хотя потом всегда извиняется, но эти расшаркивания уже ни к чему, если
нанесена обида".
- В какой-то мере Селюков прав, - сказала она, мысленно одобрив себя за
внезапную смелость. - Во всяком случае у него есть все основания не
терпеть вас. На прошлой летучке вы косвенно обозвали его недоумком без
серого вещества. Не возражайте, было это, было. Конечно, я не приветствую
то, что Селюков вынес сор из избы, но понять его можно.
- А я не понимаю, - искренно возразила Январева, хотя в данную минуту
ей вовсе не хотелось подпевать Лобанову. - И не хочу понимать. Сейчас даже
в боксе стремятся обойтись без нокаута и придумали такие перчатки, что
пальцы в них полусогнуты, в кулак не сожмешь. А вы, Антон Дмитриевич,
воинствуете. Донос всегда называется доносом, и это отвратительно. Может,
анонимка тоже вашего авторства?
- Вот уж это не мое, - спокойно ответил Селюков. Хотел еще что-то
сказать, но тут раздался телефонный звонок. Все вздрогнули.
Тыоня был озорником, а порою любил и похулиганить. Правда, это было
интересно лишь в тех местах, где жили разумные существа. Иначе, какое же
это хулиганство, если никто не может возмутиться или рассмеяться. Простым
соглядатаем летать было скучно и, перемещаясь из одного пространства в
другое, из прошлого в будущее, Тыоня позволял себе некоторые развлечения.
Самым невинным и любимым его занятием было изображать из себя существо,
которого люди никак не могли увидеть, но следы его деятельности замечали и
ломали голову, что это такое. Юркнув в форточку какого-нибудь двенадцатого
этажа, он затаивался под диваном или где-нибудь на антресолях, среди
домашней рухляди, и ждал, когда квартира или хотя бы одна из комнат
опустеет: слишком явно выдавать свое присутствие не решался. Как только он
оказывался в одиночестве, начинал с удовольствием учинять ералаш,
перекладывая с места на место разную мелкую утварь: расчески, карандаши,
вязальные спицы, столовые ножи и вилки, - а после с улыбкой наблюдал за
тем, как хозяева, ссылаясь на собственную забывчивость, ходят по комнатам
в поисках припрятанных им предметов.
Однажды с ним случилась забавная история. В один из таких набегов,
когда квартира, куда он залетел ранним пасмурным утром, опустела, -
хозяин-холостяк ушел на работу, - Тыоня по обыкновению потешил себя тем,
что пошебуршил в его бумагах, запрятал в нижний ящик стола авторучки и уже
собрался было до прихода хозяина поскучать где-нибудь над городом, когда
внимание его привлекло царапанье у входной двери. Через минуту дверь
открылась, и вошли два молодых верзилы. Осторожно оглядываясь, они
направились к серванту, открыли бар, стали рыться в ящичках. Тыоня знал,
что у людей не принято приходить в гости без ведома хозяев. В том, что эти
люди чужие, он не сомневался. Один из них, заглянув в холодильник, вытащил
оттуда кусок колбасы и стал с аппетитом уплетать. В это время второй
обследовал ящики серванта и письменного стола.
Знакомый с этикой людей, Тыоня понял - воры! В какой-то мере он был в
этом доме чужаком, но вовсе не собирался ничего выносить отсюда. Эти же
люди, пока хозяин квартиры честно зарабатывал деньги, пытались
воспользоваться плодами его труда. Тыоне это показалось возмутительным.
Терпеливо наблюдая за тем, как воры перекусывают и знакомятся с содержимым
ящиков, он решил их проучить. И нарушил запрет, которому до сих пор
старался строго следовать - не выдавать себя. Этот запрет был
запрограммирован в нем, как инстинкт самосохранения. Тыоня подлетел к
одному из воров и сорвал с него шляпу. Но тот решил, что ее просто сдуло
сквозняком и не очень испугался. Подняв шляпу, опять нахлобучил ее на
давно немытую шевелюру. Тогда Тыоня сорвал шляпу вновь и стал махать ею
перед носом воришки, затем плавно пронес ее по воздуху из одного угла
комнаты в другой и опустил на голову другого вора. Эффект был
значительный. Побросав награбленное - серебряный портсигар, бумажник с
деньгами, зажигалку, хрустальную пепельницу, - воры дернули из квартиры.
Тыоня удовлетворенно прикрыл за ними дверь и с чувством некоторой вины -
тоже ведь учинил в доме беспорядок - разложил вещи по местам.
Одной из любимых забав Тыони было, запутавшись в ветвях груши, яблони
или орехового дерева, изо всех сил трясти ветви и наблюдать, как плоды
падают под ноги недоуменным прохожим: ветра вроде бы нет, а деревья
раскачиваются...
Еще Тыоне нравилось залетать в палатки туристов, и, пока они пляжатся
или ходят по горам и лесам, вьюном пройтись, разметав одежду,
банки-склянки.
Сейчас Тыоня был раздосадован. Да, удалось на некоторое время
воплотиться в человека, но барьер между людьми все равно не преодолен, так
как невозможно наладить языковой контакт. Однажды нарушив свой внутренний
запрет не выдавать себя, он больше не мог сдерживаться. Здесь, на крыше
лифта, к Тыоне пришла идея: хоть на миг приобщить людей к своему видению.
А в том, что оно отлично от людского, он только что убедился. Ему хотелось
растолковать этим пятерым, загнанным в лифтовый тупик, что их страх не был
бы так огромен в столь необычной ситуации, если бы они знали кое-что из
того, что известно ему, скитальцу вселенной. Рассказать бы им, что Земля
принадлежит многим пространствам и временам, и, стремясь в космос, человек
не подозревает, что готовится к открытию не только далеких планет, но
прежде всего своей Земли. Придет время, и люди поймут - все чудеса, за
которыми они собрались лететь в космос, находятся рядом. Прошлое,
настоящее, будущее сосуществуют одновременно, нужно только научиться
воспринимать их в этом единстве и овладеть искусством перехода из одного
времени в другое. Палеонтологи, археологи ищут останки доисторических
животных и руины древних городов, а те находятся с ними по соседству,
притом, не в форме развалин и скелетов, а в целости-сохранности. Фантасты
стремятся угадать, какой будет наука и техника завтрашнего дня, а над
головами летают незримые корабли будущего.
Порой для Тыони стирались границы между реальностью и вымыслом, он
путал истинную действительность с фантазией человеческого ума,
запечатленной в книгах, живописных полотнах, скульптурных, музыкальных
ритмах, в снах и грезах людей. Скажем, он не мог прочесть книгу,
насладиться картиной художника. Но все человеческие фантазии обретали
некий рефлекс, не видимый людям и, однако, чутко улавливаемый Тыоней. Ни
один человек не мог воспринять искусство во всем его объеме. Тыоне же это
было доступно, и он досадовал, что люди не наделены способностью в полную
меру наслаждаться ими же созданной второй реальностью. На языке человека
невозможно было объяснить, что именно доступно его слуху и зрению, но он
верил: когда-нибудь люди прорвутся в сферу, подвластную пока лишь только
ему, а он со временем научится видеть мир глазами людей. Тогда наконец они
поймут друг друга и ему не надо будет оповещать о своем присутствии
разными глупыми выходками. Мир, созданный воображением, фантазией
человека, виделся ему огромным сферическим зеркалом со множеством
выпуклых, вогнутых и плоских сегментов, по-разному отражающих земную
жизнь.
Тыоня пытался понять - что нужно человеку на этой планете? Личное
благополучие? Мир? Но тогда почему испокон веков народ идет на народ,
проливается кровь? Отчего все более изощренными становятся виды орудия
уничтожения? Тыоня подозревал, что ум его в некотором роде куц, и поэтому
ему не-под силу какая-то важная загадка этой планеты, где издревле мечтали
о мире и, однако, на протяжении всей истории своего существования убивали.
Он силился разгадать причину этого, не мог и злился.
Сидя на лифтовой крыше, он размышлял: не оттого ли так непримиримы друг
к другу люди, что очень разны по своим духовным и физическим свойствам?
Слушая их, он был горд собой, тем, что научился понимать их язык. Но то, о
чем они говорили, раздражало. После того, как он побывал в облике каждого
из них, они стали ему понятней, и он подумал, что не может, пожалуй,
оставить их в таком вот подвешенном состоянии. Что-то надо было делать. Но
что? Наконец его осенило.
Он выбрался из лифтового отсека, невидимкой пролетел сквозь стену дома
и взмыл вверх. Набирая высоту, он старался лететь под определенным углом,
чтобы точно вписаться в тот слой, где, как он уже знал, присутствуют
звуки, волны, вибрации - да есть ли этому название? - всего, что
когда-либо случалось на Земле. Люди называли это историей, не подозревая,
что она запечатлена, зафиксирована не только в толстых фолиантах,
кинофильмах и учебниках. Вот она!
Он почувствовал, как его крылья стали пружинить, и понял, что достиг
желаемого. Теперь усилием воли надо было заставить крылья так работать,
чтобы каждую секунду они меняли положение, вбирая в себя все, во что он
окунулся, фокусируя его в себе, чтобы нерасплесканным доставить на Землю.
В сущности, это было безумием, он чувствовал, как его крылья прожигаются
разного вида энергиями, и вовсе не был уверен в успехе. Удивительно! Он,
побывавший в космосе, в беспредельных пространствах вселенной, где сгорали
и зарождались звезды, куда люди не могли шагнуть, не защитив себя
скафандрами и стальной обшивкой ракет, здесь, в этих слоях атмосферы
Земли, он испытывал такую перегрузку, какую не знал, даже пролетая сквозь
"черные дыры". Груз тысячелетий истории планеты оседал на его крыльях так
болезненно, что он стал опасаться - не повредил ли их? И когда ощутил
резкую боль во всем своем тельце, стал поспешно ввинчиваться в безопасные
слои.
Вернувшись на Землю, он быстро нашел дом, который покинул, сломанный
лифт и вновь примостился на его крыше. То, что он задумал, было самым
великим его хулиганством, и, если бы он не был существом, зависящим лишь
от собственной совести, кто-то непременно наказал бы его.
Шурша, искрясь, он проволок по крыше кабины свои отяжелевшие крылья и
нечаянно замкнул поврежденный телефонный провод.
Ирина Михайловна нащупала трубку.
- Але? Але? Молчание. - Она дунула, никто не ответил. - Возьмите вы,
Петр Семенович.
- Да, - по-деловому сказал Лобанов. На другом конце провода не
ощущалось ничьего присутствия. - Черт знает что, - выругался он.
- А не странно ли, - сказала Ирина Михайловна, принимая от Лобанова
трубку, - что так тихо. Не только в трубке. Вообще. Прислушайтесь. Обычно
из лифта, когда он стоит, слышны разговоры, шаги на лестнице. А тут - как
в герметической камере.
Тишина и впрямь была такой, будто их замуровали под землею.
- Неприятно все это, - тихо сказал Петушков.
- Ну-ка, постучите трубкой в стенку, - предложил Лобанов.
- Где-то под ногами мои яблоки, - жалобно сказала Ирина Михайловна. -
Хоть одно бы...
Это всех несколько встряхнуло, стали шарить по полу, поднялась
суматоха. Петушков и Селюков больно стукнулись лбами, что вызвало легкий
смешок.
Лобанов осветил пол зажигалкой и заодно взглянул на часы.
- Без пяти девять. Стоят, что ли? - он приложил часы к уху.
У остальных они показывали такое же время и тоже стояли. Выходило, что
как только лифт застрял, так и часы остановились.
- Бензином пахнет, - Ирина Михайловна скривилась, и Лобанов погасил
зажигалку, с неудовольствием чувствуя, что его начинает лихорадить.
- Ничего, - бодрячески сказал он, морщась от неестественности
собственного тона. - Мы вынесем это испытание. Подумаешь, лифт застрял.
Представьте, каково ребятам на кораблях, подводных лодках. А в войну...
- Что за чушь вы несете? - сказал Селюков, и трезвый, спокойный тон его
голоса благотворно подействовал на окружающих.
Лобанов и сам понимал, что его сравнения неуместны, но какой-то дьявол
вытягивал из него нечто ненужное, затертое:
- И не такие трудности выпадали на долю человека. Надо уметь все
преодолевать.
- Да перестаньте же наконец, - сердито оборвала Январева и несколько
раз стукнула в стенку трубкой.
Снаружи по-прежнему не доносилось ни звука. Каждому вновь почудилось,
что связь с миром прервана.
- Может, какая-нибудь глобальная авария? - запинаясь, сказал Петушков.
- Разве что взорвался ваш котел, - усмехнулся Лобанов, поднимая
воротник плаща, будто это могло согреть.
Петушков обидчиво промолчал, и Январева с досадой подумала, какой же он
тюня.
Внезапно зажегся свет, на миг ослепил и вызвал общее оживление.
- Наконец-то! - воскликнула Ирина Михайловна, поправляя берет, и
Лобанов про себя отметил, какой он пронзительно синий.
Радость оказалась преждевременной - лифт по-прежнему не двигался.
- Ну-ка, дайте взгляну на вас, - обернулся Лобанов к Селюкову и
протянул нараспев: - У-ди-ви-тель-но!
- Что именно? - не понял тот.
- Вроде бы нет в вас ничего от монстра, обыкновенный человек, а ведете
себя не по-человечески.
Все молчали, мрачновато поглядывая друг на друга. Лобанов продолжал в
упор разглядывать Селюкова, но тот не обращал на него внимания.
Ирина Михайловна исступленно грызла яблоко, тревожно думая о том, что
скоро ей понадобится выйти.
- Что же, так и будем стоять? А ну-ка, угощайтесь в честь моего юбилея.
- Январева достала из спортивной сумки кулек с "Белочкой" и кунжутным
ирисом.
- Я тебе тут подарок приготовил, - выдохнул Петушков ей в ухо.
- Что-нибудь нарисовал? - обрадовалась она. Петушков часто дарил ей
рисунки. Странные на иной взгляд и слегка страшноватые, они чем-то
притягивали, некоторые по-настоящему нравились, хотя изображали
удивительных, фантастических людей без кожи. Возможно, причуда Петушкова
исходила из того, что и сам он был каким-то бескожим, незащищенным.
Воспитывали его мать и две тетки, вот и вырастили этакое растеньице.
А ведь угадала: достал из портфеля лист ватмана, на нем акварель. В
сине-черном небе, среди звезд летит обнаженная девушка с четко выписанными
мышцами. И хотя у нее длинные, развевающиеся на космическом ветру волосы,
можно узнать в девушке себя.
- Тебе нравится?
- Очень. Но опять без кожи. Почему?
- Не знаю, так получается.
Рисунок пошел по рукам.
- Как из учебника анатомии, - поморщился Лобанов. - Ну зачем так
ошкурил ее?
- Это у него манера такая, - заступилась Январева и притронулась к его
рукаву. - Коля, что это за манера?
- Не знаю.
- Вот видите, - просияла она и чмокнула Петушкова в щеку. - Он у нас
талант, а мы не осознаем это, и он сам не понимает, кто он такой.
Ирина Михайловна достала из сумки карманное зеркальце и губную помаду:
- На космосе нынче все помешались. - Отвернувшись к стенке, провела
помадой по губам.
Лобанов вдруг заметил, что его охватывает благодушие. Захотелось
сказать каждому что-нибудь хорошее, подбадривающее, даже Селюкову, который
старательно не смотрел в его сторону. Ведь если разобраться, все здесь
товарищи по нелепому случаю, и это сближает. Сколько они уже здесь - час?
два?
- Антон Дмитриевич, - шурша конфетной оберткой, сказал он как можно
любезнее. - Вероятно, уже получили ваш сигнал? Чего только мы "-не делаем
сгоряча. Что ж, все мы люди-человеки. А знаете, - вдохновенно продолжал
он, - ничего страшного еще не случилось. Вот приедет комиссия, а вы так и
скажете - мол, нервишки в последнее время сдавать стали, работы много,
перенапряжение, вот и сорвался. Я не злопамятен, да и шеф тоже. В
дальнейшем мы поладим, утрясем неполадки и без чужого дядечки из столицы.
- Нет, Петр Семенович, - холодно сказал Селюков. - Я никогда не изменял
своим принципам и говорить на черное - белое не намерен.
- Вот оно что, - Лобанов прикусил губу и внимательно взглянул на
Селюкова. "Однако этот тип опасен, - подумал он. - Хоть бы вынести его
присутствие здесь, рядом, не наговорить глупостей, а то аж руки чешутся
врезать по этой круглой мордахе. Надо же, какое добро на шею взяли. И ведь
воображает себя борцом за справедливость. Теперь от него не так просто
отделаться. Такие прочно стоят на земле, знают все юридические тонкости.
Начни под него подкоп, сам окажешься в яме. Хотя чего бояться комиссии?
Ничего чрезвычайного не случилось, все идет нормально, как всегда. Правда,
последнее время ведут себя расхлябанно, надо построже быть. Шеф хочет
выглядеть добреньким, а вся ответственность, разумеется, на завотделами.
Мол, сами гайки подкручивайте. Вот и надо подкручивать".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг