называли не иначе, чем государственные дедушки.
Тут Аскольд внезапно сообразил, что неприлично глубоко ушел в
себя, и домовичок Вася заброшенно погромыхивает рядом пустой посудой.
- Послушай, - осенило Аскольда. - Я преинтереснейшую вещь
придумал!
По его торжествующему тону домовой понял, что князя настигла одна
из идей, которые прославили его пуще прижизненных деяний.
Князь не стал объяснять своему гостю, что чай-то у него найдется,
но вот все остальное, как назло, отсутствует, включая даже сахар -
невкусный, полусладкий сахар с кусочками веревок и фрагментами
дерюжного мешка, добавляемыми в него даже не ради лишнего веса, а
исключительно из любви к искусству. Зато знал Аскольд одно местечко,
где церемония чаепития была всегда на высоте - прямо как у каких-то
японцев. Простых домовых в это место не пускали, но гость князя
пользовался привилегиями.
Благословенное для чая место находилось на Кловской ( позже -
Екатерининской); Аскольд никак не мог выбрать название, которое
нравилось ему больше, зато решительно отвергал последнее - Розы
Люксембург, так что хоть в этом задача немного облегчалась. Здесь
обитала госпожа Обезьянинова - самая любимая любовница миллионера
Терещенко. Как известно, Терещенко был крупным сахарозаводчиком, и
потому все, что касалось сладостей, госпоже Обезьяниновой было
известно досконально. На факт своей кончины эта удивительная дама
обратила не слишком пристальное внимание; так и продолжала жить на
прежнем месте, принимая гостей и радуясь тому, что их круг только
расширился после перехода в иное состояние. Была она не слишком хороша
собой, но умна и обаятельна. Даже сварливая на старости лет княгиня
Ольга захаживала к ней, но тайком, чтобы не испортить свой, с таким
трудом созданный, имидж злобной и коварной старухи, от которой всякого
можно ожидать. Чай в доме Обезьяниновой подавался с восхитительным
малясным сахаром, тающими во рту крендельками, сдобными булочками со
всякого рода начинками, изготовление которых было искусством не
меньшим, чем, скажем, ваяние статуй. Сам призрак Родена частенько
наведывался к ней в гости и приветствовал призрак повара
аплодисментами и криками "манифиг! манифиг!", что по-французски
означает, как известно, великолепно.
В соседях у Обезьяниновой ходил граф Уваров, владевший
шестнадцатым нумером по это улице. Теперь он гордился тем, что его
особняк считается архитектурным памятником. И все же граф постоянно
ошивался в Париже. Он и князя с собой как-то затащил, но славному
князю, потомку и предводителю гордых викингов, город на Сене пришелся
не по душе. Во-первых, и это главное, сразу и бесповоротно
разочаровали хваленые французские женщины, которые на проверку
оказались сухими и бесцветными, как таранка к пиву третьего сорта.
Пиво тоже не заслуживало доброго слова, а Эйфелева башня... Что ж,
башня как башня, тем более, что пялиться на нее все время было просто
неприлично. Что касается компании, то в Париже с избытком хватало
своих призраков; чужаков там не особенно любили, да и говорить
Аскольду с большинством было не о чем. Близко сошелся он только с
Вильгельмом Завоевателем, клявшим тот день и час, когда двинулся
завоевывать Англию. Словом, про Париж было интереснее слышать от
других.
Госпожа Обезьянинова оказалась дома.
- Рада видеть Вас, князь, - приветствовала она его, шагая
навстречу в шуршащих кринолинах. Это достижение было предметом ее
тайной гордости - призрачные кринолины шуршали как настоящие, создавая
дополнительное ощущение уюта. - Какими судьбами, ветрогон Вы этакий?
Обещались еще на позапрошлой неделе, мы Вас ждали-ждали.
- Виноват! - извинился Аскольд. - Дела, дела.
- Известно, какие у Вас дела, баловник, - шаловливо погрозила
прозрачным пальчиком Обезьянинова, - заходите скорее.
Представив Васю, Аскольд пошел на запах и очутился за длинным
столом, накрытым белой скатертью с пышной бахромой. Гостей в этот
вечерний час было много. Острый взгляд бывшего морского разбойника
тотчас отыскал знакомые лица: в дальнем углу примостился некто Бунге -
владелец первой частной аптеки на Подоле. Был он великим травоведом, и
госпожа Обезьянинова обожала его за то, что он всегда приносил с собой
какие-нибудь скляночки или мешочки с душистыми растениями, высушенными
и измельченными, которые придавали чаю незабываемый вкус. Когда Бунге
был еще человеком, подвыпившие призраки варягов немного побушевали у
него на Притисско-Никольской, изображая в лицах доблестное взятие
Киева. С тех пор почтенный аптекарь побаивался Аскольда и встречал его
вымученной и бледной улыбкой. Князь, размахивавший огромным топором,
да еще и в рогатом шлеме - высокий, плечистый и мощный - произвел на
него неизгладимое впечатление. И хотя последний десятки раз извинялся
и объяснял, что это не он виноват, а старая память, да древние вредные
привычки, обостряющиеся в полнолуние, к сближению это не привело.
Разве что Бунге научился не шарахаться и не забиваться в щели при виде
фигуры, обряженной в доспехи и закутанной в плащ с огромным отложным
воротником, усыпанным драгоценностями.
Зато рядом с переполошенным аптекарем сидел длинный, востроносый
призрак, немного похожий на Сирано де Бержерака.
- Николай Васильевич! - обрадовался князь и двинулся к гостю,
таща за собой домовичка Васю. - А я Вас, голубчик, как раз вспоминал
сегодня.
- По какому же поводу? - осведомился Гоголь, привставая.
- Чуден, говорю, Днепр при тихой погоде. Прав, говорю, был
Николай Васильевич. И как это Вам такая светлая мысль в голову пришла?
- Чего же в ней светлого? - поморщился тот. - Лил дождь несколько
дней к ряду, как сегодня - сильный такой, холодный, на улицу выходить
тошно. Грязь, брызги, сюртук заляпает так, что после не отчистишь. И
экпипажи, экипажи колесами грохочут и водой окатывают! Ну и на
набережной тоска зеленая; тоже слякоти по колено, и в небе просвета не
видать. А птица редкая куда-то летит, устало так; крылом машет, а в
движении обреченность наблюдается - ровно говорит: "и зачем это все
нужно?". Ну, тут и подумалось, что чуден Днепр при тихой погоде...
Вы лучше мне, князь, расскажите, как Царьград брали.
- А чего там брать было? - пожал плечами Аскольд. - Это, знаете,
детская мечта и не более того. Был мальчишкой, наслушался сказок - все
мы хотели тогда непременно разграбить Рим или Царьград. И когда такая
возможность подвернулась, отказываться было грех. Как видите, зря. А
теперь, тысячу-то с лишним лет спустя, и вовсе глупым кажется - куда
нас понесло? За каким чертом?
- И не вспомнят! - подхватил неожиданно Вася, до сих пор
хлебавший горячий чай из огромной чашки с пунцовыми и палевыми розами,
чашки знаменитого майсеновского фарфора из тех, что нынче стоят по
музеям и пылятся безо всякого дела.
Как любит вздыхать один музейный дух, из чашек пить надоть, а за
стеклом ставить - большой грех; потому бездельная вещь вполне
обезуметь может, как человек бездельный места себе в жизни не находит.
Принятая теперь мода - замуровывать фарфор и хрусталь в гробоподобных
монструозностях, называемых "стенками", чтобы доставать их оттуда
бережно раза два в году к приходу самых почитаемых гостей, призраки
считают проявлением полного неуважения человеков как к себе, так и к
той вещи, с которой таким образом обращаются. Но теперь домовых, даже
если и терпят в доме, то не расспрашивают, как жить, и подсказать эту
нехитрую мыслишку нынче некому.
Все обернулись к тихому домовичку.
- Я сегодня по делам был на Козьем болотце, - горячо заговорил
он. - Людей тьма! Кто бежит на почтамт, кто пытается сесть в
троллейбус - теперь же и с этим у людей проблема. Палаток стоит - не
сосчитать; газету продают, тут же и митингуют, тут же книгами
приторговывают и фильмами. Да что я рассказываю - вы же сами знаете. И
тут я подумал - ведь недавно, каких-то семь с половиной веков назад
татары здесь по льду шли на Лядские ворота.
- А Вы это помните или слыхали от родственников? - вежливо
поинтересовался Бунге.
- Помню, знамо помню. Я тогда в избушке жил, правее, вниз по
ручью. Напугались мы, когда татары подошли; хозяева меня опять же
забыли, совсем как нынешние - бежали; да я их понимаю. А потом я с
деревьев глядел, как эти - кривоногие, лохматые, рожи плоские -
лопочут чего-то... А когда болото льдом пошло, они и полезли на
приступ.
Вспомнил, и так жутко стало. Как две картинки разом вижу: вот
троллейбус по улице ползет, а вот тут же, сверху татары идут толпой.
- Время - страшная вещь, - мягко сказала Обезьянинова. - Татар
поглотило, эти самые троллейбусы поглотит. Вы пейте чай, господа. И
рассказывайте - вот это вечное. Что у Вас новенького, князь?
- Зонтик, - ответил Аскольд.
- Что? - изумились призраки.
- Модный мужской зонтик; серый в мелкую темно-, светло-зеленую и
голубовато-серую клеточку. Такой английский зонтик с деревянной
полированной ручкой; годится как тросточка и весьма удобен, -
обстоятельно пояснил он. - Я его в прихожей оставил.
- Вы такой оригинал, князь, - всплеснула руками Обезьянинова. Она
питала к Аскольду некую слабость, в которой сама себе боялась
признаться. Бывший киевский владыка привлекал ее не столько
благоприобретенными светскими манерами, сколько буйством и
неукротимостью разбойничьего духа. Она была готова оправдать и его
поход на Византию, и его взятие Киева, и все, что бы он ни задумал
теперь. Захоти сейчас Аскольд отправиться со своими дружинами громить,
скажем, Нью-Йорк, она бы и тому изобрела важную причину. - Зачем Вам
зонтик, если дождь существует в ином измерении?
- Не знаю, - признался Аскольд. - От души подарок был. Я с одним
эзотериком свел знакомство, занятный человек. И он подарил мне свой
зонтик.
- Как романтично, - разулыбалась Обезьянинова.
Далее разговор вошел в привычное русло; немного обсудили политику
Украинского правительства; изумились составу парламента;
помузицировали. У Аскольда был тяжелый баритон и неплохой слух. Бунге
подпевал слабым, "карманным" тенорком. В разгар вечера прибыл Ленечка
Собинов, отчего-то в огромной песцовой шапке и в шубе, подбитой
бобрами. Воротник шубы был покрыт тончайшей серебряной пеленой снега.
- Морозной пылью серебрится его бобровый воротник! - воскликнул
Гоголь.
- Но ведь красиво! Правда красиво? Аскольд, признайтесь, что Вам
понравилось! - Собинов вертелся в разные стороны, чтобы все его могли
получше рассмотреть.
Князь подошел к певцу и облобызал его от души. С Собиновым его
связывали самые теплые отношения: последний пел в опере
Верстовского**, и потому стал близок Аскольду, хотя объективных причин
и не было. Но, пути Господни неисповедимы. В этом привидения смогли
убедиться на собственном опыте.
Домовичок Вася замер от восхищения. Он был заядлым театралом, и с
этой целью сводил знакомства со всеми призраками опер, чтобы иметь
возможность посещать премьеры. Наверное, и к соседским старушкам,
которые имели к нему отдаленное отношение, он испытывал симпатию по
причине сходства взглядов на этот вопрос. Иногда даже осчастливливал
их билетами в Киевский оперный. Эти билеты оперный призрак Ахмет - в
прошлом танцовщик при дворе какого-то турецкого султана - таскал у
билетера. А еще он наловчился мастерски подделывать подписи всех
администраторов, и иногда выписывал контрамарки.
Собинов шумно восторглася зонтиком.
- Подари, княже! - он тебе, как медведю ролики!
- И ничего, ездят косолапые, - отвечал на это Аскольд.
- Ну, как корове черкесское седло!
- Возможно, - соглашался князь. - Но он мне понадобится немного
позже.
Спустя какое-то время Аскольд и Вася откланялись. Васе нужно было
смотаться в "Молочный", а Аскольд решил его проводить с зонтиком -
дождь все еще лил, как из ведра.
Они спутились мимо бывшего Института благородных девиц на
Крещатик. Благородные девицы, которым воспитание не позволяло
кокетничать в открытую, отчаянно вздыхали при виде князя и
завлекательно улыбались из-под вуалек. Но Аскольд был охвачен другой
идеей. Недавно в Киеве объявили конкурс на лучший проект памятника,
посвященный юбилею Независимости. Лучшие макеты выставлялись в
Украинском доме (бывшим когда-то музеем лысого вождя), который старые
киевляне и древние призраки недолюбливали, потому что при его
строительстве была искалечена значительная часть Владимирской горки -
места уникального и самобытного. Однако с Украинским домом как-то
свыклись, воспринимая его как неизбежное зло. Гораздо хуже обстояло
дело с проектами памятника, который предполагалось поставить рядом с
Институтом, прямо на Крещатике. Ознакомившись с экспозицией выставки,
Аскольд решал, кому он станет являться в кошмарных снах первому.
Кандидатур было много, и он хотел подключить к работе своих
дружинников. Как всегда, и судьба позаботилась: на месте бывшего
Козьего болота встретился им призрак джихангира.
Батый расхаживал вдоль ярко освещенного Главпочтамта взад и
вперед, заложив руки за спину.
- Чего печален так, супостат? - рявкнул князь на всю площадь.
Пробегавшая мимо кошка зашипела и выгнула спину: кошек не
обманешь, они всегда видят призраков.
- Тоска заела, - меланхолически ответил Батый. - Был в Монголии,
был в Крыму, был в Китае - понимаешь, какая петрушка выходит - здесь
моя родина. Даже смешно подумать. По здешним местам тоскую.
- А по степи?
- По степи реже, экая напасть! Ну, поскачу денек-другой,
проветрюсь, и снова сюда.
- Где остановился? - спросил Аскольд. - Можно у меня.
За давностью лет вражда их остыла. Только перебрав эля или
крепкого вина они принимались тузить друг друга, да и то не со зла, а
из-за идеологических противоречий. Батый упорно не желал признавать
свою вину в смысле проявленных им подлости и коварства и упирал на то,
что русские князья и без него воевали между собой; так что
политическую обстановку на Руси он использовал - было дело, однако
сам ее не создавал.
- Не люблю у тебя, - признался Батый. - Я у Тугор-хана гощу.
- У-у-у, - прогудел Аскольд.
Проходящий мимо страж порядка в высоких черных ботинках на
шнуровке и квадратной фуражке, смахивающей на конфедератку, невольно
положил ладонь на рукоять своей дубинки. Что-то такое ему почудилось.
Однако, оглядевшись по сторонам, он не заметил ничего подозрительного
и спокойно прошел дальше, пронизав джихангира.
- На ногу наступил, - скосил тот глаза на красный сафьяновый
сапог с загнутым носком, отороченный драгоценным мехом.
- Тебе не повредит, - буркнул Аскольд.
Упоминание о Тугор-хане его всколыхнуло. Этот полководец разбил
когда-то свой лагерь на Трухановом острове, который и назывался тогда
иначе. Этот хан был половецким; а с половцами вообще у Аскольда
отношения были значительно теплее, чем с татарами. Однако Тугор-хан,
или Тугоркан, как его обозвали в каком-то справочнике, предательски
повел себя по отношению к собственному зятю, нарушив данное слово. Он
напал на войска Святослава Изяславовича, и был наголову разбит и убит
в этом бою. Аскольду его жалко не было, хоть хан после и винил во всем
не себя, а свою жену - то бишь Святославову тещу.
Теща - это было кодовое слово, благодаря которому самые тяжелые
обвинения с Тугоркана сняли. Но все же большую часть времени он
продолжал проводить на Трухановом острове, развлекаясь живописью и
рыбной ловлей. Его могила возле церкви Спаса на Берестове постоянно
пустовала.
Наступала очередная киевская ночь.
Вылетели ведьмы, чтобы прогулять свои застоявшиеся за день
помела; до шабаша было далеко, и они особенно не буянили. Да и дождь
им мало нравился, чтобы там ни говорили злые языки.
Китоврасы занялись извозом. Процокал мимо Аскольда его добрый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг