не спорь! Они слились в простую и сладкую мелодию - флейтовую, скрипичную.
Вроде прославленных скрипок под куполом храма Грааля в "Парсифале" у
Вагнера.
Одна нота выделилась, протянулась, понеслась, как метеор, как ракета,
крутой параболой, всё дальше, дальше, всё выше в зеленый туман... Захотелось
как можно глубже, полнее вдохнуть, вобрать в себя всю ее радость, всё ее
счастье, весь ее бег... Я вздохнул полной грудью... Звук лопнул
ослепительной вспышкой, и - как будто именно в этот миг - я открыл
глаза...
Он был прав, этот Венцеслао: я не лежал на полу, не сидел на стуле,
даже не стоял. Жестикулируя и громко говоря, я шел в этот миг от стола к
окну, - шел уверенно и прямо, не шатаясь, не хватаясь ни за что руками. Шел
так, как люди с помраченным сознанием не ходят...
Примерно с четверть часа (не секунды! - кто-то из Коль умудрился всё
же засечь время) нас держало в плену это новое, никому до того дня не
известное состояние сознания. Все эти минуты мы двигались, говорили,
жестикулировали - следовательно, не были "в беспамятстве"... Ничто в
тесной, загроможденной большим столом комнате не было разбито, сломано: ни
опрокинутой рюмки на скатерти, ни разлитого бокала... Значит, живя в своем
удивительном _отсутствии_, мы всё время действовали разумно. Мы сознавали
_что-то_. Спрашивается - _что_?
Потом мы - все разом! - очнулись. В комнате ничто не изменилось,
разве только воздух... Воздух стал таким прозрачным и _целебным_, как если
бы, пока мы _отсутствовали_, кто-то открыл окна навстречу упругому морскому
ветру, не на крыши, между Можайской и Рузовской, а на океан, плещущий вокруг
благоуханных тропических островов... Новым был, пожалуй, и свет лампы -
голубоватый, милый, ласкающий глаза... Или он нам таким показался?
В этом ясном свете, в этом чистом воздухе у конца стола на прежнем
месте сидел Венцеслао Шишкин и смотрел на нас тоже так, словно ничего не
случилось.
И если бы рядом с ним на мраморном самоварном столике не стояла,
растопырив черепашьи ножки, та самая бомбочка, - каждый из нас поклялся бы,
что ровно ничего и не произошло.
Тем не менее баккалауро-то знал, что это не так!
- Ну, господа, - что же? - произнес он несколько фатовским тоном,
тоном модного профессора, показавшего публике эффектный опыт и теперь
ожидающего аплодисментов. - Как вы себя чувствуете? Присаживайтесь.
Обменяемся впечатлениями. Что каждый из нас ощущает?
"Позвольте! - мелькнуло у меня в голове. - Так а он-то что же? Или на
него это не подействовало? Или и для него всё ограничилось лишь коротким
выключением из жизни? Что каждый из нас ощущает? А что ощущаю я?"
Мне было _просто_легко_дышать_: удивительно легко, неправдоподобно!
Даже дым от шишкинской папиросы казался дымом от лесного костра где-нибудь
над вольной рекой, а не вонью от "Пажеских" фабрики "Лаферм"... Ясная
незнакомая сила вливалась в мои легкие, пропитывала всё тело, трепетала в
венах, звала, требовала... Чего?
Я бросил взгляд вокруг и встретился глазами с Лизаветочкой. Она сидела
теперь на низенькой табуретке у окна, откинувшись спиной к стене, уронив
руки свободным, спокойным жестом. "И взоры рыцарей к певцу, и взоры дам - в
колени..." Живой незнакомый румянец играл на ее щеках, никогда не виданная
мною улыбка - такую можно встретить только на лицах у художников
Возрождения, - полнокровная, торжествующая улыбка женщины в расцвете
нерастраченных сил волнами сходила на ее лицо, новое, невиданное мною,
нынешнее...
"Господи, какой идиотизм! - вдруг с нежданной и непривычной
самораскрытостью ужаснулся я сам в себе. - Чего же ты ждешь, тряпичная
душа? Чего вы боитесь? Как можно хоть на час откладывать собственное
счастье? Иди сейчас же... Скажи всё... И тете Ане, и ей, ей прежде всего!..
Ведь так же можно упустить жизнь, свет, будущее..."
Где-то далеко-далеко шмыгнула мысль: "Ты с ума сошел! Это же _оно_ и
есть - _его_газ_! Разве можно?..", но могучее чувство подхватило меня,
повернуло лицом к окнам, к собравшимся, к миру... Я раскрыл рот. Я поднял
руку. Я шагнул вперед... Но тут - совершенно неожиданно - меня опередил
дядя Костя. Инженерных войск генерал Константин Флегонтович Тузов...
Генерал оказался, по-видимому, более энергичным "реципиентом" этого
газа, нежели все мы. Я изумился, когда он вдруг крякнул на своем стуле. Я не
узнал генерала. Фельдфебельский нос его шевелился от возбуждения, рыжие усы
топорщились. В маленьких глазах под мощными бровями вспыхивали небывалые
огни.
- Эх! - крякнул он вдруг и махнул рукой, "была не была", обращаясь к
Анне Георгиевне. - Слушай-ка, что я тебе скажу, Нюта!.. Смотрю я вот
сейчас, знаешь ты, на них... На именинницу нашу дорогую, да на Павла свет
Николаевича вот этого... Смотрю, говорю те бе, и думаю: "А ведь - дураки!
Ох, дуралеи!.." Ну чего они ждут? Что хотят выиграть, объясни мне это?
Гляди: оба молоды. Гляди: оба - кровь с молоком, веселы, здоровы, жизнь
кипит!.. Хороши собой оба. Так объясни ты мне - чего же им, болванам, не
хватает? Молчи! Отвечай мне сама, Лизок! Прямо, не виляя, по-военному... По
сердцу тебе сей вьюнош честной? По сердцу! Замуж - пора тебе? Скажу сам:
давно пора! Так чего же вам прикидывать, чего скаредничать? Кому это нужно?
Живете бок о бок, во цвете лет... Так чт о же вы?
По комнате пробежал как бы электрический разряд - испуг, трепет,
возмущение, согласие... А Лизаветочка... Нет, Лизаветочка не опустила снова
глаз в колени, как сделала бы вчера, как сделала бы час назад. Она не
вспыхнула, не упала в обморок, не выбежала в прихожую... Она вдруг
выпрямилась, подняла голову и большими, широко открытыми глазами уставилась
на дядю.
- Да, дядя Костя, - негромко, но очень внятно проговорила она,
чуть-чуть бледнея, и Раичка Бернштам заломила руки в уголку на диване,
впившись в подругу с жадным восторгом. - Да... Ты - верно... Только...
Павлик... Он - не _нравится_ мне, дядя Костя... Я... Я... _люблю_ его, дядя
Костя...
...Бог весть, что вышло бы из этого, если бы мы могли в тот миг
говорить, соблюдая очередь, последовательность, слушая друг друга... Страшно
подумать, до чего мы договорились бы в ту ночь... Но сразу поднялся такой
шум, такая неразбериха вопросов, признаний, восклицаний, торопливых ответов,
смущенных взрывов смеха, всхлипов каких-то, что... Всё смешалось в доме
Свидерских!..
- Браво-брависсимо, дядя Костя! - вскочил со своего стула который-то
из двух Коль. - Пррравильниссимо, старый воин! Мы всегда хорошо думали о
вас, хоть вы и арррмейский генерал... Только... Ну что тетя Анечка в этом
понимает? Вы меня, конечно, извините, тетя Аня, дорогая... Я очень... Очень
я у... уважаю вас, - глаза его выпучивались всё сильнее, пока он, сам себе
не веря, выпаливал эту тираду, - но... тетушка! Да ведь вы же запутались,
устраивая Лизкино счастье... Ну что вы ей готовите? Кого? Старика с денежным
мешком? Этого косопузого грекоса? Папаникогло этого? Губки и рахат-лукум в
Гостином дворе, в низку? "Ах, Фемистокл Асинкритович, мы вас ждем, ждем..."
Кто ждет? Она? Лизка? Чего ждет? Рахат-лукума его, халвы его липкой? Да как
же вы не видите!..
У Анны Георгиевны и без всякого эн-два-о глаза были на мокром месте...
Губы ее сразу же задрожали, подбородок запрыгал, слезы полились по щекам...
Она рванулась было к дочери. Но генерал Тузов, оказывается, еще не кончил.
- Что? - загремел он, вырастая над пустыми бутылками, над мазуреками
и тортами, как древний оратор на рострах. - Деньги? Чепуха! Молчать!
Лизавета! Я _тебя_ люблю, как родную дочь... А, да какое - как родную! Ты
- и моя Катька! Туфельки номер тридцать три, два фунта пудры в неделю,
"хочу одежды с тебя сорвать..." Я тебя люблю, не Катьку! Слушай, что я
говорю. Сам был глуп: женился по расчету... Стерпится-слюбится, с лица не
воду пить, - мерзость такая!.. Подло упрекать? Весьма справедливо-с:
достойнейшая дама, генеральша в полном смысле... Имеем деток: дети не
виноваты!.. Но сам-то я, старый дурошлеп? Я-то чего ради душу заморил? Чем я
теперь жизнь помяну, ась? Надечкиными "Выселками", семьдесят две десятины и
сорок сотых, удобица и неудобица, рубленый лес и кочковатое болото, будь они
прокляты: на генеральном плане так обозначено! Никого не слушай, Лизавета!
Любишь - иди на всё! Не любишь? В старых девках оставайся, коли на то
пошло, только...
Но тут пришел черед тети Мери...
Она никому не приходилась здесь тетей, эта сухая, высокая, всегда
затянутая в старомодный корсет, всегда весьма приличная учительница музыки,
с ее слегка подсиненными серебристыми сединами, с лорнетом на длинном
шнурке, с гордо откинутой маленькой головой, несомненно когда-нибудь
красивой, с фотографией пианиста Гофмана, им же надписанной, в ридикюле...
Такой ее везде знали. Везде. И - всегда!
С малых Лизаветочкиных лет, она "ставила ей руку" (так и не поставила
до этого дня)... "Тетя Мери - вся в музыке..." "Тетя Мери - сонатина
Диабелли" и "Ль'армони дэз анж" Бургмиллера..."
Теперь эта тетя Мери, как сомнамбула, поднималась со своего стула: одна
из всех она не переменила места, пока шишкинская зелень владела нами, одна,
если не считать самого Шишкина...
Я обмер, увидев ее, думается, не я один... Худые длинные руки пианистки
были прижаты к плоской груди. Лицо стало мертвеннобледным... Всем корпусом
она рванулась через стол к генералу Тузову, и генерал Тузов в ужасе
отшатнулся от нее...
- Константин Флегонтович! - зазвенел вдруг ее никем и никогда не
слыханный, неожиданно молодой высокий голос - такой голос, что у нас у всех
мороз пробежал по коже. - Нет, Константин Флегонтович... Этого я вам не
позволю! Как - Лизаветочке тоже? Нет, нет, нет! А вы, если уж начали, -
договаривайте до конца. Мон дьё! /Боже мой (франц)/ Да, вы не любили Надин,
не спорю. Ей не легко, вам - тоже не легко! Ну а той-то, которой вы клялись
в вечной страсти? Той, которая отдала вам всё, что имела, господин поручик
Тузов, Кокочка Тузов, Котик? Отдала даже то, что принадлежало другому... Та,
которую вы - да, вы! - отвергли... Она-то что же? Ей-то чем помянуть свое
страшное, свое бессмысленное существование? Точку замерзания свою? Ах, она
поступила по вашему мудром у совету. Она осталась "барышней", да, да!
Сначала - просто барышней. Потом - немолодой барышней. Наконец - старой
барышней, старой девой... Вы знаете, что ей выпало на долю? Откуда вам это
знать, это знаем мы... О, эти уроки в разных концах города, в сля коть, в
пургу, под летними ливнями - в чужих, живых, счастливых семьях! О, эти
детские головки - с бантами, с косами, стриженные ежом, кудрявые, касайся
их, ласковая старая дева, - у тебя никогда не будет ребенка! Вдыхай хоть их
теплый чистый младенческий аромат! Серый дождь, заплатанные калоши, пустая
комната на пятом этаже. "Мария Владимировна, сыграйте нам "Аппассионату".
"Душечка, вы с такой душой ее играете!" "Аппассионату!". Я!.. Мокрая юбка
бьет по ногам, надо платить за прокат пианино... Беги, старая ведьма, кому
ты нужна?! Разучивай фортепьянную партию "Крейцеровой! - ты же
аккомпаньяторша, ты - умеешь! Играй "Мазурку" Венявского, играй танго,
тапёрша! Не оборачивайся, тебе играть, извиваться будут другие...
"Аппассионаты" не для тебя, - бренчи! "Странно, откуда у нее такой
темперамент, у этой седой летучей мыши, пустоцвета, старой девы? Что она-то
понимает в страстях?.."
Горло у нее перехватило. Судорожный жест: сухая рука ее рванула со
стола первый попавшийся бокал, она выпила с жадностью привычного пьяницы,
голос ее почти перешел в крик:
- Лиза, Лизанька... Милая! Только не это... нет, - не это! Умоляю
тебя, что угодно, только... Лучше пусть всё летит к черту! Лучше - какой
угодно травиатой, /Сбившаяся с пути, в переносном смысле - кокотка (итал.)/
только не такой смертельный холод, не такое про... про.. прозябание... Как
червяк под землей... Как увяд... как увядший...
С силой оттолкнув от себя стол (вот тут бокалы и рюмки попадали на
скатерть, по полотну побежали красные пятна), она кинулась прочь... Генерал
Тузов, человек с именем, преподаватель Академии Генштаба, посерев лицом,
схватил ее за руки:
- Мери... Мурочка... Ты права... Я знаю, я - негодяй, трус. идиот...
Но... как же теперь, Мурочка?..
И - точно прорвало плотину. Все как один вскочили, кинулись кто куда.
Все загалдели, перебивая друг друга, хватая друг друга за лацканы тужурок,
за локти, за пуговицы пиджаков... Мейерхольду бы такую сцену ставить - и
то... Не знаю, как... Взрыв парового котла!
Всё, что в душах людей десятки лет слеживалось под всё нараставшим
давлением, что кипело, клокотало, пузырилось, распирало болью грудные
клетки, вдруг, громыхнув, вырвалось наружу... Всё взорвалось! Ничего нет:
условностей, приличий всяких... К дьяволу, к дьяволу, ко всем чертям мира!!!
Раичка Бернштам, с рюмкой в руке, этакое колибри в золотистом шелку,
вскочила на стул, проливая вино на скатерть, на платье, на плечи соседей...
Сергей Сладкопевцев - он вот, он! - с выражением ужаса ("Рая, Рая... Не
сейчас, не здесь!") держал ее за талию, умоляя сойти, уйти, подождать.
Ольга Яновна Стаклэ - этой было легче всех! - Ольга Стаклэ, огромная,
великолепная, как статуя прибалтийской Венеры, отбрасывая движением головы
за спину удивительные, в руку толщиной, косы свои, с жаром, - и, видимо с
полной откровенностью, - грозя ему п альцем, отчитывала, уговаривала,
исповедовалась перед дядей Костей и тетей Мери... - но полатышски,
по-латышски! Ей можно было что угодно говорить, и видно было, она себя не
стесняла: глаза ее сверкали, зубы тоже... Ее ведь никто не понимал, умницу!
Коля положительный продолжал громить несчастную Анну Георгиевну, зажав ее в
дальний угол.
А - Лизаветочка? Лизаветочка-то что же?
Обернувшись, я снова увидел ее. Всё так же, руки на коленях, она сидела
на табуреточке, обратив девичье свое лицо к еще не белой, но уже совсем
светлой ночи. А, будь всё оно неладно! Чего бы я не дал, чтобы еще раз в
жизни, хоть один-единственный раз увидеть такое лицо, встретить такой
взгляд...
Я бросился к ней.
- Ни-че-го... - одними губами прошептала она. - Ничего не говори!
Мне ничего больше не надо... если такое чудо... Иди, иди к себе... Я сейчас
в окошко закричу, что люблю тебя... Иди скорее!..
Я метнулся к двери: задержаться на миг, значило бы заговорить, а
заговорив - до чего бы каждый из нас договорился?
Последнее, что я запомнил в тот миг, было оливково-смуглое лицо этого
страшного человека. Он пересел из-за стола в угол за финиковую пальму,
выращенную Лизаветочкой из зерна, из косточки. Оттуда, из ее тени, он зорко,
жадно, пытливо и с торжеством смотрел на нас. Нет, это был уже не индусский
принц, не капитан Немо! Там, за пальмой, сидел какой-то темный дух из
заброшенного храма, чернобородый и лукавый обольститель людей.
Было что-то нелюдское даже в движении его маленькой руки, скручивавшей
папироску...
А бомбочка с эн-два-о спокойно стояла теперь у его ног, как черный пес
у ног Мефистофеля, как страж хозяина, готовый по первому его указанию
вцепиться в горло кому угодно...
Как говорилось в те времена: "Облетели цветы, догорели огни..." Гости
стали разбегаться - впервые в жизни этого дома - преждевременно. Хозяйка
(она же надышалась газа правды!) никого не удерживала. Все чувствовали, что
произошло нечто из ряда вон выходящее, каждому неодолимо хотелось как можно
скорее выложить кому-то всё, что у него рвалось из души. Каждый все-таки
соображал на первых-то порах, что для этого надо найти подобающих
слушателей. Как потом было выяснено: человек, испытавший действие эн-два-о,
жаждет открыться непременно тому, кто не подвергся вместе с ним этому
действию...
Вспомните: шишкинский газ парализовал только те мозговые центры,
которые ведают воображением, весь же остальной мозг (не говоря о центрах
речи, центрах Брока) лишь слегка стимулировал, как. бы освежал. Надышавшись
этой пакости, человек не только не глупел - он умнел, и умнел чрезвычайно.
Да, верно, ни с чем не считаясь, не справляясь с собой, он начинал, так
сказать, правду-матку резать, но делал-то это он с блеском, вдохновенно, с
упоением, и в то же время отлично понимая, чем это грозит. Страшно, а
говорю... Стыдно, а - говорю! Не могу молчать... Так что же делать? Бежать,
только бежать, куда глаза глядят...
И гости бежали.
Швейцары в те времена великолепно знали все торжественные дни стоящих
жильцов, вели им учет и в нужные даты являлись с "проздравлениями". Швейцар
Степан и тут с утра уже "повестил" находившихся в ленной зависимости от него
извозцев о возможной поживе. К полуночи с десяток ванек дежурило у нашего
подъезда".
Ваньки, сидя на своих козлах, ожидали обычного - появления людей
навеселе, под мухой, заложивших за галстук, жизнерадостных, пошатывающихся,
но обыкновенных!
А из парадной на улицу выходили люди почти не хмельные, а в то же время
явно не в своем уме. Они садились в пролетки и, еще не застегнув на коленях
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг