Зоя ТУМАНОВА
ВЕТОЧКА ИЗ КАМЕННОГО САДА
______________________________________________________________________
(c) Издательство "Ёш гвардия", 1981
OCR Dauphin, 2002
______________________________________________________________________
В ту пору умудрился я заболеть каким-то особенным воспалением
легких - двусторонним. Провалялся в больнице порядочно. А вышел - себя
в зеркале не узнал: в два раза длиннее и тоньше, чем был до болезни. С
лица не то что румянец - загар сошел. Врачи заявили, что нужны мне для
восстановления сил полный покой, горный мед и горный воздух. Курорт
нужен...
На семейном совете отец сказал:
- У Муйдина-бобо - чем не курорт? Воздух - точно хрусталь, вода -
еще чище, чем воздух, да и пасека под боком.
Дедушка Муйдин мне не родной, а троюродный, а может, и еще дальше,
но зачем считаться родством, если на наш осторожный намек в письме
люди отвечают телеграммой: "Пусть Саид едет в свой дом".
И вот я иду по пыльной кишлачной улице, а мне навстречу выбегает
из калитки, семеня, словно перепелка, старушка в широком синем платье.
Две седые косицы выбились из-под кисейного платка, глаза сияют!
Обнимает меня, начинает рассыпать бесчисленные "айналай, ургилай",
"пусть твои болезни ветер унесет", "погулять бы мне на твоей свадьбе"
и прочее, выражающее безмерную ее любовь и радость. Следом за ней
идет, нет, не идет, а выступает, величаво и неспешно, исполненный
достоинства старик. У него белая волнистая борода, чуть пожелтевшая по
краю, волоски его бровей, и черные, и седые, так длинны, что
завиваются колечками, он ласково поглядывает на меня из-под этих
каракулевых бровей.
- Благословен твой приезд, внучек, - произносит он старинное
приветствие, - мой дом - ковер для твоих ног...
Так началось мое пребывание в Гальвасае - родном кишлаке моего
отца. Половина здешнего населения - с какой-то стороны нам родня; все
гостеприимны и любознательны, все стремятся как можно скорее поправить
мое здоровье.
Первые дни проходят немного суетливо: то мы в гости, то к нам
гости, калитка хлопает то и дело. Только на пятый день оканчивается
этот разлив радушия, и жизнь входит в обычное русло.
Дедушка ушел к себе на пасеку. Бабушка, надев специальную ватную
рукавицу, ловко прилепляет к раскаленной стенке тандыра сырые лепешки.
Я, повесив на плечо кетмень, направляюсь в огород. Бабушка
останавливает меня: "Ты еще слаб!". Но я в таких случаях умею
разговаривать с женщинами и окончательно убеждаю ее пословицей: "В
работе тело крепнет".
Подрубая и откидывая с грядок сорняки, я то и дело слышу голос
бабушки: "Эй, Саиджан, а ты любишь, если в шурпу кладут душистые
горные травки?" или "Саид, ягненочек мой, а не испечь ли для тебя
пирожки с тыквой?". Потом бабушка идет в курятник и громко отчитывает
какую-то несушку: "Ах, мохноногая, и не могла ты снести для гостя
яичко покрупнее?".
На огороде хорошо: щекочет в носу от резкого запаха помидорных
листьев и морковной ботвы, малыш-кузнечик усаживается прямо на носок
моих кед, солнце прогревает спину. Наработавшись до жаркого пота и
приятного томленья в плечах, иду в глубь сада. Здесь у маленького
хауза стоит широкий деревянный топчан - чорпая, застеленная домотканым
паласом, заваленная курпачами и подушками. Укладываюсь поудобнее и
смотрю на небо сквозь ветки деревьев.
Тишина окутывает мягко, словно бархатом, и по этому бархату шьют
свои узоры гуденье шмеля, шепот листьев, торопливое бормотанье воды в
арыке, втекающем в хауз... Или нет, это тихая музыка дня, сложенная из
множества звучаний, ее слагают и трепет трав, и дальняя жалоба
горлинки, в ней каким-то образом участвуют пробегающие по листьям
солнечные блики, дрожащая сетка света и тени, брошенная на пестроту
одеял. На стволе вишни вздрагивает от ветерка белесая старая шкурка
богомола, ее хозяин, уже в новой, ярко-зеленой одежке, качает свою
невидимую люльку - взад-вперед, взад-вперед. Не меня ли укачивает? Я
засыпаю легким, блаженным сном...
-------
День пронизан золотым солнечным светом, течет медлительно, весомо;
так стекает мед, когда наклоняют соты над фарфоровой касой.
Мы с дедом на пасеке.
Ульи, на высоких ножках, яркие, словно кукольные домики,
разбежались по пологому склону. Муйдин-бобо, откинув сетку, делает
записи в своем журнале. Я взираю вдаль, уплетая мед со свежей
лепешкой.
Даль и близь - тут все горы. Гряда за грядой, они уходят
далекодалеко, сливаются с облаками. Предгорья - адыры уже выгорели,
только в узких лощинах кое-где темнеет курчавая зелень. На дальних
вершинах просверкивают полоски вечных снегов. На горы нельзя
насмотреться...
- Дедушка, хорошо тут жить? О чем вы думаете, глядя на горы?
Муйдин-бобо косится неодобрительно: надо же, два вопроса сразу!
Глаза у него необыкновенные - точно глубины в Гальвасае, где вода
кажется черной, как тушь, а приглядишься - все видно, до самого дна.
Он подпирает подбородок своим посохом из железного дерева-ургая,
отвечает неторопливо:
- Горы - мои собеседники, они словно говорят: "Вот мы храним
снега, чтобы летом дать влагу полям, чтобы напоить людей и животных, а
что ты делаешь, человек?". Они правы. Не для пустяков мы приходим в
этот мир. Мы должны трудиться, и не ради себя только, а для других.
Взять жену мою - как приехал ты, словно молодость к ней вернулась!
Косами своими готова двор подмести, шурпу сварить в пригоршне! А я
кто? Я пчеловод! Много занятий перепробовал в жизни, но это больше
всего мне пришлось по душе. Не зря говорится: "Одна пчела дороже
тысячи мух". Мед - пища благословенная, лекарство от семи недугов. Он
несет людям здоровье и долголетие.
Дедушка расположен рассказывать, я - слушать. Он говорит о травах,
цветение которых дает жизнь пчелам. Закрыв глаза, я представляю
себе...
...как сбегают снега с нагретых солнцем склонов, оставляя на
черных проталинах белые крылышки подснежника - бойчечака.
...как, словно низовой пожар, разбегается по холмам и оврагам
багряно-огненно-алый расцвет тюльпанов.
...как подставляет апрельским ливням свои голубые кувшинчики
колокольчик - кулькуватча.
...как в мае, обгоняя все травы в росте, подымает желтые зонтики
сассык-курай, а шиповник делается похож на дастархан, щедро
уставленный розовыми и желтыми блюдами, - пожалуйте, отведайте,
матушки-пчелы!
...как в жаркий июльский полдень запах газельей травы - киик-ут,
подымаясь с потоком нагретого воздуха, кружит голову, одурманивает,
резкий и сильный.
Красивы названия трав: зорок глаз у народа, различавшего их и
дарившего имена! "Кузи-кулак" - широкие, мягко свисающие листья этого
растения, в самом деле, точно ухо ягненка. А у белой горной мальвы
нежное, как у девочки, имя "гульхайри"...
И все запахи этих трав сливаются в аромате меда, вся сила,
подаренная им солнцем, переливается в его золотистые капли...
Морщины на лбу деда обозначаются резче: теперь он рассказывает о
своих врагах: злой птице-щуре, пожирателе пчел, о медведе-шатуне, что
повадился в какую-то зиму ходить на пасеку... Выкапывал из-под снега
ульи, ронял их, поморозил три пчелиных семьи...
И, прерывая сам себя, дед указывает мне на невзрачный кустик,
который в луче солнца вдруг начинает искриться, словно осыпанный
бисером.
- Это трава - саган, погляди, Саиджан: у нее открытые нектарники.
Это капельки будущего меда блестят...
Устав рассказывать, дедушка обращается ко мне:
- А ты, Саиджан? Какое дело на земле хочешь избрать ты для себя?
- Хочется стать геологом, дедушка.
- Геологи? Это те, что ищут газ под землей, чтобы потом провести
его в дома и в хлопковые сушилки?
- Геологи ищут не только газ: нефть, руду, всякие полезные
ископаемые.
- Что ж, пусть сбудутся твои желания! Земля - золота сундук, пусть
он тебе откроется, Саиджан! - заключает разговор Муйдин-бобо.
-------
Удивительное создание - человек: устает даже от отдыха! Не хочу
больше растворяться в блаженстве, слушая, как мурлычет Гальвасай,
точно сонная кошка. Хочу подняться туда, где он ведет себя, как
нормальная горная речка: с рычанием протискивается среди валунов или,
подобно белогривому коню, водопадом прыгает с трехметровой скалы.
Горы манят меня. В конце концов, что такое моя мечта - геология? В
старину ее называли "горное дело"...
Родные примечают мои стремления и не одобряют их. Дедушка хмуро
поглядывает из-под навеса бровей:
- Ты еще не окреп, Саиджан. И здешних мест не знаешь. Горная тропа
ведет того, кто с ней знаком, чужого - обманет, ускользнет от него...
Я слушаю, киваю головой и все-таки совершаю разведочную прогулку.
Не совсем в горы, а туда, где, по словам дедушки, расположились пасеки
других пчеловодов.
Пройдя полдороги, вспоминаю: пчелы не любят чужих. Как бы не
закусали...
Оставив тропу, ведущую к пасеке, шагаю напрямик. Луг под моими
ногами словно курится легким дымком: это взлетают вспугнутые сиреневые
мотыльки... Травы становятся все выше - по колено, по пояс, некоторые
- в мой рост. Холодные жемчужины бутонов касаются моего лица.
Сплетения листьев и стеблей все гуще, ноги попадают в зеленые силки,
свитые вьюнами...
Чихая от цветочной пыльцы, в зазеленившейся рубашке, потихоньку
поминая шайтана, стал я продираться сквозь чащу трав обратно к тропе.
Вскоре услышал: мягко чавкают копыта. Оглянулся - всадник. Нет,
всадница!
Я ее не видел прежде, хотя думал, что познакомился уже со всем
кишлаком. Такую не забыл бы - приметная!
Не молода, но до старости еще далеко. Синеватые стрелы бровей,
из-под платка чуть видны черные полукружья волос. Смуглое лицо
красиво, замкнуто. Губы сжаты так, что кажутся одной чертой.
Когда всадница поравнялась со мной, я, помня о сельских обычаях,
рассыпался в приветствиях. Здесь ведь здороваются с каждым, знакомым и
незнакомым.
Глухая, что ли, эта женщина? Если и не слышит, то видит же мою
руку, прижатую к груди, шевелящиеся губы!
Скользнув по мне взглядом с таким же равнодушием, с каким люди
смотрят на суету насекомых, от которых нет ни пользы, ни вреда,
всадница проезжает, безмолвная, не повернув головы.
Я вижу ее прямую, гордую посадку. Вижу, как помахивает сивым
хвостом ее лошадь, как ширач-эремурус, высоченный, выше лошадиной
холки, помахивает ей вслед розово-пенной, пышной кистью цветов.
Ничего не понимаю. Странная какая женщина - не поздороваться с
приезжим!
Решаю при случае расспросить о ней родню.
Вечером, когда собирались ужинать, я и спросил.
Удивительно: Муйдин-бобо, который знает все о каждом из
гальвасайцев, как будто растерялся, услышав мой вопрос.
Встал, покряхтывая, взял длинную палку с развилкой на конце и
начал поправлять свесившиеся с опоры плети винограда, - не такое уж
срочное дело!
Я смиренно помогал ему, поглядывая выжидательно. Наконец дедушка
разомкнул уста, чтобы бросить досадливо:
- Что бы ни сказал я об этой злосчастной, будет оспорено! Спроси у
бабки своей: о женщине лучше расскажет женщина!
Бабушка, которая склонилась над казаном, помешивая булькающую
шурпу, немедленно распрямилась и воинственно махнула поварешкой:
- Да, расскажу! Мне бояться нечего!
- Несправедлива ты к ней, Фарагат! - вздохнул дедушка. - Сколько
уж лет человек честно трудится, ни в чем плохом не примечен. Если что
и было прежде, прошедшему - прощение, так ведь?
- Черная кошма от стирки не побелеет! - бабушка, видно, закипает
не хуже, чем ее шурпа. А я-то думал, что ее уста способны рассыпать
только ласковые "ургилай, айналай!"
- Не по-соседски живете. Подружились бы...
По тону дедушки чувствуется, словно бы он и сам сомневается в
истинности своих слов. А вот бабушка еще прочней утверждается на
прежней позиции:
- С огнем если подружишься, сам сгоришь!
Дедушка махнул рукой и, понурив голову, ушел в дом. Странно, даже
в походке его выражались смущение и нерешительность. До сих пор я не
замечал, чтобы глава семьи пасовал перед женой, впрочем, и разногласий
между ними прежде не наблюдалось...
Я пристал с расспросами к бабушке и имел успех: слова посыпались,
как спелый тутовник - когда тряхнешь дерево...
- В войну это началось, - рассказывала бабушка. - Разве нашелся бы
в ту пору дом, не повидавший горя?
А ей, этой Зумрад, можно сказать, повезло еще... Другие мужей,
женихов провожают, а эта замуж выходит! Конечно, если б не война, не
пошла бы такая красавица за Беспалого. Так ее Аманбая прозвали, еще с
детства. Мальчишкой украл он у отца патрон от охотничьего ружья. Хотел
посмотреть, взорвется или нет. Посмотрел... Глаза, благодарение богу,
спасли ему, а вот двух пальцев на правой руке как не было... Беда,
несчастье, а как пришла война, словно бы счастьем обернулось: все на
фронте, а он дома, женщинами да подростками, вроде тебя, Сайд,
командует...
Посты, должности занимает. И пошли разговоры, что нечист на руку
Аманбай - Беспалый... Что колхозным добром, как своим,
распоряжается... Дувал вокруг двора своего на один слой пахсы выше
поднял: не заглядывайте, мол... Соседей в дом не пускает, сам - ни к
кому. Да только в кишлаке знали, что нет в том доме недостатка ни в
чем... И по Зумрад видно - ходит важно, на щеках румянец горит...
Правду и через сорок мешков видно. Пришел день - разобрались в
аманбаевых делах те люди, которым следует в таких делах разбираться.
Увезли в город, судили, срок дали. Зумрад еще пуще стала от людей
прятаться. Ходит вся черная, молчит... А однажды весь кишлак разбудила
воплями и причитаньями. Приезжал будто бы человек из города, сказал
ей, что нет больше Аманбая - заболел и умер в тюрьме. Вещи будто бы
его привез... Горе есть горе. Но скажи, Саиджан, разве человеку не
легче, если он своим горем поделится? А эта - словно стеной
отгородилась от людей. Жила, ни с кем не знаясь, родных - и то
отвадила от своего дома.
Прожила так несколько лет, стала вдруг проситься у председателя,
чтоб отпустил ее в город. Какую-то важную причину выдумала.
Председатель был душевный человек: хоть и не лишними были в те трудные
годы рабочие руки, отпустил он Зумрад. И - словно в колодец она
провалилась. Ни слуху, ни весточки. Не писала даже родне. Прошло еще
года полтора, вдруг снова объявилась Зумрад в нашем Гальвасае. И не
одна, с девочкой - Сайерой звала ее. Сироту, мол, взяла на воспитание,
чтоб не довелось доживать свои годы в одиночестве. Ребенок - святое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг