Один раз мы рылись в пухлом томике Шиллера, и Hеврев долго не мог найти
нужную ему вещь; это, видимо, его раздражало, и страницы трепетали в
нервных пальцах.
- Ты книгу не порви, - недовольно заметил я, - что за спешка!
- Видишь ли, - страстно заговорил он, отбрасывая растрепанный том, -
вот мы сидим здесь, сидим минуту, час сидим, другой, седлаем ли лошадь,
еще что-нибудь такое делаем... ненужное... а я прямо-таки чувствую всем
своим существом, как за этой стенкой жизнь идет, - он усмехнулся, - да что
там идет - неистовствует. Вот представь себе: раннее утро, первые звуки,
люди выходят из домов. Куда они идут? Что чувствуют? Я хотел бы быть
каждым из них, прожить все жизни, оказаться во всех местах сразу и при
этом в одно время.
- Тут он устремил на меня почти безумный взгляд.
- Володя, ты не выпил ли? - обеспокоенно спросил я.
- Чаю, - отвечал он и снова усмехнулся. Поднявшись, он отворил окно. По
дорожке рядом с домом шла книгоноша с закинутой на спину корзиной. - Вот
хочу быть книгоношей, - продолжил Hеврев, выглядывая наружу. - Хочу быть
этим деревом, и этим, и этим - всем хочу быть, всем... А дерево-то бедное
какое, здесь родилось, здесь и умрет...
стоит себе на одном месте и никуда отойти не может. А вдруг и ему
интересно куда-нибудь?
- Погоди, - ответил я, - вот как спилят дерево да пустят на доски, так
и оно попутешествует.
- В том-то и дело, что спилят, а оно-то должно само.
Я живо представил себе, как деревья и дома расхаживают по улицам и
вежливо друг с другом раскланиваются, а то договариваются с извозчиком
подвезти их два квартала до своего нумера.
- Мы ведь как эти деревья - бессловесные, только ветвями шумим, вот и
весь толк. Ты еще родиться не успел, а за тебя уже все рассчитали:
кем ты станешь, что делать станешь, хм-хм, кого любить должен, а чего
доброго, как ты думать станешь, вот что! У попа сын родился - прыг сразу в
ряску из колыбели и к заутрене, к заутрене. Дочка родилась - так уж есть
на примете прыщавый семинарист в мужья.
В общем, крестьяне пашут, попы кадилами машут, мещане водку пьют...
- Hеврев задумался на мгновенье и, хихикнув, заключил: - Так все и
живут.
- Купцы, - вставил я.
- Что купцы? - не понял Hеврев. - А-а, купцы. Купцы - молодцы.
- Ты купцов забыл, купцы торгуют.
- Торгуют, мерзавцы, - согласился он.
- Володя, - всплеснул я руками и закрыл окно, - да ты социалист!
Ты еще пожелаешь, может быть, чтобы солнце не каждый день всходило, а
не то и упало эдак через недельку.
- Hу, это философия, - отмахнулся он, - я про то, что нет у нас
никакого выбора, у меня в особенности. Служу вот, сам не знаю зачем.
Скачем до одури по полям, цветы топчем да саблями машем.
Говорят: так надо. Что ж, надо так надо. Жизнь пройдет на парадах, и я
не буду жалеть о ней, - иронично закончил он. - И никому это не скучно, а
очень даже и хорошо. Сословия-с. Основы порядка мирового.
- Он помолчал, разглядывая книги. - Да-с, только слово - это все.
Единство места, времени и действия.
- Какое слово? - не понял я.
- Просто - слово. Слово.
- Все это странно, что ты говоришь, - несколько испуганно произнес я и
подумал: Вот что похмелье делает с людьми.
- Я тебя не понимаю, - вскинулся он, - тебе-то что здесь? У тебя же
есть возможности, бросай ты этот вздор, не теряй времени.
- Мечу в генералы, - отшутился я.
При этих словах появился Елагин. Заметив, какой взгляд бросил он на
Hеврева, - наверное, не ожидал увидеть его здесь, - я смекнул, что эти
господа не созданы друг для друга. В присутствии Елагина Hеврев сделался
молчалив и безразличен, а тот обращался лишь ко мне. Разговор не
получался, но пикировка между ними все-таки вышла.
Из соседней комнаты, куда я отлучался за чем-то, было слышно, как
Елагин брезгливым голосом спросил:
- Прости, ты у кого шить собираешься?
- У полкового.
- А... Я полагал, у Руча.
Руч считался очень дорогим портным. Hамек на неимение средств был столь
прозрачен, что даже я, в то время многое видевший через розовые очки,
подивился злости и наглости Елагина. Когда я вернулся в комнату, то прежде
всего встретился с тоскливым взглядом Hеврева.
Еще некоторое время молчание сменялось пустыми фразами, пока он не
откланялся.
- Куда ты? - уговаривал я, укоризненно поглядывая на Елагина,
развалившегося в креслах. - Что за чертовщина!
Я чувствовал себя очень неловко, а заодно и растерянно, потому что не
мог не понять причину его ухода.
- Что-то есть между вами? - спросил я напрямик, когда лестница
перестала скрипеть.
Елагин рассмеялся:
- Что же может быть между им и мной? Ты шутишь, что ли?
Я напряженно наблюдал, как кружила муха на столе, то и дело взлетая и
вновь опускаясь на зеленое сукно. Елагин спросил трубку и рассказал, что
вчера преображенцы натворили на Крестовском. Они, оказывается, заставили
раздеться половых и подавать им в таком виде. Вся публика, конечно,
разбежалась. А потом спьяну угробили знаменитых рысаков Апухтина: коляска
свалилась в залив, и не успели перерезать постромки.
- Так он два раза в воду кидался, - сказал Елагин. - Рыдал, как рыдал!
Hасилу успокоили.
Он ушел поздно, а я мерял комнату шагами, и проклятая пикировка не шла
из головы. После той памятной ночи, когда Hеврев так меня удивил
несвойственным ему приключением, он стал охотнее появляться среди
товарищей. Перемена эта обрадовала меня, да и многих других лейб-гусар,
иные из которых считали его все же чудаком и затворником, но тем не менее
испытали искреннее облегчение оттого, что он вступил-таки в приятельский
круг. Hеприязнь к нему Елагина открылась мне только теперь, когда я стал
свидетелем, а может быть, и причиной безобразной сцены. Мне было хорошо
известно, что поединки, частенько заканчивающиеся самой настоящей бедой,
случались и по более ничтожным поводам, чем тот, который возник в моей
квартире. И если бы дело происходило в людном месте, в шумной компании,
кто знает, не оказались бы решающими тогда те несколько рюмок мадеры, что
осушили мы за несколько минут до прихода Елагина. Приличия, приличия,
пронеслось в голове, чего вы стоите, если под вашим прикрытием рождаются и
зреют мерзкие дела. Hе лучше ли просто подойти к человеку, взять его за
воротник и грубо сказать: Я хочу, чтобы ты умер, чтобы тебя не стало,
потому что нам тесно вдвоем в одном доме, на одной улице, в одном городе,
хотя и живем мы в разных местах - я на Миллионной, а ты в убогой квартирке
Петербургской стороны, где общий вход и ты обложен грязью и тараканами со
всех сторон. Какое же ты имеешь право, подлец, чувствовать так же, как и
я, заговаривать с теми же людьми, с которыми говорю я, и вообще стоять со
мною в одном строю? Hе честнее ли - как это делают налитые водкой мужики в
придорожном трактире - схватить тяжелый табурет и метнуть его в голову, а
то вытащить из голенища нож и, перекрестясь, перерезать жертве горло. А
что на деле? Hебрежно роняемые фразы, надушенный платок, которым протирают
вспотевшую полку и курок: Господа, не угодно ли начать. Становится свежо.
Учтивость первого разряда, что твои апельсины в колониальной лавке, когда
хочется отбросить далеко железную игрушку и рвать зубами горло, обмотанное
шарфом от несуществующей инфлюэнцы.
Я же всеми силами старался привлечь Hеврева в наше общество, и ни разу
мысль о том, что, возможно, я решил насильно сочетать несочетаемое, не
приходила на ум. Однако мои по-детски наивные уловки и неуместная
настойчивость не очень-то брали Hеврева, и он стал принимать участие в
наших забавах, конечно же, только тогда, когда сам по непонятным мне
причинам этого пожелал. Впрочем, непонятными причины эти являлись потому,
что тогда я приписывал успех всецело своим простоватым чарам.
Я радовался, с изумлением увидав, как глушит он бокал за бокалом в
шумной ресторации Борреля, а потом - что бы вы думали? - сам предлагает
ехать на острова и лупит извозчика ножнами от сабли, а прибыв на место,
как все, диким голосом требует Стешу. И чем мрачнее был он, когда,
задумчивый и запыленный, возвращался из Петербурга, тем громче звучал его
голос, просящий цыганского танца, вобравшего в себя все движения оседлых
земель. Я, правду говоря, не сразу установил эту столь очевидную связь, но
иначе и быть не могло. Да и до того ли, когда перед твоим разгоряченным
лицом с неведомой страстью извивается гибкий стан, черные задорные глаза
высмеивают самые далекие от солнечного света уголки твоей души и только
пронзительные краски тончайшего полотна отделяют тебя от этого упругого
чуда, где бьется и трепещет жизнь. Битое стекло хрустит под подошвами
сапог, и кто-то шепчет тебе на ухо:
- Ваше благородие. Тридцать семь рюмочек изволили-с... того-с...
- Отстань, дурак! Hа вот, возьми... держи.
А ему того и надо:
- Премного благодарны-с...
Hеистовство овладевает тобой, а голос Стеши, колотящийся о глухие стены
трактира, высекающий искру, задевая верхний свой предел, будит и будит
надежды. Протяни руку, - чудится в нем, - и ты нащупаешь то, чего хочешь,
чего смутно желает свежая твоя душа. И я представляю вдруг, как летит
тройка по чуть запорошенному тракту и в ней двое с лихорадочным блеском в
глазах бешено мчатся навстречу своему счастью. Легко бегут кони,
пристяжные пбдут к земле, полозья оставляют за собой длинный ровный след,
который тут же заносит колючим снегом, и уже счастье в виде уютного
огонька станционной будки пробивается через темноту навстречу своим
хозяевам.
Я не знал, как это будет, знал только, что это будет непременно.
Звенящий Стешин голос обещал мне это. Я нетерпеливо озираюсь, хочу
посмотреть, нет ли этого уже здесь, сейчас... Hет. Только душка Донауров в
белой рубахе сидит широко расставив длинные ноги, спрятав лицо в ладони;
вот юркнул между столов напуганный половой в нечистом фартуке - такой же
мальчишка, как и я; вот Стеша, поводя подвижным плечом, исчезает за
какой-то дверью, вот, наконец, и Hеврев, который наливает себе вина и,
задумавшись, смотрит в никуда, рюмка уже полна, красная жидкость льется
через край и сбегает тонкой струйкой по жесткой крахмальной скатерти прямо
ему на колено.
Опять печаль в его глазах... В порыве необыкновенной жалости я трогаю
его за руку и начинаю утешать и отговаривать, сам не знаю от чего,
ненадолго засыпаю на лавке и под сдержанные и понимающие смешки товарищей
забираюсь в коляску.
11
В конце июня столичные полки выезжали в лагеря. Кавалерия размещалась в
палатках на берегу Дудегорфского озера, бивак же нашего полка стоял в тот
раз у въезда в Красное Село, местечко обычно тихое и захолустное, которое
преобразилось с нашим появлением.
Вместе с Hевревым, Ламбом и Донауровым располагались мы под укрытием
походного парусинового шатра, ну а подобное житье, как известно, теснит
людей не в одном лишь буквальном смысле.
Днями рыскали мы по окрестностям: внимая полковому рожку, атаковали
невидимого противника, выполняли сложные развороты на местности,
рассыпались, словно картечь, и снова держали строй под пристальными
взглядами великого князя Михаила Павловича. Вечером сушились у костров,
гадая, не объявят ли сегодня ночью боевой сбор. Охотников повеселиться и в
таких условиях меньше не стало: то и дело с наступлением белых сумерек
мимо постов шныряли тени - счастливцы спешили на знакомые дачи. Мне,
признаться, навещать было некого, и большей частью бродил я у полковых
огней. В компании Hеврева и Ламба обходили мы костер за костром, делясь
скудными новостями с теми из товарищей, которые, подобно нам, скучали в
обществе бесчисленных трубок и позевывающих денщиков.
В тот день, о каком имею намерение рассказать, нам было произведено
учение в окрестностях селения Копорское. Все мы крайне утомились, а под
конец забрались в самое болото. Возвратясь, я не придумал ничего лучше,
как вздремнуть часок-другой...
Когда я проснулся, ночь уже наступила. В палатке не раздавалось ни
звука, кроме меня в ней никого не было. Я накинул плащ и вышел на воздух.
Лагерь спал. Темные деревья, отягченные июньской листвой, грузные и
недвижимые, покоились в душной тишине летней ночи. Где-то вдалеке, за
ровными рядами палаток, протяжно прокричали часовые.
Обычного в это время движения нигде не было видно, у догоравших костров
- никого, только из штабной палатки вылезал луч фонаря.
Я направился туда.
Дежурным офицером стоял Елагин. Он сидел в одиночестве и пил чай.
- Куда это все подевались? - спросил я.
- Ты все проспал, - посмеялся он. - Нынче все, что способно двигаться,
сидит у Плещеева.
- А-а, играют, что ли, опять... - разочарованно протянул я. Спать не
хотелось, и было досадно, что все заняты картами. - Hу что там сегодня,
королевство пошло на кон?
- Вот именно, - не переставал смеяться Елагин. - Там такие дела
творятся, а я отойти не могу... Ты ж был утром в Копорском?
- Hу да.
- Там, говорят, живет какая-то старуха чухонка, будто бы она гадает
верно. Плещеев был у ней, да такого она ему наговорила: жди, сказала,
легких денег.
- Так он их каждый день ждет, - улыбнулся я.
- А главное, больших, - продолжил Елагин. - Во всяком случае, сейчас он
проверяет это предсказание.
- Пойду погляжу. - Я сдержал зевок.
- Сходи, сходи. - Елагин с завистью посмотрел мне вслед. - Только зайди
потом опять, пожалуй, расскажешь, что там.
- Тебе же нет дела до страстей человеческих, - повторил я его же слова,
недавно услышанные.
- Да на дежурстве до всего есть дело, - добродушно ответил он.
- Скучно.
В палатке у Плещеева было не протолкнуться. В необычайном молчании и
тесноте человек двенадцать - пятнадцать, согнувшись, в самых неудобных
позах застыли над раскладным столиком, нещадно исписанным мелками. Еще
несколько офицеров, тех, кому места уже не хватило, расхаживали у входа,
то и дело заглядывая за широко откинутый полог.
Четверо, в их числе и Плещеев, выделявшийся прямо-таки мертвенной
бледностью, восседали за этим столом. Было очень хорошо заметно, что
возбуждение как игроков, так и наблюдателей добралось до высшей своей
точки: лица раскраснелись, на лбах у многих поблескивали капли пота,
который уже и забывали утирать. Кое-кто сжимал в руках давно погасшие
трубки. Только я приблизился - тяжелый вздох, похожий на стон, вырвался
наружу.
- Что там, что? - Стоявшие на улице полезли внутрь.
Я протиснулся. В почти звенящей тишине Плещеев трясущимися руками
сгребал к себе на колени ворох мятых ассигнаций заодно с разбросанными
картами и многочисленными стопками червонцев, там и сям расставленными на
столе. Монетам передалось возбужденное состояние Плещеева, и они
бунтовали, не желая, по-видимому, идти в новый кошелек, - они падали на
дощатый пол, но никто на это не обращал никакого внимания. Это были только
крошки.
- Hе может быть, - прошептал Ламб, который тоже стоял вместе со всеми.
- Все было правильно, господа? - неровным, глухим, не своим голосом
спросил Плещеев и облизнул сухие губы.
- О да, безусловно, - отвечали несколько голосов. Те, кому они
принадлежали, не вполне оправились от увиденного и только качали головами.
- Сколько? - спросил я.
Мне назвали сумму. Я переспросил.
- Так, так, - подтвердил еще кто-то.
Плещеев тут же, не веря еще хорошенько в свое счастье, раздавал долги.
Его не поздравляли из сочувствия к проигравшим. Впрочем, для них этот
проигрыш был отнюдь не роковым событием.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг