остальные тоже протухли.
Одна рука легла мне на затылок, другая на плечо. Скосив глаза, я
видел фиолетовые кинжалы в опасной близости от своего горла.
- За одного битого двух небитых дают, но я предпочитаю не
разменивать. Ты тоже? А сердечишко-то колотится! А если еще ближе?
Я был окружен ею с трех сторон и думал, что ближе уже некуда, но
ошибался. Сердечишко в самом деле колотилось, но вовсе не из-за этого.
Хотя из-за этого тоже.
Я не танцевал десять тысяч лет. Когда мы шли танцевать, мы
надевали джинсы в обтяжку, швы на этих джинсах были тщательно потерты
хлебной коркой. Наши рубашки были донельзя приталены, а подтяжечная
сбруя образовывала на спине узор посложнее "лестницы святого Иакова"
или "фигуры оймеджей".
Мы танцевали под "Кинг Кримсон", и "Тэн-си-си". Мы млели в темноте
под лед-зепплинскую "Лестницу в небо" и арию Марии Магдалины из
"Христа". Мы скакали под "перлов", "слайдов" и "пинков". Иногда мы
снисходительно разминались под "АББА" и никогда под "демократов".
С тех пор мальчики изрядно поглупели, а девочки помолодели,
постройнели и посимпатичнели. И все танцевали под Давида из
"Аукциона". И пел Давид по-русски:
Рыбка плавает в томате,
Рыбке в банке хорошо.
Что же я, ядрена матерь,
В жизни места не нашел?
О-о-о-о-е-о-х-х!
Мы танцевали под музыку тогда, они танцуют под слова сейчас.
Впрочем, этим разница и исчерпывалась, механика процесса и его
физиологическая подоплека остались те же.
Попсовый мальчик говорит что-то на ухо колготочной девочке, а рука
его будто невзначай соскальзывает с ее плеча на талию и еще ниже.
Девочка запрокидывает голову, хохочет, эволюции руки решительно не
замечая. Игра, правила которой известны всем.
- А вот этого не на... - проговорил я и осекся, подумав:
"Собственно, почему бы и нет?"
За пухлыми губками оказались острые зубки и шустрый язычок. Не
скажу, что было неприятно. Смущали лишь фиолетовые кинжалы у горла и
на затылке. Сердечишко колотилось. Теперь не я танцевал, меня
танцевали.
Вокруг одобрительно считали:
- Десять, пятнадцать, двадцать...
- Триста... Пятьсот... Даешь рекорд!
- Миллион!
Кто-то дохлопал меня по плечу.
- Слышь, мужик, остынь. Ажио взопрел весь. Слышь, че скажу!
Твоя-то, кажись, тут где-то...
Я дернулся, и кинжалы вонзились в затылок. Я рванулся и взвыл от
боли. Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел
раньше.
Вероника. Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо.
Вероника в вареной юбчонке, вероника в бананах, вероника, к кому-то
льнущая, вероника, от кого-то отбивающаяся, вероника, смеющаяся над
кем-то, и вероника, над которой смеется кто-то.
Вика. Ника. Вера.
Вероника.
Я схватил за руку ближайшую веронику, и она с готовностью
повернула ко мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой
брови родинки.
Я шагнул к ней, но пухлые губки сложились в трубочку и втянули
воздух. Вихрь подхватил меня и понес туда, откуда я только что
вырвался. Фиолетовые ногти зажали сигарету, услужливо загромыхало
кресло, глубокая затяжка, задержка дыхания, а потом меня выдохнули
через нос вместе с аккуратным сизым колечком.
- Вот теперь лети. Фу-у-у!
Я никуда не полетел. Мне некуда было лететь. Я стоял на месте, а
моя голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре
оборота в секунду. А вокруг стояли вероники.
Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?
- А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, - посоветовали
косоворотки.
Я машинально поблагодарил и двумя руками остановил вращение
головы.
Дождь начинается с капли.
Лучше бы они вообще не имели лица.
На улице:
- Девушка, милая девушка, как вас зовут?
- Вероника.
- Вы позволите взглянуть на ваше сердце?
- Отвали.
На скамейке в парке:
- Девушка, вам не скучно?
- Теперь скучно. Проходи, не засти.
Первая дюжина меня отшила, и я понял, что все делаю не так.
Слишком робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.
Первая удача стоила мне трех дней осады, двух коробок конфет,
бутылки шампанского по ресторанной цене и пачки "Мальборо". Первая
удача обернулась поражением. Я держал сердце на ладонях и чуть не выл
от досады: не то. Еще три дня я пытался втолковать это веронике, с
ужасом ожидая, что шоколад кончится - и опять слезы.
На третьей дюжине сформировался свод правил:
- не спешить.
- не медлить.
- не молчать.
- делать паузы.
- говорить обо всем, кроме главного.
- ничего не обещать словами.
- обещать все, но не словами.
- не просить.
- брать, но так, словно делаешь одолжение.
Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.
Я раздобыл всепонимающе-усталую усмешку.
Я сочинил пять гладких и пять колючих историй, которые
проговаривал бархатистым, обволакивающим голосом.
Я купил коробку иголок для проигрывателя и два ящика пластинок
"Алан Парсонс проджект".
Началась работа. Скоро я очень удивлялся, если в середине
последней песни на второй стороне ("Старый и мудрый") не видел
протянутого мне сердца.
Совсем негодные я возвращал немедленно. Если же замечал хоть одну
дорогую мне черточку, оставлял.
Я отчаялся найти море и хотел составить его из капель.
Это титанический труд, сродни старательскому: из горы пустой
породы вымыть несколько драгоценных пылинок. Попутно выяснилось, что
вероники совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше
скапливалось у меня сердец, тем больше было желающих. Очередь
выстраивалась на три квартала. Пришлось отказаться от музыки и
историй. Соседи были очень недовольны шумом на лестничной площадке, но
после трех минут общения со мной готовы были согласиться даже на
установку парового копра у себя под дверьми. Зато очень довольны были
таксисты: вероники не скупились и оплачивали дорогу в оба конца,
частенько забывая сдачу.
Иногда у меня собирались друзья, и я отдыхал, уютно устроившись в
глубоком мягком кресле. Мы курили, пили кофе, слушали музыку и
говорили обо всем на свете, от экзистенциализма до прогрессирующего в
некоторых странах амбидекстризма. Приятно пообщаться с людьми,
читавшими "Я и Оно", "Гиту" и "Миф о Сизифе".
Но однажды ввалился какой-то тип в расстроенных чувствах, с
дрожащими губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и
заорал, брызгая горькой слюной:
- Где она?
Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже
привык и спросил своим глубоким, бархатным голосом:
- Кто тебе нужен, друг мой?
- Вероника!
- Вероника или вероника?
- Вероника! Моя Вероника!
Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!
- Ее здесь нет.
Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль,
хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение
случившимся здесь вероникам, сменил рубашку и подошел к зеркалу, чтобы
повязать новый галстук. Я повязал галстук, проникновенно-внимательно
посмотрел в зеркало и всепонимающе-устало усмехнулся. А из зеркала
проникновенно-внимательно смотрел на меня и всепонимающе-устало
усмехался Марк Клавдий Марцелл, я собственной персоной.
Итак, дело сделано.
Я видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не осмелится.
Трус, размазня, тряпка. Не осмелится. И оказался прав. Светофор после
зеленого мигнул желтым и опять зажег зеленый.
Таксист не пикнул, выслушав невыгодный адрес, развернулся на
перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.
Маленькая ладошка в моей руке была холодной, почти бесплотной. Я
едва сдерживался, чтобы не сжать ее до хруста, до крика, до
подтверждения: я здесь, я живая, я рядом.
Я привел Веронику домой. Замок с подхалимской готовностью щелкнул
за нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или
всхлипнула?
- Часы. Стоят, - сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. -
Заведи. Пожалуйста.
Она подошла к часам, подтянула гирьку, толкнула маятник. От
громового тиканья мне заложило уши. Маятник раскачивался, но стрелки
были неподвижны. Без пяти пять.
- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше. Я шел, чтобы
дойти, бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь, покрылся
неуязвимой броней, чтобы победить. Ясно видел цель и сам стал
средством ее достижения. Стер в кровь ноги, но дошел, обломал крылья,
но долетел. Порвал ленточку, и приз был в руках.
- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
У нас был свой язык, и на вопрос "чапить бум?" было принято
отвечать "бум-бум".
- Чапить бум?
- Что?
- Чай пить будем?
- Да.
- Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский на
розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
- Горячий.
Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел.
Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести
сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и
квадратно-метровую коробку московских конфет.
Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла
из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там
ее поили чаем вкуснее.
Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это
означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим.
Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили
усиками.
Вероника села на свое любимое место у окна.
- Варенья положить?
- Нет, спасибо.
- Сгущенку?
- Нет, спасибо.
- Конфеты, мед?
Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела
в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше? За окном достраивался
второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором.
Очень интересно.
Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил
и грохнул кулаком в стенку. С потолка посыпалась штукатурка, соседи
снизу постучали по батарее. Проползла вечность, прежде чем Вероника
оторвалась от окна и посмотрела на меня.
- Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
- Нет!
- Ну, извини.
Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали в
мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до
безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.
Смотреть на это не было сил.
Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
- Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще
студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда
на шашлыки ходили с Сережей, и где ты в черной куртке на трапе
теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе.
Хочешь?
- Давай.
Я тащил из прошлого ниточки, но они были слишком тонкими, резали в
кровь пальцы и рвались одна за одной.
- Кстати, как у тебя на работе?
- Нормально.
- Хочешь, купим машину? Белые "Жигули", девятую модель. Хочешь?
- Зачем?
- Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права.
Хочешь? Или куда-нибудь за бугор по турпутевке. У меня знакомые в
"Спутнике". Хочешь?
Я говорил и говорил, а стены и пртолок медленно сдвигались, давили
на плечи, сжимали, с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
- Пойдем погуляем! - закричал я.
- Куда?
- Куда-нибудь!
- Зачем?
- Просто так!
Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.
Что приятнее: знать, что ты лучше или что все остальные хуже?
Как-то раз я видел по телевизору олимпийского победителя в
марафоне. Он только что финишировал и на верхней ступеньке все еще
тяжело дышал. На него было жалко смотреть, столько недоумения, обиды и
растерянности было в его глазах, когда он разглядывал маленький желтый
кружочек. В конце концов он снял медаль и зажал в кулаке. Наивная
уловка: так ему казалось, что ее нет.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов.
Пусть в наказание будут услышаны молитвы лишь неисправимых
грешников.
Пусть мы будем мучиться и искать, и пусть нам не доведется найти
утерянное.
Зря я повел ее гулять.
Мы прошли мимо автозаправочной станции, и сто двадцать пять
шоферов попали в больницу с вывихом шейных позвонков, а сто тонн
девяносто шестого бензина вылилось из пистолетов на землю.
Мы шли мимо пожарной части, и пожарные машины, задрав к небу
брандспойты, изображали из себя стадо веселых красных слонов на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг