- Убежим от инфаркта!..
- Не догоню, так согреюсь!
- Давай быстрей, гараж закроют!
Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться - себе дороже:
ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами.
С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень
пролезть, путь сократить, - добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в
избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки
туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в
баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае
валялся, да мочалка совсем новая где-то тут... была тут где-то... Вот был бы
сейчас женат, прибежал бы с работы, - а все уж приготовлено, пауки выметены,
веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно... "Ты
куда это, Бенедикт, на ночь глядя?" - "Да тут... надо мне... об искусстве
поговорить..." - "Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!.." И веником его,
веником... Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет
по-хорошему, а иначе зачем.
Да, придешь - все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и
пусть. Зато жена красавица! А свобода - что ж... Вот он сейчас свободен, а
мочалки не видать, - неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка
в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день
сегодня: все ладится.
Вот попарился всласть. Всего себя мочалкой растер, веничком докрасна
исхлестал, обсмотрел себя со всех сторон, куда глаза хватало: красавец!
Случись сейчас сосед какой, загляни он в окошечко, - позавидовал бы.
Бенедикт даже сам себе позавидовал. Немудрено, что бабы его хвалят:
"прекрасное развитие, много от вас ожидаем!" Ожидайте, сейчас оботрусь - и к
вам. А что ж, все шестеро соберутся али как?.. Ничего, Бог даст, управлюсь!
На головах сидят... эка!
Угли сгреб в кучку: так, может, дольше продержатся. Но до утра - вряд
ли. Хотя ведь у Варварки угольков набрать можно. Но только зачем? - утром
все равно на работу. Эх, суета, пустые хлопоты! Бенедикт опять разбросал
угли: не дай Бог, пожар. С этим огнем ведь как: погаснет он, - ложись и
помирай; разгорится не в меру, - все пожрет, уничтожит, как и не было
ничего! Он такой, огонь-то! Он норовистый. Он пищи требует, он, как все
равно человек, всегда голодный. Все дай да дай! А перекормишь его - он тебя
же и съест.
А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех
слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа
агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что
горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят... Молчат, али
перешептываются: "ишь, как пламя столбом-то...", "смотри, вон, вон, с угла
занимается!.." А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а,
сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит,
крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят,
глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой,
переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет,
словно заря на реке; дико так на душе станет, право! никогда вода с огнем не
сходится, а тут вона, сошлися!
А если Прежние рядом случатся, - они бегают, за голову хватаются,
кричат: "Тушите! Тушите пожар!" - а как? Как его потушишь-то? Это малое
пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, - все. Жди до конца.
Ежели другие избы не займутся, - хорошо. Вот как огонь все поест,
ложиться начнет, засыпать, - голубчики двинутся с ведрами, да с горшками,
кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь
теплая, - неважно. Не пропадать же добру.
А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! - начинай жить сначала.
Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся
вспотевши.
- Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились...
Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт.
Миски - две, да ложки - две. Супу горшок.
- Вы присаживайтесь. Я сейчас.
Вытащила из печи противень с мышами.
- Вроде пропеклись...
- А вы лучинкой их потыкайте.
- Верно... В самый раз. Свежие, сегодня ловила.
- Чудно.
Налили ржави. Закусили.
- Ваше здоровье.
Еще налили. Хорошо пошла.
- Какая чудная ваша ржавь. С букетом.
- А это я знаю, где брать .
- А где вы берете, если не секрет?
- А на трясине. За кохинорской слободой.
- Где Садовое Кольцо?
- Ну да.
- В какую даль вы ходите!
- Но дак. Зато и ржавь знатная.
- Надо мне тоже туда наведаться.
Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак.
- Гости-то подойдут, ай нет?
- Нет, я не решилась...
- А обещали?..
- Я подумала... вот... лучше я вам сперва открою свой секрет наедине...
Не знаю, как вы воспримете... волнуюсь...
- Да я вроде тоже...
- Я не знаю, способны ли вы оценить...
- Способен, - сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен.
- Ну хорошо... Но это секрет. Вы, конечно, никому...
- Да-да.
- Ну, закройте глаза.
Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох.
Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было,
вроде, готово, - только от свечи плясали тени на бревнах, - и он опять
зажмурился.
- Пора-не-пора, - выхожу со двора-а! - пропел Бенедикт.
- Да погодите вы... Какой нетерпеливый...
- Мне невтерпеж, - соврал Бенедикт и в голос игривости подпустил. -
Оч-чень даже невтерпеж.
Тут ему на колени тяжесть какая-то опустилась, легкая такая тяжесть, и
плесенью пахнуло.
- Вот... Смотрите...
- Что это?!..
Коробка - не коробка, а вроде того; внутри листы беловатые, похоже на
свежую бересту, но светлее; тонкие-претонкие, и будто мусорком присыпаны,
али маком.
- Что это такое?!
- А вы ближе посмотрите!
Поднес к глазам. Мусорок такой ровненький... как нитки... смотрел,
дивясь... Вдруг словно бы нитка распалась и по глазам ударила: "и свеча, при
которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." Ахнул: буквы! Точно,
буквы! Написано мелко-мелко, до того уж аккуратно, и не коричневые, а
черные... Послюнил палец, потер бересту: сразу протер дырку. Тонкая, бля!
- Осторожнее, попортите!
- Что это такое...
- Это книга... Старопечатная...
- А!!! - Бенедикт сорвался с тубарета, отбрасывая заразу. - Вы что!!!
Заболею!
- Нет! Погодите! Да погодите вы!..
- Болезнь!..
- Нет!..
- Пустите!..
- Да сядьте! Сядьте! Я все объясню! Клянусь! - Варвара Лукинишна
отдирала Бенедиктовы руки от засовов, трясла гребешками. - Совершенно
безопасно... Никита Иваныч подтвердил!
- Он-то здесь каким боком?
- Он знает! Это он подарил!
Бенедикт притих, ослаб ногами, осел на тубарет, вытер нос рукавом,
унимая дрожь. Никита Иваныч. Начальство. И не заболел. Держал книгу - и не
заболел...
- Безопасно... - шептала Варвара. - Вы знаете, он чудесный старик...
такой знающий... Пояснил мне: совершенно безопасно, это просто суеверие...
Знаете, когда Взрыв случился, это все считалось опасным, радиация... ну, вы
слышали... Поэтому запрещалось. От книг - радиация...
- Их послушать, Прежних, так от всего - радиация, - дрожал Бенедикт. -
Нет, тут другое что-то...
- Но Никита Иваныч знает... У него есть... Если бы правда было опасно,
он давно заболел бы, но вы же видите, он здоровее нас с вами...
- Зачем же... зачем же лечат?.. - тьфу, тьфу, тьфу?..
- Это традиция, тьфу, тьфу, тьфу...
Оба постучали по дереву.
...Боже упаси, боже упаси. Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не
заболею, не заболею, нет, нет, нет. Не надо приезжать, не надо, не надо. В
красных балахонах не надо приезжать, тьфу, тьфу, тьфу. Крюком меня не надо,
нет, нет, нет.
- ...Он мне пояснил... считалось очень опасно, потому что бумага
впитывает... вот мы с вами и переписываем, чтобы чисто, чтобы не опасно
народному здоровью... но теперь уже все равно, двести лет прошло... Мы с
вами старые книги переписываем, Бенедикт...
- Как старые? Это все Федор Кузьмич, слава ему...
- Нет... Это все разные люди писали, но все равно считается, что Федор
Кузьмич. Я чувствовала, что тут что-то... Знаете, когда я его увидела,
Федора Кузьмича, я ночь не спала... все думала, думала... Потом решилась,
набралась смелости, пошла к Никите Иванычу. Мы долго говорили. ..
- Он мне ничего такого...
- Ах, Бенедикт, он своеобразный человек... Мы говорили о вас... Он
хотел вам сказать, но не сразу... подготовить... Я знаю, это большой удар...
но, по-моему, лучше знать, чем бродить во тьме...
Бенедикт сидел на тубарете, ссутулившись; мысли вразброд, в голове
тупость. Может, он рано на работу вышел? Может, еще лихорадка не прошла?
Что-то дрожь бьет. Или это после бани?.. К чему ж было умываться, когда не с
кем целоваться...
- Ну и что теперь?
- Теперь? Ничего, просто теперь вы знаете.
- А зачем?
- Ну как... Я думала...
- А зачем думать? Я жить хочу.
- Но при чем здесь... Я тоже... но я хочу знать правду... если это
возможно...
- "В великом знании многая печали"... Что ж, выходит, это тоже не Федор
Кузьмич сочинил, слава ему?
- Наверно, нет.
- А кто?
- Я не знаю... Это у Прежних надо спрашивать.
Варвара Лукинишна подняла с полу старопечатную книгу, положила на стол,
ручками погладила. Странно как-то и дико: такой ужас вблизи видеть.
- Все-таки: зачем вы трогаете... Если мы старые книги переписываем, дак
и подождите, пока велено переписать будет... Тогда и в руки взять можно...
- Но когда еще... может быть не скоро. А жизнь такая короткая, а я
искусство просто обожаю... Это такая книга интересная!..
- Вы что ж - читаете ее?!
- А как же... Бенедикт, у людей много книг интересных... Хотите - я вам
дам почитать?
- Нет!!! - шарахнулся Бенедикт.
- Да что вы так боитесь...
- Я пойду... Голова что-то...
- Подождите!..
Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца, под дождик, в раннюю сырую тьму.
С глаз долой. Голова, и правда, что-то...
...Мартовский ветер шумел в верхушках деревьев, шуршал голыми прутьями,
заячьими гнездами, еще чем-то неведомым, - кто же знает, что там возится,
стонет, оживает по весне? Налетит ветер порывом, - зашепчется, заноет в
деревьях, осыплет голову дождевыми каплями. А то дикий крик сверху, с
ветвей: весь передернешься, бросишься к забору поближе... Может,
древяница...
...Пузыри в окнах слабо мерцают, - голубчики свечки зажгли, суп
хлебают... Переглядываются: у них может, тоже, старая книга под лежанкой
припрятана... Двери запрем и достанем... Почитаем... А может, такая у
каждого, а что?.. в энтой избе... и в той... и вон в той, где помаргивает
бледный свет, - свечка ли чадит, люди ли по горнице бродят, слабым смертным
туловом огонь заслоняют; засовы пошевелят: крепко ли? - тянут с-под матраса,
из вороха тряпиц, пселых людских лохмотьев книжицу... книгу... а он тут
один, как дурак перепуганный... Один на весь город... Буквы такие
черненькие, меленькие... страшно подумать даже...
Наверху все шумело, ныло. Ветер забирался в рукава, продувал насквозь.
Бенедикт постоял у чужого забора, размышляя. Печеная мышь только аппетит
раздразнила. Есть охота. А у него дома, в избе, и огня-то нет: затоптал, в
гости собираючись. Думал, не пригодится. Вернуться, огня взять? Она даст,
она добрая... Нет... Вернуться? - скрипучая дверь... тепло... белое
обрадованное лицо блином, гребешки трясутся, торопливый шепот: сюда, сюда, у
меня искусство... Вот сейчас, только плесень оботру... И свеча, при
которой... полную тревог и обмана!.. Страх какой! "Страх, петля и яма", -
Федор Кузьмич сочинил... Не Федор, говорит, Кузьмич, слава ему... Полную
тревог... И обмана... Не Федор Кузьмич... Другой кто-то, невидимый, древний,
лицо укрывший... Большой, наверное, белый и большой, бледный, старинный,
давно вымерший, высотой с дерево, бородища до колен, глаза страшные... Сам
страшный, стоит среди стволов, не пошевелится, только лицо воротит, а
глазами все смотрит сквозь мартовский сумрак, шарит глазами-то, чтобы
Бенедикта различить во мгле-то: где там Бенедикт-то, чего скрылся, чего
привалился к забору, - а сердце в шее колотится, под язык подступает, уши
глушит, - где Бенедикт, поди сюды, Бенедикт, чего сказать-то хочу, - да как
выбросит руку, да корявым пальцем под ребра-то, со страшным криком
древяницы: "Мя-я-я-я-я-я-я-я-я!!!"
Стукнуло дверью чужой избы, - простой, домашний стук, жизнь простая
стукнула дверью, пьяный говорок да смех в сумерках, знать гости у кого,
праздник нынче, вот и вышли на крылечко, - по нужде ли по малой, али так, -
воздуху свежего вдохнуть, жизнь прожить, песню спеть, коту ногой наподдать!
Не заметили Бенедикта, оползшего под забор, никому он не виден, и
страшный древний житель, что прочитал, а то написал, а то в тряпки припрятал
полную обмана книгу, не заметил его, малого; как привиделся, так и сгинул, и
нетути.
Домой. Темно у него в избе, пеплом пахнет, и до свадьбы еще
далеко-далеко.
МЫСЛЕТЕ
Прежние - они с виду как мы. Мужики, бабы, молодые, старые, - всякие.
Больше пожилых. Но они другие. У них такое Последствие чтоб не стариться. А
больше никаких. И живут себе, и не помирают, от старости-то. От других
причин - это да, это они помирают. Их совсем мало осталось, Прежних.
Они по избам своим сидят, а то на работу ходят, а какой и в начальство
выбился, - все у них как у нас. Только разговор другой. Повстречается тебе
на улице незнакомый голубчик, - нипочем не догадаешься, наш он или из
Прежних. Разве что спросишь его, как водится: "Хто таков? Почему не знаю?
Какого хрена тебя в нашей слободе носит?" - а он, нет чтобы ответить как у
людей водится: "А те чо, рыло носить надоело? Ща оборву да об колено", или
другое что, - нет, чтобы так понятно, али сказать, вразумительно прояснить,
- дескать, ты-то силен, да и я силен, лучше не связывайся! Нет, иной раз в
ответ услышишь: "Оставьте меня в покое! Хулиган!" - ну тогда, точно, Прежний
это.
А бывает, кто из них помрет, - ну, тогда они его хоронят, Прежние-то. И
тоже не по-нашему. Камушки на глаза не кладут. Внутренностев не вынимают,
ржавью не набивают. Руки с ногами веревкой не связывают, коленок не
подгибают. С покойником в гроб ни свечки, ни мышки, ни посудины какой, ни
горшков, ни ложек не кладут, лук-стрелы не кладут, фигурок малых из глины не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг