как сложится судьба захваченных пассажиров московского рейса В том, что оба
недоноска напоследок что-нибудь непременно выкинут, он не сомневался ни
секунды Это и надо было сейчас предотвратить.
Связь! - рявкнул Бес, срываясь с места и отпихивая людей от телевизора,
- мне нужна связь с министром. Немедленно. Пусть задержат штурм Я приеду сам
и выволоку этих щенков. Пусть забирают. Быстро!
Несколько человек ринулись вон из комнаты, исполнять поступившую
команду. Остальные замерли в ожидании следующих, но большего сейчас Бес
сделать не мог Он ждал. Секунды включали в себя теперь года и целые
столетия. Потом все произошло одновременно. На экране прыгающая вместе с
камерой в руках оператора, картинка преобразилась. К самолету красиво,
правильно, как в каком-то популярном боевике бежали маленькие черные фигурки
с короткими автоматами в руках и неслось несколько тяжелых армейских машин
"Штурм, - едва ли не радостно закричал в микрофон невидимый корреспондент "
Министр! " - задыхаясь выпалил один из его людей, протягивая Бесу трубку. Он
потянулся к ней, сознавая уже совершенно отчетливо, что их разговор опоздал
на несколько секунд, и самое страшное произойдет именно сейчас, пока он
будет произносить первые слова. И это случилось - черные фигурки еще не
успели достичь самолета, как прогремел взрыв. Собственно, он и не прогремел
вовсе, с экрана прозвучал лишь слабый на фоне общего шума хлопок, а на
пляшущей картинке корпус самолета вдруг превратился в некое подобие
воздушного шарика, из всех окошек-иллюминаторов вырвались языки пламени, и
практически одновременно с этим самолет-шарик лопнул, разлетаясь на
множество пылающих обломков. Экран телевизора на какое-то время погас - то
ли оператор, оглушенный взрывом уронил камеру, то ли ее плотно заслонил
кто-то или что-то, но это было уже не важно. Машинально, Беслан поднес к уху
протянутую ему минутой раньше трубку - оттуда раздавались короткие гудки
отбоя Им не о чем было теперь говорить с русским министром. Но и это уже не
имело никакого значения.
Дмитрий Поляков
О взрыве самолета и гибели людей, которых он практически на эту самую
гибель отправил, Поляков узнал только к концу дня. Занятый организацией
похорон, он как-то отстранился от всего прочего на это время и лишь вечером,
практически одновременно увидел репортаж по телевидению и выслушал отчет
своих сотрудников, которые, надо отдать должное пытались подступиться к нему
с самого утра, но не были допущены " к телу" его собственной службой
безопасности, посчитавшей, что личное горе шефа важнее всего прочего
происходящего в мире. Процесс осознания случившегося был для него коротким и
отчетливым, включившим в себя всего несколько остро ощущаемых им
компонентов, среди которых доминировало чувство безусловной и абсолютной его
вины. А помимо его - окончательное и бесповоротное признание необъяснимой,
но совершенно при том реальной связи всего происходящего кошмара с явлениями
ему и угрозами деда, которые тот - так получалось - все-таки успешно
реализовал При этом реальным и весьма ощутимым, а, попросту говоря,
сохранившим ему жизнь было вмешательство бабушки. Из всего этого следовало
только одно: непреодолимая, как всегда считал он ранее, граница между тем и
этим миром( так определяла это Татьяна Гинзбург и теперь он повторял это
определение вслед, и как бы даже, в память о ней ) на самом деле легко
преодолима - однако законы и правила пересечения этой границы оставались ему
неведомы. Третьим фактором, составляющим сейчас картину, заполняющую собой
весь первый план его сознания, было непреодолимое стремление немедленно,
невзирая ни на какие жизненные обстоятельства, бежать, лететь, мчаться туда,
к руинам старого монастыря, где, он уверен был в этом теперь совершенно,
откроется ему истина в последней свой инстанции. Там же ждала его, возможно,
и смерть, столь же загадочная и необъяснимая, что и гибель всех прочих
людей, кто до него соприкоснулся в той или иной мере с тайной, погребенной в
руинах старого степного монастыря Впрочем, состояние его сейчас было таково,
что этого- то есть смерти своей, он скорее желал, нежели боялся или, тем
паче, стремился избежать.
В этом состоянии он и прожил последующие двое суток, занятые всем тем
многим, горестным и хлопотным, что связано обычно с похоронами близкого
человека. Нельзя сказать, что он утратил способность чувствовать и
переживать все прочее, кроме занимающей его проблемы. Это было не так - он в
достаточной мере ощутил то, что принято называть горечью утраты. В большей
степени она выразилась в острой жалости к отцу, прожившему какую-то странную
жизнь - вроде бы даже вполне удачную с точки зрения расхожего обывателя, и
одновременно - теперь-то он, Дмитрий, знал это точно - совершенно ужасную,
полную страха, унижения и самоуничижения, жизнь " бедного родственника" как
принято было некоторое время назад на Руси определять подобное положение
кого-либо в семье. Он никогда не любил отца и не смог полюбить его сейчас,
за то недолгое время, когда сознание его преобразилось под воздействием всех
умопомрачительных событий, разметавших не хуже самого мощного заряда
взрывчатки, устоявшийся образ и стиль его жизни и, собственно, все его
мировоззрение. Однако последнее видение, которое теперь он механически даже,
по привычке не называл сном, сильно изменило отношение к нему. Когда
закончена была тягостная церемония прощания и массивный полированный гроб
медленно начал опускаться в разомкнувшиеся, как пасть молоха преисподней,
створки невидимого лифта, уносящего новопреставленного вниз, к прожорливому
горнилу страшной топки, он почувствовал как жалобно дрогнуло и сжалось его
сердце, словно кто-то невидимы бережно сдавил его мягкими ладонями. Но все
это было как бы на втором плане, где чувства слегка притуплены, краски не
так ярки, а все, что доносит слух, звучит приглушенно, словно издалека. Не
будь этого, он ни за что не допустил бы кремации отца, как на том настаивала
мать. В желании своем она руководствовалась лишь одним соображением и это
было соображение престижа и целесообразности - в пантеоне Новодевичьего
кладбища имелась фамильная ниша - отведенная для захоронения урны с прахом
деда. В строгом соответствии с советским иерархическим распорядком его
номенклатурному уровню соответствовала именно ниша в пантеоне второго
- после Красной площади, по значимости кладбища страны, клочка земли
для погребения своих бренных останков чекист Тишкин у империи не выслужил.
Однако в последующем это обернулось определенным преимуществом для членов
его семьи - теперь те из них, кто покидал этот мир, тоже могли рассчитывать
на обретение последнего приюта в столь престижном месте: в нишу можно было
заложить еще некоторое количество урн. Для матери это был вопрос принципа.
Ему же мысль о том, что прах отца будет теперь вечно покоиться рядом с
прахом, принадлежащим неизвестно кому или чему, ( в этом, особенно после
короткой реплики Татьяны, теперь навсегда уже оставшейся для него загадкой,
Поляков сильно сомневался), была невыносима. Однако там же находилась и урна
с прахом бабушки и это нельзя было сбрасывать со счетов А главное, все это
занимало, волновало, тревожило и даже заставляло страдать Полякова - но -
во-вторых. Поэтому бороться с матерью, хоть желание было и велико, он не
стал. За все время предшествующее похоронам и позже, на самих похоронах и
последовавших за ними обязательных многолюдных и многословных, пьяных, уже
после третьего тоста, поминках они с матерью обменялись в лучшем случае
десятком фраз. Причем со своей стороны он совершенно искренне не замечал ее
присутствия, как и присутствия всех остальных людей, устремленный мыслями и
чувствами в те проблемы, которые прочно заняли первый план его сознания,
плотный, непроницаемый, как тяжелая штора отгородивший его от всего прочего.
Был лишь один момент, когда задачи первого плана вдруг, спонтанно
потребовали от него общения с матерью. Не рассуждая и не пытаясь даже,
понять зачем это нужно, он подчинился. Это было жесткое и очень неприятное
для него общение, ее же оно, похоже, и вовсе повергло в шок, чего ранее за
ней он никогда не замечал. Дело обстояло так. Уже поздним довольно вечером,
после затянувшихся поминок, справляли которые в дорогом престижном
ресторане, он счел своим долгом отвезти ее домой и вместе с ней подняться в
квартиру. Зачем? Спроси его кто об этом уже в лифте, где они молча, стараясь
даже случайно не соприкоснуться телами, чужие, враждебные друг другу люди
поднимались на свой этаж, он не сумел бы ответить ничего вразумительного.
Какая-то сила вела его и он шел, не раздумывая о причинах и последствиях.
Она долго возилась с замками и открыв дверь молча прошла в квартиру, не
приглашая его, но и не преграждая дорогу. Вместе, они, не сговариваясь,
прошли в кабинет деда, и там она не присев и не отбросив даже с головы
траурного платка, повернулась наконец к нему и прямо взглянула в лицо с
явным намерением поинтересоваться, чего ему еще здесь нужно? Именно в этот
момент он понял, зачем поплелся за ней в квартиру и чего сейчас от нее
хочет. А поняв, не стал дожидаться ее вопроса
- Мне нужна диадема, - заявил он, сам удивляясь своему тону и тому, как
без предисловий и уместных по крайней мере в это день, объяснений, он это
произнес
- Какая диадема? - голос ее был тускл, ровен, и лишен обычной желчно
иронии. Можно было предположить, что она действительно не понимает сейчас,
погруженная в свое горе и нахлынувшие вместе с ним проблемы, о чем он
говорит
Однако же он был совершенно уверен, что это не так. Не так - и в части
якобы горя - отца она всю жизнь презирала и унижала при каждом удобном
случае, подло, мерзко, болезненно. Не так - и в части "забытой" диадемы Это
была игра или, точнее, неукоснительное следование сценарию действа под
названием " похороны горячо любимого мужа и друга", разработанного и
утвержденного в недрах, возможно еще ЦК ВКП(б ), и до сей поры не
претерпевшего изменений. Писали возможно, с Надежды Константиновны Крупской,
а быть может, как раз именно для нее. Но не это было сейчас не важно
- Диадема, украденная твоим отцом у убитой им женщины. И давай не будем
попусту тратить время. Я знаю, что она здесь, я знаю, где она лежит, и, если
ты будешь упорствовать, я просто пойду и возьму ее.
- Грабить мать, только что похоронившую мужа? Ты чудовище, я не могла
родить тебя, ты выродок, недоносок
- Тебе виднее. Дискуссировать на эту тему я не намерен. Выродок -
значит выродок. Отдай диадему, и я избавлю тебя от своего присутствия.
Стоимость ее я тебе возмещу, можешь не сомневаться, по рыночному, что
называется, курсу
- Подавись своими грязным деньгами, мерзавец, на них кровь и слезы,
ограбленных тобой людей
- Мы теряем время и ты не на митинге. Там выскажешься при удобном
случае, а пока отдай диадему. ты - то уж точно не имеешь на нее никаких
прав.
- А кто имеет? Твой вонючий князек, прискакавший из Парижа грабить
Россию? Я знаю, для кого ты так стараешься. Иуда!
- Заткнись! - впервые за все последние дни Дмитрий полностью утратил
контроль над собой Грязный эпитет при упоминании Микаэля оказался последней
каплей, далее - возможен был любой исход По крайней мере он сделал шаг в
сторону матери, не отдавая себе отчета в том, как поступит дальше Но и она
вполне адекватно оценила его состояние и почти стремительно выскочила за
дверь кабинета с криком "Я вызываю милицию! "
Этот крик почему-то мгновенно привел его в чувство, ярость застилавшая
сознание рассеялась и, выглянув вслед за матерью в коридор, он совершенно
спокойно негромко заметил:
- Вызывай. Но помни, что тогда-то уж точно всем станет известно, что
твой героический папочка убийца и вор. Диадема эта сейчас как раз в розыске.
Про розыск у него вырвалось как-то совершенно случайно и едва ли не
против воли, но именно последние его слова остановили ее стремительное
продвижение по коридору, словно камень брошенный в спину Она остановилась
именно так, как останавливаются люди, получившие сильный удар в сзади и
пытаясь при этом остаться на ногах и сохраняя равновесие - туловище по
инерции еще было устремлено вперед, а руки, напротив, как крылья подбитой на
лету птицы беспомощно, но отчаянно, дернулись назад, спеша остановить
движение всего тела. Потом она распрямилась, верная себе, расправив плечи и
почти неестественно прямо держа сутулую уже старческую спину, но так и
осталась на месте, не поворачиваясь к нему, не шевелясь и не произнося ни
слова Доли секунды, он даже испытывал нечто похожее на раскаяние смешанное с
испугом - ему показалось что она сейчас грохнется в обморок или того еще
хуже просто умрет, вот так, стоя, как есть в боевой стойке, с упрямой
"железной" спиной. Но это наваждение быстро пошло - она повернулась и такая
ненависть, бьющая не то что ключом- мощным кипящим фонтаном раскаленного
гейзера откуда-то изнутри, осветила ее сухое надменное лицо, что он
мгновенно и твердо уверовал - ни смерть, ни тем более обмороки ей не грозят.
Сила внутренних эмоций и страстей, испепеляющих ее душу, еще долго будет
поддерживать ее плечи прямыми, подбородок вздернутым вверх, а спину
"железной" Он констатировал это про себя, совершенно спокойно - без радости,
но и без досады или зла, ему было все равно. Однако открылось ему и другое -
сейчас, первый, единственный в жизни и, видимо, последний раз, он ее сломал.
Она, без сомнения, подчиниться теперь его воле, но так же вне всякого
сомнения было и то, что проклянет и отречется от него навеки. Это он знал
абсолютно точно.
Мать, тем временем, так и не проронив ни слова, развернулась и пройдя
мимо него, как если бы он был шкафом или стулом на ее пути, вернулась в
кабинет деда, захлопнув за собой дверь. Поляков остался стоять в полутемном
коридоре, но ожидание его не было долгим. Дверь в кабинет распахнулась и
оттуда, из дверного проема в него швырнули небольшим и не очень тяжелым
предметом. Бросок был, однако, достаточно сильным - предмет пролетел
разделяющее их пространство коридора и точно угодил ему в грудь, больно, до
крови, царапнув при этом подбородок. Он подхватил его на лету, не дав упасть
на пол и не став рассматривать - что же в прямом смысле этого слова упало
ему в руки - в этом он нисколько не сомневался, повернулся и быстро, с
трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, направился к выходу. Вслед ему не
прозвучало ни слова. Замки на сей раз оказались более послушны его рукам, и
уже через несколько секунд тяжелая дверь квартиры,
бывшей некоторое время назад для него тем, что принято в России
именовать "отчим домом" мягко, но навсегда захлопнулась за его спиной.
Уже в машине, причем отъехав на изрядное расстояние, - лимузин мягко
выруливал с проспекта Мира на Садовое кольцо - он взглянул на вещицу,
которую все это время крепко сжимал в руке. Он не ошибся: мать выполнила его
требование, и теперь он держал в руках неожиданно легкое и изящное
украшение, но при том, действительно, очень похожее на корону. В полумраке
салона диадема казалась почти черной - потемнело от времени золото, из
которого был исполнен ее причудливый узор, черными казались и различной
величины камни, в него искусно вплетенные.
Машина в этот момент миновала ярко освещенный перекресток и яркий
пронзительный луч какой-то особо лучистой рекламы проник-таки в просвет
между плотными шторками салона. На мгновение он коснулся поверхности одного
из камней диадемы- и вздрогнул, едва не отбросив от себя драгоценность
Поляков, потому что вдруг показалось ему - на ладони его тяжело
перекатывается густой, тягучий, насыщенный цветом, сгусток крови. Машина,
однако, не задержавшись ни на секунду, миновала яркий перекресток. Луч также
бесшумно и незаметно, как и проник в салон - покинул его. И погас всполох
внутреннего огня, живущего внутри древнего камня. Поляков все еще
недоверчиво коснулся его рукой - поверхность камня была гладкой и холодной.
Уже глубокой ночью, он поднялся на борт специально зафрахтованного для
его поездки самолета - ждать утреннего рейса просто не было сил. Остро, как
никогда, ощущая теперь уже навеки отсутствие Ковалевского, умевшего с
кажущейся легкостью, решать самые трудноразрешимые проблемы, он все же
сумел, нещадно подгоняя подчиненных, не жалея денег и безрассудно, возможно,
транжиря самые сокровенные, хранимые для очень серьезных случаев, связи,
лимит пользования которым зачастую устанавливается согласно популярной
сказке - в размере трех, и не более! желаний, он все-таки сумел за несколько
часов организовать свой спешный отлет. Кроме жгучего, буквально
испепеляющего его изнутри стремления во что бы то ни стало и как можно
быстрее попасть на развалины степного монастыря, для такой спешки была еще
одна, более прозаическая причина Ему стало известно, что буквально на днях
там начнет работу комиссия, которую можно было в равной мере считать и
правительственной, и к следственной, и церковной, словом, комиссия, создание
которой инициировал своим напористым журналистским расследованием ныне
покойный Алексей Артемьев
Дмитрий Поляков и Беслан Шахсаидов - встреча
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг