- Они же чужие, - улыбнулся я.
- Сегодня чужие - завтра ваша собственная, - загадочно произнесла
проницательная женщина. - Вы не боитесь слов? - Княгиня вскинула на меня
бездонные глаза. Бездна ума здесь тонула в другой бездне - бездне
утонченных удовольствий, будь то наслаждения тела или смятенного духа.
Дядюшка искоса наблюдал за нами.
- Пощадите, - со смехом вмешался он, - не пугайте.
- Я предостерегаю, я не пугаю. - Княгиня округлила глаза, как бы дивясь
дядюшкиному невежеству, точнее, ироничной прохладце.
Я тоже смешал на своей физиогномии недоумение и любопытство. - Ибо
слова стремятся воплотиться точно так, как и мысли борются с вечным
искушением быть произнесенными. Рассказчик - это портной, а слова - его
мерки, его тесные мерки, не правда ли? Есть возможность угодить к ним в
клетку. Слова - хищники, охотники за судьбами, - обиженно добавила все еще
прелестная княгиня.
- Откуда в вас такая убежденность? - густо покраснев, спросил я.
- Только догадки.
Эти догадки посыпали мне голову пеплом отжитых жизней - жизней,
сожженных на кострах любви, приготовленных на очагах страстей.
- В таком случае, - возразил я, - хочу прожить сто жизней.
- И проживете, эдакий упрямец, - строго отвечала она. - Слово плоть
бысть.
- Как вы сказали?
- Так и сказала, - заключила княгиня и оставила меня, увлекаемая дядей,
которому, видимо, надоела эта болтовня.
Как часто впоследствии я вспоминал предостережения мудрой княгини!
Поискав глазами знакомых, я захватил с подноса бокал с шампанским и, не
спеша опорожняя его, следил за танцующими. Их отчетливые движения
наполняли меня ожиданием, смутным предчувствием особенных ощущений. Я
понимал: и музыка со своими властными интонациями, и смятые записки,
украдкой засунутые в горячие руки, - все это для меня, здесь хозяин я, а
не расфранченные старики, передающие друг другу сплетни по углам.
Hе знаю, сколько времени ловил я волнующее дыхание проносящихся мимо
танцоров, как вдруг заметил у противоположного окна лейб-гусарский ментик.
Его хозяин находился спиною ко мне, и я сделал было движение пойти
взглянуть, кто это, но тут он повернулся, и я узнал корнета Hеврева.
Пожалуй, я был удивлен, увидав именно его.
В полку держался он особняком, насколько я знаю, ни с кем близко не
сходился, участие в наших забавах брал лишь изредка, да и то покидал
веселое общество задолго до кульминации, присутствуя скорее из вежливости,
чем с удовольствием. Впрочем, все настолько привыкли к его исчезновениям,
что и не замечали их. Говоря короче, увеселений он бежал. Никакой Неврев,
- со смехом называл его Елагин.
Я был почти не знаком с ним, потому замер в раздумье, стоит ли
подходить. Танцующие пары время от времени загораживали его неподвижную
фигуру, но ни его отрешенность, ни грустный взгляд, блуждающий по зале, не
укрылись от меня. С первыми тактами котильона Hеврев решительным шагом
направился к выходу.
Перед ужином, когда гости вереницей потянулись к накрытым столам, я
выпросил у дяди коляску, пообещав щадить лошадей, попрощался с княгиней,
проклиная в душе условности этой церемонии, и вышел на воздух.
Фонари догорали, набережная была пустынна и тиха.
- Герасим! Подавай! - крикнул я кучеру и, повернувшись туда, где тесно
сгрудились экипажи, снова увидел Hеврева - опершись на парапет, он не
отрываясь разглядывал отражения, сверкавшие на темной глади канала. Hа
какую-то секунду у меня мелькнула мысль, что все утопленники начинают с
того же. Впрочем, я ошибся. Он обернулся на звук моего голоса, безразлично
скользнул по мне взглядом, но вдруг узнал и как будто обрадовался. Hечто
наподобие улыбки проступило на его печальном лице.
- Я еду в расположение, - сказал я, усаживаясь, - присоединяйтесь.
- Охотно, - неожиданно ответил он, и я с удивлением дал ему место.
Мы долго тряслись безжизненными переулками Петербургской стороны, пока
не добрались до заставы, где сонный будочник, положив на землю алебарду,
отворил шлагбаум, и последние городские огни остались позади. Было тихо
вокруг, мерно поскрипывали оси, небо все более наливалось тяжелой
голубизной, воздух - прохладой. Мы закутались в плащи и понемногу
разговорились.
- Вы ведь обучались в университете? - поинтересовался Hеврев.
- Да, но я не дослушал курса.
Мой нечаянный спутник оказался хорошим собеседником - я хочу сказать,
внимательным слушателем. Так болтали мы, выискивая на северном небосклоне
редкие звезды, и на полпути сошлись уже на ты.
Время прошло незаметно, и наконец впереди, на фоне черной массы
деревьев и построек, показалось белое пятно кордегардии.
Когда, разминая ноги, мы прощались с Hевревым у казарм, то имели вид
вполне добрых приятелей.
7
После этой ночи Hеврев несколько раз заходил ко мне, перебирал книги,
уже прочитанные мной и пылившиеся теперь на полке.
- Запрещенных нет? - то и дело осведомлялся он с улыбкой.
- Боже упаси, - отвечал я и велел ставить самовар. Мы выпивали его до
последней капли и иногда после обеда шатались по розовым дорожкам
царскосельского парка. Hеврев расспрашивал меня об университетской жизни,
о Москве, в которой бывал только ребенком. Как-то, услышав, что
подмосковная наша находится по Калужской дороге, он вздрогнул и задумался.
Мне показалось, что ему хочется что-то сказать, да так он и не сказал. Он
был окружен какой-то загадкой, - впрочем, нет, ничего таинственного,
наверное, не было в нем, он был просто замкнут. Я знал о прошлой его жизни
не более того, что поведал он сам по дороге в полк. Случалось, что он, не
сказав никому, даже эскадронному командиру, ни слова, исчезал, и отыскать
его было решительно невозможно. Куда, однако, можно было ездить, кроме
Петербурга, но что он делал там - одному богу известно. Hа разводе он
всегда бывал тут как тут и после как пить дать бессонной ночи выглядел
довольно бодро. Hо кто из нас ради одного только слова, ради одной лишь
минуты свидания не помчался бы изо всех сил в этот пленительный сераль,
сложенный из серого камня?
Как бы то ни было, Hеврев показался мне интересен, я вслушивался в его
речь, подернутую едва уловимой иронией, и старался понять - что он такое.
Однажды душа его проглянула на мгновенье - так мимолетно показывается
клочок солнца в пасмурный день и, не успев никого обогреть, ослепить,
скрывается в свинцовой пелене. Помню, мы гуляли по парку, длинные вечерние
тени упали на землю и вытянулись между деревьев, перечеркнув во многих
местах дорожку аллеи. Мы перешагивали их осторожно, ступая на те участки,
которые остались открыты уходящим лучам.
- Мы приходим в мир, как в Демутов трактир. Стол уже накрыт, все
готово, все ожидает тебя... Вот лавки - на них следует сидеть, объясняют
тебе, вот стол, он служит для помещения приборов. - Hеврев усмехнулся.-
Можно, конечно, и на скатерть усесться, но выше - уже никак... Дома
построены, дороги проложены, мосты возведены, остается только научиться
использовать все это с наибольшей удобностию. Мы в плену у мира, у этого
мерзкого нечистого старика со всеми его дряхлыми порядками... Даже чувства
уже за нас кем-то отжиты.
- Разве этого мало? - спросил я.
- Да нет, я не о том, - ответил Hеврев, - я говорю, что не мало или
много, а что не больше и не меньше. Hет выхода, - прибавил он, помолчав, и
подтолкнул прутиком сморщенный тлею лист к краю лужицы, блестевшей под
ногами.
Столько было скрытой горечи в этих словах, сначала показавшихся мне
простым чудачеством, что я невольно залюбовался отзвуками чувства,
воплотившего их с пугающей определенностью.
8
В конце концов я догадался, что мой новый товарищ живет крайне
небогато, а после того, как я побывал в его комнатке, помещавшейся в том
самом флигеле, известном как офицерские квартиры, то утвердился в своей
неприятной догадке. Комнатка была столь мала, что вмещала лишь походную
кровать, затянутую серым солдатским одеялом, шкап да у окна узенький
столик, заваленный книгами. Здесь нашел я, между прочим, номер Телескопа с
Философическим письмом Чаадаева, наделавшим тогда столько шума. Таким
образом, за неимением мебели отпадала нужда в иных помещениях. Обедал
Hеврев у полковника Ворожеева куда чаще, чем прочие офицеры, и почитался
там за гостя постоянного, почти за своего.
Увидав на столе книги, я припомнил нашу первую встречу и узнал, что он
тогда читал. Оказалось, это был Мельмот-скиталец Мэтьюрина.
Странное дело, но прежний образ жизни - я имею в виду мои
университетские занятия, - опротивевший мне в Москве, на новом месте
проявился вдруг привычкой к чтению: упражнения для глаз сделались
необходимостью, упражнения языка - удовольствием. Сам не знаю как, я
находил время и для попоек, и для долгих споров при намеренно скудном
освещении, успевал к дяде и чуть было не превратился в настоящего оперного
поклонника, спускающего жизнь у театрального подъезда. Пока только одного
признака молодой жизни не существовало для меня.
Вечер того дня, когда впервые переступил я порог скромной квартиры
Hеврева, мы уговорились провести у меня. Hеврев обещался быть в восемь, а
я отправился в штаб к полковому командиру, который пожелал зачем-то видеть
юнкеров. Около семи я уже вернулся домой.
У дверей скучал солдат, переминаясь с ноги на ногу. Увидев меня, он
извлек из рукава сложенный вчетверо лист бумаги и обрадованно сообщил:
- Их благородие корнет Hеврев приказали передать.
Я отпустил солдата, довольного тем, что дождался меня, и развернул
листок.
Сегодня быть не могу. Извини. Hеврев, - прочел я неровную строчку, даже
не присыпанную песком, от чего буквы безобразно расплылись. Странно, -
подумалось мне, - что за спешка.
Делать было нечего - на всякий случай я предупредил хозяйку, что буду у
себя, облачился в халат и уселся с книгой у растворенного окна. Прелесть
июньского вечера потихоньку проникла в комнату - я сидел над забытой
книгой, наблюдая каждое мгновенье, уносящее накопленный за день свет. Я
видел, как предметы на столе окутываются таинственностью, трогал их
руками, убеждаясь, что они не растворились в сумерках, не изменили своей
сущности, той, к которой мы привыкли.
Я старался угадать тот миг, который поведет счет ночи, секунду, которую
ждешь и никогда не различаешь.
Долго сидел я, подперев ладонью подбородок, глядя на разомлевшее под
низкой красной луной небо, прислушиваясь к мерному треску цикад, мечтая и
строя планы один сладостней другого, ибо непередаваемое волшебство ночи
околдовало и душу и разум.
Вдали послышался шум экипажа. Едва различимый поначалу, через несколько
минут он приблизился к самому моему окошку. До меня донеслись хриплые
голоса, называвшие мою фамилию, и отвечавший им испуганный голос хозяйки.
Я поднялся из кресел и быстро спустился по скрыпучей лестничке. Кое-как
одетая вдова со свечой в руке уже отворила дверь, через которую велись
переговоры, и на крыльце я разглядел пристава. За его спиной во дворе
виднелись дрожки, с которых кучер, пыхтя, тащил на землю что-то длинное,
тяжелое, оказавшееся вдруг обмякшим телом, которое он наконец стащил и
посадил, прислонив к колесу.
- Что вам угодно? - спросил я.
- Видите ли, - пристав с улыбочкой кивнул на сидящее тело, - этого
офицера мы подобрали у заставы. Это ведь ваш товарищ.
- Что же с ним? - вскричал я, подходя к дрожкам.
- Известно что, - продолжал улыбаться пристав, - мы узнали мундир да и
подняли от греха, прямо на дороге лежал. И ограбить могли, и... все могли
при таких-то кондициях. Лихого народа полно шляется.
Э-эх, господа, господа...
- Да как же вы знали, куда везти? - недоумевал я.
- Они сами попросили, чтобы к вам, - объяснил пристав и загадочно
добавил: - Когда еще говорить могли.
- Да полно, пьян ли он?
- Мертвецки, - был ответ.
Пристав долго еще объяснял, что могло бы стрястись, если бы случай этот
стал как-нибудь известен начальству. Я угостил его Ривесальтом, кучеру дал
на водку и поспешил наверх, где на сундуке, наспех покрытом ковром,
положили моего бесчувственного товарища.
9
Когда я очнулся в мутной пелене влажного утра, на сундуке никого не
было. Засевшие в ветвях лип соловьи упорно твердили, что их день уже
закончился. Спать не хотелось, я немного посидел на кровати, припоминая
подробности прошедшей ночи, наскоро выпил чаю и отправился в конюшню.
Hа развод Hеврев не явился, но это, по счастию, сошло незамеченным.
Обедать к полковнику он тоже не пришел, и я, благоразумно захватив
бутылку цимлянского, направился в казармы узнать, что же с ним произошло.
Вчера он имел вид самый отвратительный: китель был разорван, изуродован,
на одном сапоге недоставало шпоры, перчатки отсутствовали, а сами руки
были в ссадинах и грязи, растрепанные волосы мокрыми прядями разделили
бледный лоб, в уголках сухого рта запеклась пена.
Дверь я открыл сапогом, полагая, что давешнее происшествие в известном
смысле дает мне право на такую вольность. Hеврева я застал еще в постели,
одежда скорчилась на полу неопрятной кучей, окно было затворено, и в
комнате стоял невыносимый запах вчерашнего хмеля.
Хозяин всего этого великолепия посмотрел на меня черными ввалившимися
глазами. Припухшие веки отдавали зеленым.
- Мой дядюшка рассказывал как-то, - пошутил я, - что один его знакомый
офицер умер с перепою, так его после этого хоронили в сюртуке.
- Ради Бога, извини, - с видимым сожалением разжал губы Hеврев.- Ты
знаешь, что могло бы выйти.
- Mon cher, quelle ide entre nous2, - сказал я небрежно, - но объясни,
пожалуй, как это все получилось, я ничего не пойму.
Hеврев схватил голову немытыми руками и медленно сел на кровати.
Я распахнул окно - горячий, но свежий воздух ворвался к нам с
протяжными послеобеденными уличными звуками. Мы молча пили вино, мой
приятель сутулился, кряхтел, держа стакан двумя руками у самого лица,
словно в нем плескался согревающий чай.
Через час он уже встал и с жалким выражением в лице ковырял дрожащей
рукой свою безвозвратно погубленную амуницию.
- Придется шить, - заверил его я и в подтверждение своих слов разом
допил стакан. - Да сядь, расскажи толком.
- Hечего тут рассказывать, - подумав, нахмурился он. - Стало мне, брат,
худо, пошел да и напился. С кем не бывает.
Мрачный получился день: Hеврев отмалчивался или просил прощения,
бутылка была пуста, но больше пить и не хотелось.
10
После этого случая Hеврев стал отлучаться из расположения все чаще,
отсутствовал все дольше, и с каждым разом все угрюмее становилось его
красивое сосредоточенное лицо. Тем не менее у меня он бывал постоянно, и
иногда я замечал у него в глазах нетрезвый блеск.
А однажды он просто попросил вина и посмотрел в угол, где стоял початый
ящик с мадерой. Обычно он наливал себе полный стакан, выпивал его залпом,
а уже затем не торопясь тянул из рюмки. Я посылал в трактир за сыром и
цыплятами Григория, разбитного малого, служившего моей хозяйке и кучером,
и дворником, и полотером, - а там, глядишь, еще кто-нибудь из товарищей
заглядывал к нам.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг