водопое.
Мы шли вверх по проспекту Науки, и автобусы сворачивали с
маршрута, чтобы лотаращиться на Веронику стрекозиными глазищами.
Пальцы Вероники лежали у меня на сгибе локтя, на самом краешке, не
лежали, а касались. Я хотел поправить ее руку, но боялся, что она
уберет ее совсем.
Я боялся глазеющих на нас автобусов, ликующих пожарных машин и
двух взводов курсантов, по разделениям сопящих на счет "раз-два-три".
Так мы и гуляли: автобусы, пожарные машины, сбежавшие из больницы
шоферы с забинтованными шеями, два взвода курсантов и не поддающийся
счету рой студентов, профессоров и попсовых мальчиков.
Всем им нужна была Вероника. Моя Вероника.
У кинотеатра "Академия" косоворотки втолковывали толпе
неопохмелившихся алкоголиков корневые истины и разъясняли, кто кого
спаивает и кому это нужно и зачем. Толпа колыхнулась и потекла к
Веронике. Запахло сивухой и завтрашним дефицитом. Косоворотки взвыли и
выхватили топорики из-за витых поясков, но сдвинуться с места не
смогли, наконец-то обретя корни, пробив ими асфальт и прочно
запутавшись в подземных коммуникационных сетях.
Я схватил Веронику за руку.
- Бежим к Сережке!
Я бежал так, как никогда еще ни от кого не бегал. Бетонные львы,
похожие на Иннокентия Смоктуновского, разевали бетонные пасти от
удивления и что-то кричали вслед. Слова можно было разобрать только
остановившись.
Сережина комната была доверху набита рулонами каких-то переплетных
материалов, запчастями к КамАЗу и коробками с картотекой. Холодильник
был отключен. - Самого Сережи дома не оказалось, но мы все равно его
увидели. Покрытый толстым слоем перламутра, он был приколот к
вечернему платью Анюты. Она шла по Морскому проспекту, держала под
мышкой что-то увесистое, обернутое в несколько слоев фотобумаги, а
впереди двое небритых, в фуфайках, катили бочонок черной икры. Они
бросили бочонок и присоединились к нашей процессии, а Анюта пошла
дальше, толкая бочонок туфелькой из акульей кожи и водянисто ругаясь.
Больше идти было не к кому, и я свернул в лес.
Позади горестно взвыли, уткнувшись глазами в деревья, автобусы и
пожарные машины. Потом отстали страдающие одышкой профессора и
алкоголики. Дольше всех держались курсанты, но без азимута, компаса и
карты потерялись в зарослях и они.
Мы остались одни.
Лес был тих и ароматно прозрачен. Прошлогодняя хвоя шуршала под
ногами. Вероника высвободила свою руку из моей и пошла вперед.
Тропинка извивалась от удовольствия при каждом ее шаге, ели отклоняли
лапы, освобождая проход, чтобы за ее спиной с размаху хлестнуть меня
по лицу.
Мы шли долго. Но вот между деревьями показался просвет и
послышалось конское ржание.
Вдрызг исспотыкавшийся, исцарапанный и усталый, я вышел вслед за
Вероникой "а поросший сочной травой пологий берет реки. Тонкий туман
стелился над водой, и по колено в тумане стояла тощая лошаденка и
пила, прядая ушами и кося на нас слезливым лиловым глазом. А со
стороны не замеченной мной раньше полуразвалившейся конюшни спешил к
нам, размахивая руками и трясябородой, кентавр Василий.
Он подскакал, весь сияя от счастья. Выдрал репьи из бороды и
галантно поцеловал Веронике руку.
- Я нашел ее! - сообщил Василий. - Нашел!
Я кивнул в сторону лошаденки:
- Вот эту? Но ведь бескрыла.
- Бескрыла! - радостно подтвердил кентавр.
Почему-то он меня раздражал. Я ехидно осведомился:
- А как же пыль?
- Даже пыль из-под копыт может быть драгоценна, если лошаденка
любима, - менторским тоном ответствовал Василий. - А крылья... Слушай,
да пропади они пропадом!
Он оглянулся на лошаденку, пробормотал "не уходите, я сейчас" и
поскакал к ней. Он зашел в воду, и пока лошаденка пила, заботливо
отгонял от нее слепней, смешно размахивая руками и тряся бородой.
- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Почему раньше этого не было?
Или я просто не замечал?
С Вероникой невозможно показаться на улице, ее осаждали толпы
поклонников. Ее нельзя было оставить дома, они норовили залезть через
балкон или выломать дверь. Каждый день, возвращаясь домой, я ожидал,
что ее там не окажется. Я издергался и устал, хотел уверенности и
безопасности.
Я понял, что делать дальше.
Я прочел десять тысяч книг по архитектуре. Корбюзье и Нимейер мне
не подходили: слишком легковесно и ненадежно. Готика была хороша, но
слишком трудоемка. Мне нужна была надежность, прочность и простота.
Я подкупил строителей, подъемные краны доставляли мне бетонные
блоки прямо на балкон.
Днем я выкладывал стены и башни, копал ров, а ночью ходил вокруг
дозором, подливая масла в светильники и распугивая тени по углам
пламенем факелов.
Я выложил стены в сто локтей толщиной и пятьсот локтей высотой.
Они были неприступны. Двойные Скейские ворота обшил листовой медью и
снабдил прочными запорами. Вырубил всю растительность в долине
Скамандра, и до самого моря открывался прекрасный обзор. Никто не мог
подкрасться незамеченным.
Я закончил работу и впервые уснул спокойно. Я спал чутко, едва
слышные всхлипывания разбудили меня. Вероника сидела на постели и
плакала, вздрагивали прикрытые легкой тканью худенькие плечи. Она изо
всех сил сдерживала слезы и изо всех сил дула в сложенные лодочкой
ладошки. И тогда ее лицо освещалось исходившим из ладошек трепетным
светом.
Почувствовав мое движение, она схлопнула ладошки и прижала к
груди.
- Покажи, - приказал я.
Она не посмела ослушаться и протянула мне на ладони крохотный,
едва мерцающий уголек.
- Что это?
- Звезда, - прошептала она.
Я скрипнул зубами: кто-то все-таки умудрился прокрасться!
- Откуда?
- Из зенита.
- Кто?
Она не ответила, по щекам заструились слезы. Я схватил звезду, и
она сразу же погасла. Первым желанием было зашвырнуть эту безделицу
куда подальше, но у меня оставалось еще немного цемента, и я замуровал
звезду в стену.
А утром, обходя крепость дозором, я увидел на горизонте множество
черных точек. Они быстро приближались. Тысяча двести черных крутобоких
кораблей, вспарывая длинными веслами воду, неслись к моему берегу.
Что и следовало ожидать. Было бы странно, если бы они не явились.
Во мне было пятьсот локтей вышины и сто локтей толщины.
Портландский цемент делал меня монолитным. Дрожь предвкушения
пробежала по моим стенам, в которых не было изъяна. Подобрались и
напружили мышцы готовые к осаде башни.
Я усмехнулся и стал ждать.
Самое вкусное в капусте - кочерыжка. Верхние листья обычно вялые,
тонкие, почерневшие по краю, отделяются легко. За ними еще слой
листьев и еще. Они пожестче и потолще, ломаются с сочным хрустом,
скрипят. Растет на столе груда листьев. Из них можно приготовить
множество вкусных вкусностей.
Можно сделать голубцы, а можно мелко пошинковать и потушить или
пересыпать солью, придавить гнетом без жалости, а зимой... Да мало ли
чего можно сделать!
Но кочерыжка!
Я обдирал себя как капустный кочан. Росла и росла на столе груда
листьев. И каждый лист-я. Я-у-костра, я-в-темноте,
я-на-каменных-плитах, я-бегущий-по-дороге и я-преграждающий-путь...
Был я, который написал "у меня жена ведьма", и был я, который
спросил: "А почему, собственно, ведьма?" А другой спросил: "Слушай, а
какая она - Вероника?" И тогда всеначали говорить наперебой, и каждый
говорил о другой Веронике.
Я обдирал себя как капустный кочан и боялся: вдруг этот лист
последний, а кочерыжки нет?
Я обдирал себя как капустный кочан и сомневался: вдруг Вероники,
моей Вероники, вообще нет? Вдруг я ее выдумал?
Я обдирал себя как капустный кочан и ждал: сейчас, вот сейчас
подойдет Вероника и скажет "хватит".
Но листья не кончаются. Вероника не прдходит, а часы остановились
без пяти пять. Чтобы как-то узнавать время, я каждую минуту вручную
передвигаю стрелки.
А если еще один листик содрать, а?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг