Алексей Константинович ТОЛСТОЙ
СЕМЬЯ ВУРДАЛАКА
Неизданный отрывок из записок неизвестного
В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности,
дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе.
Но вот - Конгресс окончился.
Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих
замках, русские воины - вернуться к покинутым очагам, а несколько
недовольных поляков - искать приюта своей любви к свободе в Кракове под
сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для них князем
Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде.
Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь
многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив
вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не
торопились домой и откладывали свой отъезд.
Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза в
неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за
местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более
выигрывавшая от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала
чрезвычайно приятным пребывание у нее в гостях.
Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в замке,
либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего камина,
беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было строго
запрещено. Все от нее устали, и содержание наших рассказов мы черпали либо
в преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях.
Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы
находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще
усиливают сумерки и тишина, маркиз д"Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся
всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту,
которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах,
воспользовался минутой безмолвия и сказал:
- Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю, что им
недостает одной существенной черты, а именно - подлинности, ибо -
насколько я уловил - никто из вас своими глазами не видел те удивительные
вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их
истинность.
Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо, продолжал:
- Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное приключение, но
оно так странно и в то же время так страшно и так достоверно, что одно
могло бы повергнуть в ужас людей даже самого скептического склада ума. К
моему несчастию, я был и свидетелем и участником этого события, и хотя
вообще не люблю о нем вспоминать, но сегодня готов был бы рассказать о
случившемся со мною - если только дамы ничего не будут иметь против.
Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде
посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но
тут же кружок наш сомкнулся теснее и все приумолкли, готовясь слушать
историю маркиза. Господин д"Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее
и начал:
- Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в ходе
моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще, чем
это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них
нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и право
же, это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых
дам, я чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо
с того, что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти
влюблен в прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся
мне тогда и глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью,
а герцогиня, как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала
это терзание своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в
конце концов решил просить о дипломатическом поручении к господарю
молдавскому, ведшему тогда переговоры с версальским кабинетом о делах,
излагать вам которые было бы столь же скучно, сколь и бесполезно, и
назначение я получил. Накануне отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась
ко мне менее насмешливо, чем обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое
волнение, когда она мне сказала:
- Д"Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне известно,
что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас только об
одном - возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите его, пока
не вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.
С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал не
реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел на
шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.
Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего
путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов - этого
бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который,
даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой
независимости. Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в
те времена, когда я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски,
ибо эти два наречия, равно как русское и чешское, являются - и это вам,
наверно, известно не чем иным, как ветвями одного и того же языка,
именуемого славянским.
Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии объясниться,
когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню, название
которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей дома, в
котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей меня
тем более, что дело было в воскресенье, - день, когда сербы предаются
обычно всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали,
борьбой и т. п. Расположение духа моих будущих хозяев я приписал
какой-нибудь недавно случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне
подошел и взял за руку мужчина лет тридцати, роста высокого и вида
внушительного.
- Входи, - сказал он, - входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша
печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину.
И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава
беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены
длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из
которых звали Георгием, а другого - Петром:
- Дети, - молвил он им, - я иду в горы, хочу с другими смельчаками
поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка,
разорявшего последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли
на десятый день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души -
значит, убили меня. Но ежели, - прибавил тут старый Горча, приняв вид
самый строгий, - ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради
вашего спасения, не впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю
вам - забудьте, что я вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что
бы я ни говорил, что бы ни делал, - значит, я теперь проклятый вурдалак и
пришел сосать вашу кровь.
Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки, как
называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении
местных жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых
людей. У них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и
особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые
государыни, сосут предпочтительно кровь у самых близких своих
родственников и лучших своих друзей, а те, когда умрут, тоже становятся
вампирами, так что со слов очевидцев даже говорят, будто в Боснии и
Герцеговине население целых деревень превращалось в вурдалаков. В
любопытном труде о привидениях аббат Огюстен Кальме приводит тому
ужасающие примеры. Императоры германские не раз назначали комиссии для
расследования случаев вампиризма. Производились допросы, извлекались из
могил трупы, налитые кровью, и их сжигали на площадях, но сперва пронзали
им сердце. Судебные чиновники, присутствовавшие при этих казнях, уверяют,
что сами слышали, как выли трупы в тот миг, когда палач вбивал им в грудь
осиновый кол. Они дали об этом показания по всей форме и скрепили их
присягой и подписью.
После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие слова
старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и
умоляли, чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не
ответив, только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев
старинной песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда
кончался срок, назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его
детей.
То была дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица
мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный.
Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого
восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем
отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в
которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой
красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило
отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное - была у нее та
особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни
у кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться
с первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с
неодолимой силой привлекала вас к себе.
То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле неотразимое
действие производило это сходство в сочетании с каким-то своеобразным и
наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты поговорить с нею - и
я уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что она неминуемо
превратилась бы в чувство еще более нежное, если бы мне подольше пришлось
остаться в той деревне.
Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены
творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для
детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то
насвистывал, занятый чисткой ятагана - длинного турецкого ножа; Георгий,
облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не
сводил с дороги и все время молчал.
Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению, меланхолично
глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и на очертания
монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом.
Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной иконой
богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на ветвях
дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они перерезали
монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня, где
службу совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и
давал приют богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно
останавливались в монастыре "божьей матери дубравной". Все это, как я уже
упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала
меня уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только
дашь волю своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни
детства, мою прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой
страны. Я думал о герцогине де Грамон и - не буду этого скрывать - думал
также о некоторых современницах ваших бабушек, чьи образы невольно
проскользнули в мое сердце вслед за образом прелестной герцогини.
Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги.
Георгий вдруг нарушил молчание:
- Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик?
- В восемь часов, - ответила жена, - я слышала, как в монастыре ударили в
колокол.
- Хорошо, - проговорил Георгий, - сейчас половина восьмого, не позднее.
И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая исчезала в
лесу.
Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы подозревают в
ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или упоминать о нем
прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот почему .
Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не иначе,
как "старик".
Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков, дернув
Зденку за передник, спросил:
- Тетя, а когда дедушка придет домой?
В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину.
Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный, спросил:
- А почему нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже
примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились.
Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый
удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и
направившуюся в нашу сторону.
- Он! - воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка. - Слава тебе,
господи!
- Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий. - Как
знать, прошло ли уже или не прошло десять дней?
Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к нам.
Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим; двигался
он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался, Георгий
становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел свою
семью взглядом как будто не видящих глаз - до того они были у него тусклые
и впалые.
- Что ж это, - сказал он, - никто не встает, никто не встречает меня? Что
вы все молчите? Иль не видите, что я ранен?
Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови.
- Да поддержи отца, - сказал я Георгию, - а ты, Зденка, напоила бы его
чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет.
- Отец, - промолвил Георгий, подойдя к Горче, - покажи свою рану, я в этом
знаю толк, перевяжу тебя...
Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими
руками схватился за бок:
- Оставь, коли не умеешь, больно мне!
- Так ты в сердце ранен! - вскричал Георгий и весь побледнел. - Скорей,
скорей раздевайся, так надо - слышишь!
Старик вдруг выпрямился во весь рост.
- Берегись, - сказал он глухо, - дотронешься до меня - прокляну! - Петр
встал между отцом и Георгием.
- Оставь его, - сказал он, - ты же видишь, больно ему.
- Не перечь, - проговорила жена, - знаешь ведь, он этого никогда не терпел.
В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке пыли. То
ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли другая была
причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился, ощетинился и
начал выть, словно бы ему что-то показалось.
- Что с этим псом? - спросил старик, серчая все более. - Что все это
значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и
собственный пес меня не узнал?
- Слышишь? - сказал своей жене Георгий.
- А что?
- Сам говорит, что десять дней прошло!
- Да нет же, ведь он в срок воротился!
- Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл.
- Застрелить его! - крикнул Горча. - Это я приказываю - слышите!
Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял отцовскую
пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли.
- А был он мой любимец, - проговорил он совсем тихо. - С чего это отец
велел его застрелить?
- Он того заслужил, - ответил Горча. - Ну, стало свежо, в дом пора!
Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с
грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так
же он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около
очага, бормоча сквозь зубы что-то невнятное.
Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его лицо,
такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его
вполне можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и
сказала:
- Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может, расскажешь,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг