Сам Гершкович из всех предоставлявшихся ему обществом бесчисленных свобод
более всего пользовался лингвистическими, которые именно в ту эпоху перестали
быть декларируемым правом и стали (в основном благодаря развитию машинного
перевода) реальной возможностью. Очевидно, именно к числу эксцессов следует
отнести то не вполне понятное обстоятельство, что из всех возможных языков
Гершкович избрал латынь. В большой мере этому он обязан своим прозвищем,
воспринимавшимся им со всей серьезностью, какой можно было ожидать от этого
убежденного мистификатора. Несомненно, учитывая тогдашнее состояние католической
церкви, Гершкович мог бы, если бы пожелал, стать не только аббатом, но и
кардиналом, - однако достоверно известно, что он этого не желал.
Вот, стало быть, откуда латынь... Просто-напросто мистификация, но зачем в
нее засовывать еще жизнеописание мистификатора? Та скромная доля внутреннего
единства, которую Толик мог обнаружить в покетбуке, утрачивалась, похоже,
безвозвратно.
...по его мнению, "все техносоциологические закономерности должны
действовать и, следовательно, при использовании соответствующей методики быть
наблюдаемы в любом материале, имеющем не вполне приблизительное отношение к
социологии". Отсюда его интерес к ранним формациям, отсюда же и любимый тезис
Гершковича: "Задача состоит в том, чтобы объяснить, почему человечество всегда
развивалось не так, как нам бы хотелось и как, более того, казалось бы
естественным".
- Господи помилуй, - сказал Толик. - Сашк, ты случаем не аббат?
- Отнюдь. Тебе исповедоваться захотелось, сын мой?
- А кто выдумал, что история - одна большая ошибка?
Сашка громко и презрительно фыркнул.
- Не знаю, кто был первым, но смею думать, что эта оригинальная мысль
осенила его после неудачной охоты на мамонта. Окстись, радость моя.
- Ага, - сказал Толик.
С членораздельной речью у него получалось как-то не то чтобы слишком хорошо.
И было такое не весьма приятное ощущение, будто не то чтобы почва уходит из-под
ног, но мало под ногами этой почвы, скользко, а стоять удается единственно лишь
потому, что для пущей уверенности ухватился за какую-то травинку. Травинка в
случае чего заведомо не выдержит...
- Ну что? - сказал Сашка. - Грустно тебе? Вот это прочти.
- Еще грустнее станет?
Поразительно, однако, что уже после смерти Гершковича при изучении рукописей
скриптория одного из католических монастырей севера Италии был обнаружен кодекс,
автора которого можно было бы считать его ближайшим предшественником. Впрочем,
этот документ до сих пор остается одним из самых загадочных и невероятных
письменных памятников. Все физические методы исследования согласно датируют его
второй половиной 2 века; этой датировке не противоречит ничто, кроме содержания
кодекса. Элементарный здравый смысл мешает допустить, что в столь раннюю эпоху
могло появиться сочинение, трактующее о проблемах технократического общества.
Поэтому распространено мнение, что "Технократия" представляет собой крупную,
широко задуманную мистификацию, вполне осуществимую (хотя и не без труда) на
уровне технологии 21 века. При всей своей привлекательности эта гипотеза не дает
приемлемого объяснения целей такой авантюры. С другой стороны, авторы, склонные
допустить античное происхождение "Технократии", обыкновенно оказываются
вынуждены, вслед за Дитрихом Базельским, придумывать некую многовековую
традицию, о которой ничего не известно ни нам, ни древним авторам. Создатель
кодекса не сделал ничего, чтобы помочь нам связать его с какой бы то ни было
традицией: даже имя его - Q. Sestertius Minor - вне всякого сомнения вымышлено.
- Ух ты, ....! - сказал Толик.
- Что вас смущает, сударь мой?
- Квинт Сестерций, это же надо! И Дитрих Базельский...
- Ну и что, ну переехал Теодорих в Базель, ну и пускай живет... Или, может
быть, так звали Базельского жонглера.
- Что?
- Да того, который в бисер игрался. А Квинт - явный псевдоним. На самом деле
он Децим.
С другой стороны, нельзя утверждать, что такой текст не мог быть написан во
времена Империи. Так, результаты моделирования, проведенного Соколовым и
Салливаном, показывают, что "Квинт" мог, исходя из существенной для античного
сознания оппозиции "свободный/раб", попытаться представить себе общество, не
нуждающееся в рабском труде. Полупародийный характер текста при вполне возможном
для образованного римлянина отвращении к плебейской уравнительной утопии мог
позволить ему сконструировать утопию, где функции "орудий говорящих" полностью
передоверены "орудиям немым". Однако этот же анализ показывает крайне малую
вероятность создания "Квинтом" его социологии, исходившей из примата очень
широко понимаемой свободы и из тезиса: "Быть гражданином недостойно свободного
человека, равно как быть свободным недостойно гражданина". Впрочем, если
допустить появление этих тезисов (обусловленное хотя бы неприятием
военно-бюрократической системы и циническим отказом от какой бы то ни было из
служащих ей идеологий), то из них и некоторых не высказываемых прямо
предположений мы - но едва ли древний римлянин! - можем вывести практически все
содержание кодекса.
- Как тебе этот Публий? - осведомился Сашка.
Толик не ответил. Толик просто не в силах был сказать нечто хоть
сколько-нибудь связное, потому что мистификация становилась уже трехслойной. Не
считая Дитриха Базельского...
- Если честно, - сказал Сашка, - по-моему, этот тип мог даже и существовать.
Но если существовал - черт возьми, какой же это был клевый парень!
- Бред, - сказал Толик.
- Эх, какой был парень! Вот бы его в гости пригласить... С амфорой фалерна.
- Опимианского, столетнего? Ну тебя.
- Так бред, говоришь? Быть, говоришь, не может? Дай сюда, я тебе покажу
маленький фокус.
Сашка раскрыл покетбук ближе к концу.
- Видишь?
Ничего особенного Толик не увидел. То есть ничего более бредового, нежели
имел уже наблюдать. Потому что на левой странице был список иллюстраций, а на
правой, разумеется, никаких иллюстраций не было. Только в самом низу в четыре
строчки шли черные кружки с маленькими белыми цифрами внутри.
- Наблюдай, - сказал Сашка. - И опасайся за свой рассудок, сын мой.
Он взял со стола стеклянную палочку - ну что угодно у него есть на столе! И
прикоснулся к кружку с цифрой "1".
- Ну? - сказал он.
И тут уж Толику оставалось произнести нечто, что могло на нетребовательный
вкус сойти за междометие. На белой странице появилась картинка. Это была
какая-то схема, похожая на филогенетическое древо, раскидистое, развесистое,
многоцветное, одни веточки сплошные, другие пунктирные, и пунктир как-то странно
переливался, будто двигались эти пестрые точки прямо на глазах; а еще
мелкие-мелкие надписи вдоль линий.
- Потом наглядишься, - Сашка ткнул палочкой в другой кружок.
- И так... всё?
Это было уж слишком, потому что мелкие авангардисты изобрели, оказывается,
штуку, которая, может быть, и осуществима на уровне технологии 20 столетия, - но
Толик не представлял, как именно.
- Ну да, на этой странице 98 картинок. Вот тебе Гершкович, между прочим.
Гершкович на вид оказался каким-то странным и кого-то очень напоминал.
Наваждение. Мистификация.
- Рекомендую перекреститься. Можно троекратно, - сказал Сашка.
- А... он же не совсем похож...
- Вы желали бы видеть свой портрет, сударь? Не многого ли вы желаете?
Впрочем, доживи до его лет, посмотрим, на кого ты похож будешь!
- Или ты. Квинта тут нету?
- Квинта нет, и Дитриха тоже нет.
- Дитрих... Слушай, он же Фрэнсис Д.? Может, Д - это Дитрих?
- Ага, R is for rocket... Нет, это стратификационный маркер. Толь, он с
Мондриана, у них там у всех имена такие - с хвостом.
Да, вот попробуй не поверь, что есть на самом деле планета, именуемая
Мондриан, что у всех там имена с хвостом и что Джошуа Гершкович так почему-то и
не выразил желания стать епископом...
- Держи, - сказал Сашка. - Как действовать, усвоил?
Толик кивнул без особой уверенности. Потому, что какая, к черту,
уверенность, если.
Посмотрел, что там такое значилось. Получилось, что почти одни портреты
вперемежку с непонятными не то схемами, не то таблицами. Схем было, пожалуй,
больше, но они говорили Толику столько же, сколько могла сказать фотография
никогда не жившего на свете человека. Толик просто медленно вел палочку вдоль
строки, а на белой-пребелой бумаге менялись изображения.
Что?
Толик взглянул в пояснительный текст. "Бейкер, Джейн Д., 15/2257-108/2350".
А похожа, странно, до чего похожа...
VIII. ФАЛЕРНСКИЙ ОРАКУЛ
Хронокластический симпосион
Но мы, кажется, действительно видим сны, исследуем сновидения и грезы и даже
не думаем обсуждать свое положение, пока это еще возможно.
Гелиодор, "Эфиопика"
КВИНТ. Полагаю, Филон, теперь, когда всем известно, что ты сочинил лучшую
трагедию* не всех времен - ибо сам ты знаешь, что Еврипид намного тебя
превосходит, - но всех народов наверняка, не откажешься ты почтить Диониса
амфорой прекрасного фалерна и занятной беседой.
ФИЛОН. Никогда, Квинт, не мнил я себя трагическим поэтом, но в наше время
человеку утонченному, образованному и при этом не имеющему большого богатства,
увы, приходится упражняться в таких занятиях, если не хочет он быть позабытым
своими согражданами.
КВИНТ. И поистине великое искусство требуется, друг мой Филон, чтобы таким
образом добиться славы. Я, например, не могу не восхищаться тем, как удается
тебе сочинять легко, быстро, на других похоже, умело старое выдавать за новое,
ученость свою скрывая, а если и обнаруживать ее, так лишь в мелочах, дабы
почтенные твои сограждане, признав общеизвестную цитату из "Илиады", не только
не обиделись на тебя, но, напротив, пришли в восторг от собственной
образованности. Клянусь Харитами, если такими трудами добывается слава, я готов
жить в безвестности.
ФИЛОН. Кажется мне, Квинт, еще немного, и начнешь ты, перепевая бродячих
киников, доказывать мне, что бедным быть не только не зазорно для свободного
человека, но и предпочтительнее, нежели обладать богатством и властью.
КВИНТ. Верно ли я понял тебя, Филон, что ты поставил бы мне в вину подобные
проповеди, поскольку я обладаю богатством? Но ведь я не богат, равно как и ты не
беден. Или хочется тебе не только жить в пристойном достатке, как подобает
мудрому и изысканному человеку, но считаться первым богачом города, словно
какой-нибудь неотесанный торговец?
ФИЛОН. Правду сказать, Квинт, никогда еще не приходилось мне выбирать между
богатством и славой, но предпочел бы я, разумеется, славу, ибо человеку,
удостоенному почетных должностей, занимающему лучшие места в театре, человеку,
разумеется, при этом образованному и обладающему истинным умом никогда не
придется испытывать нужду. Богатство же, как любят доказывать нам мудрецы, -
всего лишь дар Тихи, который она вольна отнять в любое мгновение.
КВИНТ. Что же, Филон, ты верно пересказываешь то, что говорил нам некогда
этот плешивый философ... Зенофемидом должно бы называть его, а вовсе не Горгием,
ибо в речах своих он был скорее беспомощен.
ФИЛОН. И Леонид-стоик тоже бубнил нам, что богатство надлежит считать
безразличным.
КВИНТ. Но мы с тобой, любезный Филон, наслушавшись самых разных мудрецов, а
более того насмотревшись на их поведение, поступили, полагаю, правильно,
отказавшись следовать их учениям. В самом деле, насколько приятнее и полезнее
посвящать свои досуги красноречию, поэзии и чтению книг, написанных некогда
достойными мужами, беспокоившимися не о почестях, но единственно лишь о
божественной мудрости.
ФИЛОН. Ты, конечно, прав, любезный Квинт, но согласись, что и в славе есть
нечто божественное, не зря же скорее ты найдешь человека, пренебрегающего всеми
прочими благами, нежели того, кто решился бы пренебречь ею.
КВИНТ. Что же, любезный Филон, если так томит тебя безвестность, хотя, право
же, ты не из последних людей в городе, кто мешает тебе предаться делу,
способному прославить гражданина, мнящего себя свободным и даже философом?
Можешь ты, допустим, выступать с публичными речами, ибо едва ли найдешь ты
другое средство обратить на себя внимание сограждан, затратив так мало труда.
Что касается темы, Филон, можешь довериться своим вкусам, если ищешь
совершенства, но если волнует тебя признание, то лучше, чтоб могли сравнивать
тебя с прославленными ораторами. Ну, скажем, обсуди всесторонне и установи раз и
навсегда, следует ли почитать кумиры, как сделал уже один ритор. Полагаю,
сограждане примут твою речь благосклонно, хотя бы уже потому, что ты местный
житель, тот же был из Тира.
ФИЛОН. Потому-то и не могу, Квинт, добиться на этом поприще славы, что,
право, не вижу смысла ни пересказывать уже сказанное, ни спорить с тем, что, на
мой взгляд, разумно и соразмерно изложено. Нет, предоставим лучше всяким там
иудеям и христианам разглагольствовать на эту тему, сами же будем хранить
молчание, как подобает философам, если приходится им слушать легкомысленные
речи.
КВИНТ. Вот как заговорил ты, Филон? А между тем могу подсказать тебе, в
каком именно роде вести рассуждение, чтобы и не повториться, и не сказать
случаем чего-нибудь неподобающего и, самое главное, не промолвить ни слова лжи -
так мне, по крайней мере, кажется.
ФИЛОН. Ну что же, Квинт, с удовольствием выслушаю все, что ты мог бы
сочинить относительно кумиров, ибо хотя эпикурейцу, быть может, и не пристало
рассуждать на такие темы, но ритору, на мой взгляд, пристало вполне.
КВИНТ. Сначала, Филон, наполним чаши, ибо этот кумир должен быть почитаем
если не ежедневно, то уж заведомо в праздник Диониса.
ФИЛОН. Согласен, к тому же фалерн твой и в самом деле хорош. Но я с
нетерпением жду обещанного рассуждения.
КВИНТ. Слушай же, и не суди строго, что решился я изложить его просто и
ясно, ибо не надеюсь, что воздвигнешь статую в мою честь, любезный Филон. К тому
же, полагаю, ты не только всегда готов щедро изукрасить любую мысль фигурами и
экфразами, но и обидишься, если я сделаю это за тебя. Итак, согласись, что
безумцем следует считать того, кто воздает божеские почести, положим, статуе
Гиппократа - не гению Гиппократа, что хоть сколько-нибудь походило бы на
поступок, достойный мужа, но именно дешевой статуе?
ФИЛОН. Начало вполне эпикурейское, притом уже видна если не ученость твоя,
то начитанность в современной литературе, а это, Квинт, тоже неплохо. Впрочем,
опасаюсь, что придется тебе, дабы не обмолвиться невзначай неподобающим словцом,
завершить дело прославлением Единого божества.
КВИНТ. Далее, Филон, согласись, что если божество несуществующее почитать
нелепо, то по меньшей мере странно почитать также и то, которое, возможно,
существует, но не озабочено нимало тем, чтобы помочь нам или нас покарать.
Таковы, по словам Эпикура, и бессмертные боги, живущие в междумириях.
ФИЛОН. Хоть ты и утверждаешь, что махнул рукой на философию, а без Эпикура у
тебя не обходится даже за чашей фалерна. Только как же все-таки насчет Единого
божества?
КВИНТ. Возможно, оно тоже живет в каком-нибудь там междумирии, но не спеши
приносить ему жертвы, пока сам его не увидел.
ФИЛОН. Согласен с тобой, Квинт, но уверен, да ты и сам знаешь, что не
согласился бы с тобой ни один из множества философов, громоздящих эон на эон и
заселяющих землю и небо бестелесными существами.
КВИНТ. Разумеется, но ведь сейчас я беседую с мужем разумным и ученым, к
тому же еще и римским гражданином. И как римский гражданин, Филон, не станешь ты
отрицать, что единственно божественным надлежит нам считать императора - хотя бы
потому, что он, несомненно, существует и может, несомненно, любого из нас либо
наградить, либо же покарать. Посему, Филон, утверждаю, что именно и только
императорам следует приносить жертвы, воздвигать храмы и статуи.
АНАТОЛИЙ. Ну, насчет наградить, это я не знаю, а покарать они, кажется,
любили.
АЛЕКСАНДР. Да, наш друг Квинт произнес речь, воистину достойную римлянина. И
воистину лишь философу доступно почитать кумиры, не считая это посягательством
на свою свободу.
ФИЛОН. И вправду ни слова лжи, Квинт: ведь всем известно, сколь искренне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг