как они сидели на скамеечке на бульваре Профсоюзов в Ленинграде. Шельга
насторожился. Гарин восхищался яхтой, самим собой, океаном, но, видимо,
куда-то клонил.
Со смехом сказал, отряхивая брызги с бородки:
- У меня к вам предложение, Шельга.
- Ну?
- Помните, мы условились играть честную партию?
- Так.
- Кстати... Ай, ай... Это ваш подручный угостил меня из-за кустов? На
волосок ближе - и череп вдребезги.
- Ничего не знаю...
Гарин рассказал о выстреле на даче Штуфера. Шельга замотал головой.
- Я ни при чем. А жаль, что промахнулся...
- Значит - судьба?
- Да, судьба.
- Шельга, предлагаю вам на выбор, - глаза Гарина, неумолимые и колю-
чие, приблизились, лицо сразу стало злым, - либо вы бросьте разыгрывать
из себя принципиального человека... либо я вас вышвырну за борт. Поняли?
- Понял.
- Вы мне нужны. Вы мне нужны для больших дел... Мы можем догово-
риться... Единственный человек, кому я верю, - это вам.
Он не договорил, гребень огромной волны, выше прежней, обрушился на
яхту. Кипящая пена покрыла капитанский мостик. Шельгу бросило на перила,
его выкаченные глаза, разинутый рот, рука с растопыренными пальцами по-
казались и исчезли под водой... Гарин кинулся в водоворот.
Шельга не раз впоследствии припоминал этот случай.
Рискуя жизнью, Гарин схватил его за край плаща и боролся с волнами,
покуда они не пронеслись через яхту. Шельга оказался висящим за перилами
мостика. Легкие его были полны воды. Он тяжело упал на палубу. Матросы с
трудом откачали его и унесли в каюту.
Туда же вскоре пришел и Гарин, переодетый и веселый. Приказал подать
два стаканчика грога и, раскурив трубку, продолжал прерванный разговор.
Шельга рассматривал его насмешливое лицо, ловкое тело, развалившееся
в кожаном кресле. Странный, противоречивый человек. Бандит, негодяй,
темный авантюрист... Но от грога ли или от перенесенного потрясения
Шельге приятно было, что Гарин вот так сидит перед ним, задрав ногу на
колено, и курит и рассуждает о разных вещах, как будто не трещат бока
"Аризоны" от ударов волн, не проносятся кипящие струи за стеклом иллюми-
натора, не уносятся, как на качелях, вниз и вверх, то Шельга на койке,
то Гарин в кресле...
Гарин сильно изменился после Ленинграда, - весь стал уверенный, смею-
щийся, весь благорасположенный и добродушный, какими только бывают очень
умные, убежденные эгоисты.
- Зачем вы пропустили удобный случай? - спросил его Шельга. - Или вам
до зарезу нужна моя жизнь? Не понимаю.
Гарин закинул голову и засмеялся весело:
- Чудак вы, Шельга... Зачем же я должен поступать логично?.. Я не
учитель математики... До чего ведь дожили... Простое проявление человеч-
ности - и непонятно. Какая мне выгода была тащить за волосы утопающего?
Да никакая... Чувство симпатии к вам... Человечность...
- Когда взрывали анилиновые заводы, кажется, не думали о человечнос-
ти.
- Нет! - крикнул Гарин. - Нет, не думал. Вы все еще никак не можете
выкарабкаться из-под обломков морали... Ах, Шельга, Шельга... Что это за
полочки: на этой полочке - хорошее, на этой - плохое... Я понимаю, де-
густатор: пробует, плюет, жует корочку, - это, говорит, вино хорошее,
это плохое. Но ведь руководится он вкусом, пупырышками на языке. Это ре-
альность. А где ваш дегустатор моральных марок? Какими пупырышками он
это пробует?
- Все, что ведет к установлению на земле советской власти, - хорошо,
- проговорил Шельга, - все, что мешает, - плохо.
- Превосходно, чудно, знаю... Ну, а вам-то до этого какое дело? Чем
вы связаны с Советской республикой? Экономически? Вздор... Я вам предла-
гаю жалованье в пятьдесят тысяч долларов... Говорю совершенно серьезно.
Пойдете?
- Нет, - спокойно сказал Шельга.
- То-то что нет... Значит, связаны вы не экономически, а идеей, чест-
ностью: словом, материей высшего порядка. И вы злостный моралист, что я
и хотел вам доказать... Хотите мир перевернуть... Расчищаете от тысяче-
летнего мусора экономические законы, взрываете империалистические кре-
пости. Ладно. Я тоже хочу мир перевернуть, но по-своему. И переверну од-
ной силой моего гения.
- Ого!
- Наперекор всему, заметьте, Шельга. Слушайте, да что же такое чело-
век в конце концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуе-
мом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме?
Или это - мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной
материи - мысли, - материи, один микрон которой вмещает в себя всю все-
ленную... Ну? Вот - то-то...
Гарин уселся глубже, поджал ноги. Всегда бледные щеки его зарумяни-
лись.
- Я предлагаю другое. Враг мой, слушайте... Я овладеваю всей полнотой
власти на земле. Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один ко-
рабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все подчинено, -
вплоть до права дышать, - центру. В центре - я. Мне принадлежит все. Я
отчеканиваю свой профиль на кружочках: с бородкой, в веночке, а на об-
ратной стороне профиль мадам Ламоль. Затем я отбиваю "первую тысячу", -
скажем, это будет что-нибудь около двух-трех миллионов пар. Это патри-
ции. Они предаются высшим наслаждениям и творчеству. Для них мы устано-
вим, по примеру древней Спарты, особый режим, чтобы они не вырождались в
алкоголиков и импотентов. Затем мы установим, сколько нужно рабочих рук
для полного обслуживания культуры. Здесь также сделаем отбор. Этих назо-
вем для вежливости - трудовиками...
- Ну, разумеется...
- Хихикать, друг мой, будете по окончании разговора... Они не взбун-
туются, нет, дорогой товарищ. Возможность революции будет истреблена в
корне. Каждому трудовику после классификации и перед выдачей трудовой
книжки будет сделана маленькая операция. Совершенно незаметно, под неча-
янным наркозом... Небольшой прокол сквозь черепную кость. Ну, просто
закружилась голова, - очнулся, и он уже раб. И, наконец, отдельную груп-
пу мы изолируем где-нибудь на прекрасном острове исключительно для разм-
ножения. Все остальное придется убрать за ненадобностью. Вот вам струк-
тура будущего человечества по Петру Гарину. Эти трудовики работают и
служат безропотно за пищу, как лошади. Они уже не люди, у них нет иной
тревоги, кроме голода. Они будут счастливы, переваривая пищу. А избран-
ные патриции - это уже полубожества. Хотя я презираю, вообще-то говоря,
людей, но приятнее находиться в хорошем обществе. Уверяю вас, дружище,
это и будет самый настоящий золотой век, о котором мечтали поэты. Впе-
чатление ужасов очистки земли от лишнего населения сгладится очень ско-
ро. Зато какие перспективы для гения! Земля превращается в райский сад.
Рождение регулируется. Производится отбор лучших. Борьбы за существова-
ние нет: она - в туманах варварского прошлого. Вырабатывается красивая и
утонченная раса - новые органы мышления и чувств. Покуда коммунизм будет
волочь на себе все человечество на вершины культуры, я это сделаю в де-
сять лет... К черту! - скорее, чем в десять лет... Для немногих... Но
дело не в числе...
- Фашистский утопизм, довольно любопытно, - сказал Шельга. - Роллингу
вы об этом рассказывали?
- Не утопия, - вот в чем весь курьез. Я только логичен... Роллингу я,
разумеется, ничего не говорил, потому что он просто животное... Хотя
Роллинг и все Роллинги на свете вслепую делают то, что я развиваю в за-
конченную и четкую программу. Но делают это варварски, громоздко и мед-
ленно. Завтра, надеюсь, мы будем уже на острове... Увидите, что я не шу-
чу...
- С чего же начнете-то? Деньги с бородкой чеканить?
- Ишь ты, как эта бородка вас задела. Нет. Я начну с обороны. Укреп-
лять остров. И одновременно бешеным темпом пробиваться сквозь Оливиновый
пояс. Первая угроза миру будет, когда я повалю золотой паритет [4]. Я
смогу добывать золото в любом количестве. Затем перейду в наступление.
Будет война - страшнее четырнадцатого года. Моя победа обеспечена. Затем
- отбор оставшегося после войны и моей победы населения, уничтожение
непригодных элементов, и мною избранная раса начинает жить, как боги, а
"трудовики" начинают работать не за страх, а за совесть, довольные, как
первые люди в раю. Ловко? А? Не нравится?
Гарин снова расхохотался. Шельга закрыл глаза, чтобы не глядеть на
него. Игра, начатая на бульваре Профсоюзов, разворачивалась в серьезную
партию. Он лежал и думал. Оставался опасный, но единственный ход, кото-
рый только и мог привести к победе. Во всяком случае, самое неверное бы-
ло бы сейчас ответить Гарину отказом. Шельга потянулся за папиросами,
Гарин, с усмешкой наблюдал за ним.
- Решили?
- Да, решил.
- Великолепно. Я раскрываю карты: вы мне нужны, как кремень для огни-
ва. Шельга, я окружен тупым зверьем. Людьми без фантазии. Мы будем с ва-
ми ссориться, но я добьюсь, что вы будете работать со мной. Хотя бы в
первой половине, когда мы будем бить. Роллингов... Кстати, предупреждаю,
бойтесь Роллинга, он упрям, и если решил вас убить, - убьет.
- Меня давно удивляло, почему вы его не скормили акулам.
- Мне нужен заложник... Но, во всяком случае, онто не попадет в спи-
сок "первой тысячи"...
Шельга помолчал. Спросил спокойно:
- Сифилиса у вас не было, Гарин?
- Представьте - не было. Мне тоже иногда думалось, все ли в порядке в
черепушке... Ходил даже к врачу. Рефлексы повышены, только. Ну, одевай-
тесь, идем ужинать.
Грозовые тучи утонули на северо-востоке. Синий океан был необъятно
ласков. Мягкие гребни волн сверкали стеклом. Гнались дельфины за водяным
следом яхты, перегоняя, кувыркались, маслянистые и веселые. Гортанно
кричали большие чайки, плывя над парусами. Вдали из океана подымались
голубоватые, как мираж, очертания скалистого острова.
Сверху - в бочке - матрос крикнул: "Земля". И стоящие на палубе
вздрогнули. Это была земля неведомого будущего. Она была похожа на длин-
ное облачко, лежащее на горизонте. К нему несли "Аризону" полные ветра
паруса.
Матросы мыли палубу, шлепая босыми ногами. Косматое солнце пылало в
бездонных просторах неба и океана. Гарин, пощипывая бородку, силился
проникнуть в пелену будущего, окутавшую остров. О, если бы знать!..
В далеких перспективах Васильевского острова пылал осенний закат.
Багровым и мрачным светом были озарены баржи с дровами, буксиры, лодки
рыбаков, дымы, запутавшиеся между решетчатыми кранами эллингов. Пожаром
горели стекла пустынных дворцов.
С запада, из-за дымов, по лилово-черной Неве подходил пароход. Он за-
ревел, приветствуя Ленинград и конец пути. Огни его иллюминаторов озари-
ли колонны Горного института, Морского училища, лица гуляющих, и он стал
ошвартовываться у плавучей, красной, с белыми колонками, таможни. Нача-
лась обычная суета досмотра.
Пассажир первого класса, смуглый, широкоскулый человек, по паспорту
научный сотрудник Французского географического общества, стоял у борта.
Он глядел на город, затянутый вечерним туманом. Еще остался свет на ку-
поле Исаакия, на золотых иглах Адмиралтейства и Петропавловского собора.
Казалось, этот шпиль, пронзающий небо, задуман был Петром как меч, гро-
зящий на морском рубеже России.
Широкоскулый человек вытянул шею, глядя на иглу собора. Казалось, он
был потрясен и взволнован, как путник, увидевший после многолетней раз-
луки кровлю родного дома. И вот по темной Неве от крепости долетел тор-
жественный звон: на Петропавловском соборе, где догорал свет на узком
мече, над могилами императоров куранты играли "Интернационал".
Человек стиснул перила, из горла его вырвалось чтото вроде рычания,
он повернулся спиной к крепости.
В таможне он предъявил паспорт на имя Артура Леви и во все время ос-
мотра стоял, хмуро опустив голову, чтобы не выдать злого блеска глаз.
Затем, положив клетчатый плед на плечо, с небольшим чемоданчиком, он
сошел на набережную Васильевского острова. Сияли осенние звезды. Он вып-
рямился с долго сдерживаемым вздохом. Оглянул спящие дома, пароход, на
котором горели два огня на мачтах да тихо постукивал мотор динамо, и за-
шагал к мосту.
Какой-то высокий человек в парусиновой блузе медленно шел навстречу.
Минуя, взглянул в лицо, прошептал: "Батюшки", и вдруг спросил вдогонку:
- Волшин, Александр Иванович?
Человек, назвавший себя в таможне Артуром Леви, споткнулся, но, не
оборачиваясь, еще быстрее зашагал по мосту.
Иван Гусев жил у Тарашкина, был ему не то сыном, не то младшим бра-
том. Тарашкин учил его грамоте и уму-разуму.
Мальчишка оказался до того понятливый, упорный, - сердце радовалось.
По вечерам напьются чаю с ситником и чайной колбасой, Тарашкин полезет в
карман за папиросами, вспомнит, что дал коллективу клуба обещание не ку-
рить, - крякнет, взъерошит волосы и начинает разговор:
- Знаешь, что такое капитализм?
- Нет, Василий Иванович, не знаю.
- Объясню тебе в самой упрощенной форме. Девять человек работают, де-
сятый у них все берет, они голодают, он лопается от жира. Это - капита-
лизм. Понял?
- Нет, Василий Иванович, не понял.
- Чего ты не понял?
- Зачем они ему дают?
- Он заставляет, он эксплуататор...
- Как заставляет? Их девять, он один...
- Он вооружен, они безоружные...
- Оружие всегда можно отнять, Василий Иванович. Это, значит, они не-
расторопные...
Тарашкин с восхищением, приоткрывая рот, глядел на Ивана.
- Правильно, брат... Рассуждаешь по-большевистски... Мы в Советской
России так и сделали - оружие отняли, эксплуататоров прогнали, и у нас
все десять человек работают и все сытые...
- Все от жира лопаемся...
- Нет, брат, лопаться от жира не надо, мы не свиньи, а люди. Мы жир
должны перегонять в умственную энергию.
- Это чего это?
- А то, что мы в кратчайший срок должны стать самым умным, самым об-
разованным народом на свете... Понятно? Теперь давай арифметику...
- Есть арифметику, - говорил Иван, доставая тетрадь и карандаш.
- Нельзя муслить чернильный карандаш, - это некультурно... Понятно?
Так они занимались каждый вечер, далеко за полночь, покуда у обоих не
начинали слипаться глаза.
У калитки гребного клуба стоял скуластый, хорошо одетый гражданин и
тростью ковырял землю. Он поднял голову и так странно поглядел на подхо-
дивших Тарашкина и Ивана, что Тарашкин ощетинился. Иван прижался к нему.
Человек сказал:
- Я жду здесь с утра. Этот мальчик и есть Иван Гусев?
- А вам какое дело? - засопев, спросил Тарашкин.
- Виноват, прежде всего вежливость, товарищ. Моя фамилия Артур Леви.
Он вынул карточку, развернул перед носом у Тарашкина:
- Я сотрудник советского полпредства в Париже. Вам этого довольно,
товарищ?
Тарашкин проворчал неопределенное. Артур Леви достал из бумажника фо-
тографию, взятую Гариным у Шельги.
- Вы можете подтвердить, что снимок сделан именно с этого самого
мальчика?
Тарашкину пришлось согласиться. Иван попытался было улизнуть, но Ар-
тур Леви жестко взял его за плечо.
- Фотографию мне передал Шельга. Мне дано секретное поручение отвезти
мальчика по указанному адресу. В случае сопротивления должен его аресто-
вать. Вы намерены подчиниться?
- Мандат? - спросил Тарашкин.
Артур Леви показал мандат с бланком советского посольства в Париже,
со всеми подписями и печатями. Тарашкин долго читал его. Вздохнув, сло-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг