припоминая какую-то милую подробность, своей обаятельной и лукавой
улыбкой.
- Не мог же он залезть в парк в своем жутком лапсердаке! -
продолжала Адель. - Его бы издали увидели и поймали. А так - ходит по
парку баронский гость и ходит! Кто из сторожей к нему цепляться
станет!
- Если бы ходил! А он посрамил честь мундира! - сурово заявил
Сергей Петрович.
На физиономии цыгана изобразилось живейшее возмущение. Даже рот
беззвучно приоткрылся, даже глаза на лоб вылезли.
- Нет, что хочешь говори, командир, а цыган чести твоего мундира
не посрамил! - пылко отрапортовал он. - Хоть кого спроси!
Покосился на Адель, вздохнул и добавил:
- Хоть и тяжко мне пришлось, а не посрамил...
Глава двадцать седьмая, какая-то странная
От баронской усадьбы уходили, разделившись на два отряда. Мач и
Адель ускакали, ведя в поводу верховых коней, а Ешка и Сергей Петрович
отбыли в цыганской кибитке, причем гусар, как в свое время Мач, был с
головой укрыт мягкой, дырявой и не совсем благовонной рухлядью.
Встречу назначили в корчме Зайца, благо корчмарша, Зайчиха, с Ешкой
неплохо ладила. А и чего не ладить с человеком, которому приводишь
покупателя на уведенную скотинку, имея с того свой небольшой, но
честный наварец?
Поэтому и письмо от Наташеньки, чудом застрявшее за пазухой у
парня, попало к адресату только два дня спустя. А правду о путешествии
Мача в Ригу он так никогда толком и не узнал. Адель сгоряча собиралась
было рассказать ему, какова ныне его репутация у рижского военного
командования, но за два дня странствий с Мачем и лошадьми поостыла. И
решила - чем позже дойдет до гусара эта малоприятная новость, тем
лучше. Но объяснить поручику Орловскому, почему эскадрон вдруг похитил
его из баронской усадьбы, все же следовало. Адель пофыркала,
повздыхала - и сочинила вполне достоверную историю. Могли у Мача
выкрасть письмо? Вполне могли, решив, что за пазухой у спящего парня -
пакет, допустим, с ассигнациями. И так далее. И очень даже
правдоподобно...
Мач не ждал, что Адель станет его выгораживать.
- Сказал же ты, что тебя должны спасти французы... - буркнула
Адель. - Радуйся, твое счастье...
Но парень все же понимал - не ради него старается маркитантка. У
нее в этом деле - свой интерес, как у Ешки - свой, как у Баумана -
свой, как у господина барона - свой, и так далее. И никому до него,
Мача, особого дела нет. Ладно! Раз так - то и ему ни до кого дела нет!
Но когда они встретились в корчме, когда Сергей Петрович бросился
к парню из-за стола с немым вопросом в глазах, когда кинулись в ноги
хвостатые приятели, Инцис и Кранцис, когда обхватили за бедра веселые
цыганята, когда и Ешка шагнул к нему с улыбкой, - опять стало Мачу
как-то странно.
Никак не могли ужиться в его бедной голове эскадрон и свобода.
Он протянул надушенный конвертик.
- Это от Наташеньки... - смущенно улыбнувшись, сказал гусар, хотя
и так было ясно.
Все улыбнулись ему в ответ, но совершенно чистосердечно - лишь
Ешка.
Сергей Петрович стремительно подсел к столу, пододвинул свечу, от
всей души поцеловал и распечатал письмецо.
Оно было написано по-русски.
Гусар удивился, и совершенно напрасно. В тяжкий час народных
бедствий барышни выражали свою любовь к отечеству и ненавить к врагу
тем, что отказывались писать и изъяснятьсчя по-французски.
Конечно же, письмо кишело орфографическими ошибками, но Сергей
Петрович и сам был такой грамотей, что хуже некуда.
Наташенька явно сидела, покусывая перо и думая по-французски, а
потом сама себя переводила на русский язык, отчего случались всякие
курьезные обороты. Но гусар ничего не замечал, ибо с первых же строк
был назван нежным другом и заверен, что пребывает в памяти и сердце
навечно.
Он, приоткрыв по-мальчишески рот, читал дальше, а эскадрон,
бесшумно разместившись в ряд на скамейке, смотрел на него.
Первой насторожилась Адель Паризьена. Она заметила, что
рассеянно-нежная улыбка командира вдруг растаяла, а сам он сперва
отнес листок подальше от глаз, потом поднес совсем близко и странным
взором уставился в подозрительные строки.
Среди наивного лепета, столь милого его сердцу, возникла вдруг не
предвещавшая ничего доброго фамилия "Древоломов".
Наташенька впопыхах сообщала, что носитель сей страшноватой
фамилии посватался к ней на днях. Будучи хозяином изрядного поместья,
не заложенного и процветающего, владельцем нескольких тысяч душ,
наследником двух богатых тетушек, фрейлин былого двора, господин
Древоломов был обласкан батюшкой... И, поскольку жива еще память о тех
событиях, связанных с ее именем, батюшка был премного благодарен
господину Древоломову. И вот - судьба ее решена, зловещий жребий выпал
ей на долю!..
- "Пусть я отдана другому, пусть! - писала расстроенная
Наташенька. - Пусть он задарит меня бриллиантами, среди коих одно
колье к свадебному платью стоит не менее целой деревни и очень мне к
лицу, пусть! Пусть он увезет меня в свою Древоломовку, где я зачахну в
слезах и горе! Пусть он после этого вывезет меня на всю зиму в
Санкт-Петербург и представит ко двору! Но ты, ты единый избранник души
моей!"
Далее Сергей Петрович читать не стал.
Незачем было...
Он медленно и аккуратно сложил письмо.
Эскадрон понял, что командир получил недоброе известие. И нетрудно
было догадаться, какое именно. Непостоянство любимой женщины, да еще в
военную пору, было во все века делом обычным, легко объяснимым и
потому простительным.
Адель первая сорвалась было со скамьи - да и замерла. Не было у
нее такого утешительного слова, что нашло бы путь к Сергееву сердцу.
Да и обнять его она побоялась.
- Ну вот... - сказал гусар. - Письмецо... Как же так?.. Обещалась
ведь... Женихом называла... Как же быть-то? Говорила - если насильно
под венец потащат, вырвется - и в пруд головой!.. Что же это такое, а,
други?..
Тут Адель поняла, что слова вовсе ни к чему, даже самые
проникновенные. А требуется совсем другое средство.
Она резко повернулась и пошла искать Зайчиху. Та уже обряжала
скотину на ночь.
- Водка нужна, - сказала ей Паризьена.
- Сколько?
- Чтобы человека уложить.
- А что за человек?
- Гусар.
- У меня столько не будет, - подумав, отвечала корчмарка. - Ни из
Риги, ни со здешних винокурен сейчас ничего не получить... Война же! И
все, кто ни заедет, напиться норовят!
- Если заплачу вдвое, то найдется? - спросила Паризьена.
- Надо поискать, - туманно сказала Зайчиха.
Но когда она принесла заветную бутылку, Сергей Петрович отодвинул
ее.
- Не надо, - сказал гусар. - Я свою бочку уже выпил. Ну что же?
Выходит, свободен... Как полагаете, други, свободен я теперь от слова?
Или нет?
Мач насторожился - любимое словечко прозвучало!
Ешка, кому отвечать выпало первым, подумал, почесал в затылке и
вздохнул.
- Век бы той свободы не видать...
- Что так уныло? - осведомился Сергей Петрович. - Уж ты-то, я
полагаю, никаких уз терпеть не стал бы...
- Стал бы, - признался Ешка. - Как по-твоему, командир, чего я без
своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с
господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И
сыт бы всегда был.
Сергей Петрович пожал плечами - зачастую он отказывался понимать
цыганскую логику.
- Ну, говори уж! - велела Адель. - Не томи душу.
- Да прокляли меня, - скучным голосом сообщил Ешка.
- Как это - прокляли? - удивилась Адель. - Ты что, веришь в такую
ерунду?
- Проклятие, по-твоему, ерунда? - несколько оживившись, спросил
цыган.
- Су-е-ве-рие! - четко произнесла маркитантка. - Это еще в прошлом
веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.
- Суеверие! - повторил Ешка. - А почему же я тогда гордым стал?
Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.
- Так это же замечательно, что ты - гордый!
- Замечательно? - рассердился Ешка. - Я со всем табором рассорился
через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и
болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!
- Ну так помирись! - рявкнула Адель.
- Не могу! Я же гордый!
- Отложи гордость на минутку в сторонку!
- Так меня же прокляли!
- Это правда, - вмешался Мач, видя, что сейчас маркитантка полезет
в драку, а цыган непременно даст сдачи. - У цыган такие проклятия.
Вот, скажем... (Мач, чтобы слова нечаянно не сработали, задрал голову
и обратился к огромному закопченному пузурису, без которого корчма -
не корчма.) Чтоб ты то искал, чего на свете нет! Это страшное
проклятие. Из-за него человек сохнет.
- Суеверие, - повторила Адель. - Мало ли, что он из-за своего
дурацкого характера со всеми переругался...
Разъяренный Ешка открыл было рот, но Сергей Петрович, молча
взиравший на перебранку, запечатал этот рот крепкой ладонью.
- Уймись, Паризьена! - приказал он. - Я как командир эскадрона
считаю, что проклятия есть. Значит, они действительно есть. Видно, и
мне кто-то позавидовал. Вот пошлет тебя этот дурак искать то, чего на
свете нет...
- Всю жизнь этим занимаюсь... - буркнула Адель.
- Да и я, видать, тоже... - пробормотал гусар.
- Значит, всех нас кто-то проклял, - сделал вывод Ешка. - Потому
мы все от своих отбились, потому мы и свободны... Вот и Мач - тоже
ищет не понять чего. А теперь еще и командир...
Затосковал эскадрон.
Мач слушал и ушам не верил.
Уже и вовсе о другом заговорили гусар, цыган и маркитантка, уже и
набитые соломой полосатые тюфяки притащила им Зайчиха, уже и Ешка
сбегал посмотреть, как спят в кибитке цыганята, а Мач все думал - да
как это свобода может стать для человека проклятием?
Но, видно, Авы заранее знали, что будут Дитяти-Зеркалу приходить в
голову такие крамольные мысли. И нашуршали ему в уши чего-то такого,
что заставляет память выбрасывать напрочь все то, чего ум не может
одолеть. Мач уже забыл, как его волокло по речному дну, как непонятным
манером перекинуло из Риги обратно в Курляндию... Но вот о том, что
без свободы ему не жить - разумеется, не забыл. С тем и в сон
провалился.
И задремал понемногу эскадрон, а Адель все не могла угомониться.
Долго вглядывалась она в милое спящее лицо, пытаясь понять, чем оно ее
приворожило. Со вздохом сказала она себе, что слишком длинен острый
нос, чересчур зубаста быстрая улыбка, и пресловутые синие глаза
невелики, глубоко посажены, уже окружены морщинами. Словом, если
беспристрастно вглядеться, не за что звать этого человека красивым,
обмирать от ощущения его близости.
И покачала неугомонная француженка головой, потому что все это она
отлично понимала. За свою походную жизнь она всяких красавцев повидала
- и тонких, как клинок, яростных черноглазых испанцев, и белокурых
швабских великанов, и даже диковинных мамлюков из императорской свиты.
Было ей с кем сравнивать этого не в меру подвижного, до сих пор
по-мальчишески угловатого, беспокойного гусара. И сравнение должно
было выйти совсем не в его пользу...
Должно было - потому что Адель знала страшную вещь. Она поняла еще
тогда, на поляне, вытягивая из повозки наощупь голубую саблю с
отливающим бронзой эфесом, саблю, каких на свете не бывает, что до
смертного часа прикована к ослепительно синим глазам и внезапному
серебру висков, и ничего тут уж не поделаешь.
Да и что значили доводы рассудка рядом с грустным счастьем -
ловить в темноте его ровное дыхание, пригнувшись к самому полу, чтобы
на фоне крошечного светлеющего окошка вырисовался четкий профиль...
А в Риге в это время ворочался с боку на бок, очень недовольный
свой старческой бессонницей, мудрый учитель Бротце. Он знал, что с
утра опять будет совсем разбитый, за конторку встанет с таким
чувством, что лучше бы сразу головой в колодец... Однако было кое-что
посерьезнее бессонницы в его жизни, он делал это свое дело изо дня в
день, переводя неимоверное количество бумаги, перьев и красок. И
сделал-таки! Четыре толстенных тома рисунков и акварелей оставил
старенький учитель-эрудит, без которого мы вовсе не знали бы, чем и
как жили Рига и Лифляндия в то интересное время. Правда, все там было
вперемешку - планы крепостей и наряды невест, лошади в запряжке и
замки с толстыми башнями... Он бы и про Латвию много чего оставил - да
только не было тогда Латвии. Было бывшее шведское владение Лифляндия,
были Польские Инфлянты и было герцогство Курляндское, присоединившееся
к России совсем недавно.
А полковник Наполеон сидел на биваке у костра, очень недовольный
всем происходящим, сердитый на командование, решительно не понимающий,
почему прусский корпус так бездарно застрял в Курляндии, даже не в
силах окончательно перебраться на правый берег Даугавы, она же, как
писано на всех картах, - Двина. Он думал, что на месте императора
поступил бы куда разумнее, решительнее, стратегически и тактически
грамотнее, и вставала перед его внутренним взором картина каких-то
иных военных действий, всеобъемлющих, грандиозных! И бедный ум, не
выдерживая напряжения, перерождался во что-то совсем иное...
А старый садовник Прицис тихо радовался, глядя на спящего внучка.
Теперь он был уверен, что парень в жизни не пропадет, и в немцы
выйдет, и дети его по-латышски уже ни слова не скажут, потому что
ходить будут не в постолах, а в господских туфлях. Но пра-пра-правнуки
- скажут, потому что это войдет в моду, сменив немецкую речь. А нужно
будет - по-русски заговорят, да еще с какой охотой! Так и будут
вертеться...
Зато в супружеской спальне барона фон Нейзильбера было не до сна.
Долго еще выясняла госпожа баронесса подробности той безумной ночи. И
не столько приводило ее в ярость грехопадение четырех дочек из пяти,
сколько то печальное обстоятельство, что ей-то самой ни капельки
блаженства не перепало!
Конечно, знай она, что честь гусарского мундира столь блистательно
не посрамил бродячий цыган Ешка, ей бы стало куда легче. Но задача,
которая стояла перед супружеской четой изначально, осложнилась еще
больше. Не просто пять девиц нужно было выпихнуть замуж, а одну девицу
и четырех юных греховодниц. Об этом она и толковала мужу со слезой в
голосе.
А господин барон и слушать ее не желал. Он уже заранее
представлял, что ему скажет Бауман, когда приедет и увидит, что
пленник исчез. И что скажет полковник Наполеон по тому же поводу...
- Да перестань ты, мой ягненочек, думать о пустяках! - возмутилась
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг