно не пялиться друг на друга.
Все еще прерывисто дыша, он прошел в ванную. Отстранение, будто вовсе
не с ней происходит это, Стеклова взяла сигарету, спички и закурила.
Зашумел сливной бачок, потекла из крана вода. Будь у нее сейчас в гостях
родители, парню пришлось бы худо. Дурную мысль о том, что он мог совершить
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг