нельзя лучше, и человек в черном плаще ни разу не повернулся, пока он
не тронул его за плечо, осведомившись охрипшим (не нарочно!) голосом:
-Ты что это здесь делаешь?
Но вандал повернул голову на удивление спокойно, как будто все
время ждал чего-то подобного. А-а-а, вот в чем дело! Баба! Точнее, -
особа приблизительно его возраста, и особенно хрупкой не назовешь,
просто небольшая совсем. Русоволосенькая, глаза как молодая травка, и
румянец до неприличия здоровый, что называется, - кровь с молоком.
- Отпустили его, - деловито ответила она, указывая пальцем не
гудящее неподалеку, исполинское кострище, - так для покою надо, чтобы
огонь тело его мертвое, проклятое изъел. Это ты его отмолил?
- Что? А-а, ну, можно сказать, что и отмолил... Я вообще-то
говорил какие-то вещи, и даже с очень большой горячностью, но без
особого смысла и неизвестно кому. До сих пор понять не могу, как это
меня угораздило...
Она едва заметно свела прямые, по летнему времени, - почти
золотистого цвета брови:
- Что-то и я тебя понять не могу. Вроде бы и вроде бы и людскими
словами говоришь, а о чем - смысл смутен, как дорога туманным вечером.
Как попал-то ты сюда, ежели не зван и не прислан?
- Шел по тропинке, - пожал он плечами, - да так вот и вышел.
- Именно в этот день? Похоже, ты и впрямь не ведаешь, что
творишь, как то сказано в Книге Распятого... Или тобой ли творят?
Только кому-то было сильно нужно, чтобы отпустили его, пожалел там или
еще чего...
- Кого его-то?
- Да кто ж сейчас имя-то вспомнит? На то и проклят, чтобы тело и
имя его померли, и быть бы ему через то дважды неприкаянным. Но ты,
видать, добрый, отмолил, хоть и корысти тебе в том никакой быть не
могло.
- Я добрый?! - Проговорил он, чувствуя, что лицо его стягивает
жуткая, вовсе не присущая ему улыбка. - Правду сказать, - первый раз
слышу про себя что-то подобное. Если дело обстоит именно так, то я
очень сильно в себе ошибался. Так что спасибо за информацию, мне было
оч-чень интересно.
Она помолчала, как будто стараясь повнимательнее к нему
присмотреться.
-Да, если правду говорить, то ты мало похож на предстателя. Но,
как говорят, порой и свой глаз лукавит.
-Предстатель? Это имеет какое-то отношение к предстательной
железе?
-Но, может быть, - она продолжала, будто и не слышала его
просунутых между ее словами, аки жало - через щель, речей, - он как-то
сумел сам привлечь тебя, да искупить бы делом свое проклятье? Может
быть, у него еще оставалась толика силы?
-Это - да, что касается пороха в пороховнице, то с этим все было
в порядке, и это не шутка. Рассказать?
-Как хочешь, - она медленно пожала плечами, - время гореть
костру покамест еще немалое, а до той поры не уйти... Худо не поспеть
к своим такой ночью к урочному часу, да, видно, ничего не поделаешь.
-Он, имени которого ты не знаешь, сумел каким-то образом
поставить меня перед самим собой, и пробил дырочку, но оттуда ничего
такого не хлынуло, только пыль пошла, и все внутрь начало
проваливаться, как на корню иструхшее, мертвое дерево. Я, сколько себя
помню, ничего не боялся и никогда не жалел ни о чем, хотя и зла
нарочно никому старался не делать, - просто мама так воспитала, не сам
по себе, а тут... Не то, чтобы струсил, а - как себя потерял и
заметался, как безголовая курица. Как НЕ Я был, - понимаешь?
-Может, и не ты, как знать? Бывает. Но, так или иначе,
искупление его взвешено и найдено угодным, сам ли он или за него
кто... А ты попробуй, оглядись окрест, не переменилось ли что на твой
глаз?
Он оглянулся, и первое, что заметил и о чем с излишней
поспешностью хотел сказать себе: ничего не изменилось. Но кольцо
тонких стволов - как цветная гравюра того потрясающего японского
художника, - как бишь его? - что он с год тому назад видел у Юрки, да
начал мудрствовать вместо того, чтобы просто глядеть, и потому
наверное и не понял ни хрена, Каждый ствол - как один мастерский удар
кистью сверху-вниз, и кисть из того сорта, который делают тоже великие
мастера, и дух захватывает при одном взгляде на гениальную
самодостаточную простоту этой неизъяснимого изящества зеленой ограды
под раскошной, набравшей к вечеру густоты синевой неба, по которому
тот же гениальный мастер разбросал прозрачные мазки редких перистых
облаков. Он разом ощутил, что волны, бегущие по
кристаллически-правильным кистям колосьев, каждая ость которых
казалась выписанной нечеловечески терпеливым пером в нечеловечески
твердой руке и была видна в прозрачном воздухе с невероятной ясностью,
пробегают и по чему-то, что находится внутри его. И он вдохнул воздух
летнего дня к вечеру, который впору бы запечатать в бутылки со всеми
запахами и оставить бы для собственного употребления на случай
жестокой хандры, тяжелой зимы или же присущих Часу Быка ночных мыслей,
и даже запах разломанной и раздавленной им травы - как нота Жертвы,
падения в рассвете, через которое единственно и возможна на стоящая
жизнь, и даже тонкая горечь дыма от сухого, как кость, грешного дерева
каким-то образом оказалась уместной в этой мастерской, ничего лишнего
не содержащей и все-таки всеобъемлющей композиции запахов. И... Да
будь она трижды проклята, эта привычка все тут же переводить в слова,
разнимая целое на части, аки труп в анатомическом театре! И кружилась
голова, и сладко щемило сердце, и вдруг словно размягчилось лицо, что
было извечно зажатым от излишней обособленности от всего, вокруг
сущего. И еще ощутил он, - та, что пришла сюда поджигать, - напряженно
следит за ним, даже если и не смотрит сейчас прямо, то прислушивается
и настораживает сейчас спину. Чего-то она ждет, что-то ей нужно, этой
поджигательнице. Он обернулся:
-Ну? Что ты хочешь сказать, да все никак не можешь решиться?
Она пристально, не говоря ни слова глядела на него, и зрачки ее
сейчас казались огромными, как у ночной птицы. Очевидно, - у нее по
какой-то причине сохли ее яркие, налитые губы (слишком яркие, слишком
налитые темной, густой кровью), и она все время облизывала их.
-Меня можно понять. Нынешнюю ночь без людей проводить - грех, да
и сам себе не простишь. Но больно уж из тебя пара-то неподходящая, так
что даже не знаю, как мне и быть-то?
-А кто ж это тебя спрашивать-то собирается, - проговорил он,
глядя ей в глаза и ощутив вдруг внезапную одышку, так что после
каждого слова приходилось делать вдох, - а пока дело не сделано, тебе
отлучаться не велено... Как быть-то нам обоим, ежели я уходить не
захочу, а? Что скажешь?
-Не захочешь, так не захочешь, - она пожала плечами, - мне-то
что за дело?
-Ой ли? - Проговорил он, прищуриваясь и чувствуя, что слова его
- не без угрозы. - И надолго ли такое?
Солнце ушло за ближний ряд деревьев, и тени, что давно уже
тянулись к точке Востока на компасе Круга, - коснулись ее, и только
редкие ярко-розовые блики от последних, пробившихся между листьями
лучей еще горели на враз потемневших стволах. Дыхание его все не
становилось реже, даже щеки начали неметь, будто от избытка хмельного,
и загорелись ледяным огнем, и, одновременно, мышцы его начали
наливаться сосредоточенной, тяжелой, какой-то свинцовой силой. Ноги
сделались подобны сваям, намертво укореняющимся в любом грунте, так
что лучше и не пытаться никому его с места стронуть, но он
сдерживался, сдерживался от... От каких-то сокрушительных, - он сам не
знал - каких, - проявлений этой силы, что рвалась наружу.
-А ты-то сама, - проговорил он приглушенно, не отводя от нее
упорного, бесстыжего взгляда, - ты сама-то здесь за какие грехи? Иль
просто так тебя отправили жечь деревянные мощи? Кто ты? И почему так
страшно, если ты такая красивая?
-Подожди. Костру еще долго гореть, и время для таких разговоров
еще не наступило.
-Подожди. Я никогда здесь не был, но где-то здесь растут белые
цветы. Прежде, чем зажгутся первые звезды, я хочу, чтобы они были
здесь и светились бы во тьме призрачным серебром. Укажи мне путь,
чтобы я не искал его слишком долго.
-Иди. Костру еще долго гореть, и я буду танцевать для тебя,
когда ты вернешься. Иди по ручью, и он приведет тебя в ложбину,
заросшую колючей белой розой с цветами, которые как снег - днем, и
ночью - как серебро. Он шел по ложбине, и отсюда, с ее дна, уже видны
стали первые звезды. Собственные движения отчего-то казались ему
сейчас необыкновенно плавными и замедленными, словно шел он по дну
моря или ступил на почву мира с куда меньшим тяготением, не столь
настойчиво приземляющим смертных, и даже воздух здесь казался тягучим,
теплой струей вливаясь в грудь, когда он полу-шел, полу-парил над
песчаным, к реке скатывающимся дном ложбины. И там, где она
заворачивала, чуть поднимаясь по склону видна была более, чем все, ее
окружающее темная зелень дикой розы, здесь и сейчас казавшаяся почти
черной, и на этом фоне белые цветы светились фосфорным блеском и
тянули вперед (он каким-то образом видел это) осторожные пальцы своего
запаха. А потом он возвращался назад и сжимал челюсти в отчаянной
попытке сдержать рвущийся из груди голос, и смотрел вверх, на
темнеющее небо, и от всей той обыкновенности, которую он видел сейчас
чувствовал, что сознание его опять становится опасно-зыбким, слишком
легковесным, будто хозяин здешних мест, к освобождению которого он
приложил каким-то образом руку, все еще не оставляет его без внимания.
Но не сказать, чтобы сейчас это казалось очень уж страшным, и с
внезапно обретенным знанием, что служить, принадлежа телом и духом
тоже может быть сладостно, он ступил в залитый тенью круг. Посередине
его золотом горела огненная пирамида погребального костра, оттеснившая
Тень из середины - пообочь и бросавшая во тьму неожиданные блики. Он
поглядел на букет у себя в руках так, будто в первый раз увидел его:
-Где раньше росли вы, мои белые цветы? Почему прежде не сказали
мне, что вдруг выходить с узкого места на просторное - опасно для
меня, что в таких случаях я становлюсь обыкновенно не только собой, не
вполне собой да и черт тогда со мной? Только п-потому, что раньше не
знал просторных мест Я? А теперь с дымом и этими золотыми искрами,
которым нет числа, улечу и составлю компанию проштрафившемуся Богу,
потому только, что рухнула стена, что сдерживала меня?
-Ты вернулся, и опять говоришь непонятное?
Некоторое время он глядел на нее, будто не в силах узнать, о
потом, скривя губы, произнес голосом ржавым и скрипучим, как у
толстого гвоздя, насильственно извлекаемого из твердой древесины, в
которой он пробыл достаточно долго:
-А-а-а, похоронная команда... Интересно, а когда пенек прогорит,
- то же какой-нибудь ритуал сыщется? Посадка желудя в теплый пепел с
политием оного ключевой водицей и произнесением надлежащего Наговора
или еще что-нибудь столь же символишное? Ты только не слушай меня,
потому что скверные вещи я говорю, хотя вообще-то кажусь себе
расколотым надвое, ровно клином.
-Если захочешь, - сажай желудь, или же делай что-нибудь другое.
Мне-то что?
-Спасибо. Непременно. Прямо сейчас приступим?
-Что!?
-Да ничего, ничего... Ну тебя к черту. Хотя, - он вдруг
усмехнулся этой своей новой, но даже самому себе неприятной ухмылкой,
как будто за него кто-то глумливо кривил губы, - погоди покуда, можешь
еще не идти... Ты, кажется, обещала мне станцевать? Так валяй, не
стесняйся... Могу даже первым подать пример, - он с недоумением
поглядел на материю рукава собственной куртки, - а это еще здесь к
чему? Кажется, здесь достаточно тепло...
И он, с треском отрывая пуговицы, потащил с себя через голову
куртку вместе с рубахой. С кроссовками подобные номера не проходили, и
он преувеличенно-аккуратно расшнуровал и снял их, после чего поднял,
изящно оттопырив мизинец, кверху и шваркнул вдруг ни в чем не повинную
обувку через плечо, так что она совершенно пропала из вида. Скоро он
оказался совершенно гол, во всей красе показав незнакомке и Небу свое
смуглое от природы тело. Худое, мосластое, оно обладало, тем не менее,
железной, совершенно неожиданной тяжестью и железной же, тяжкой силой,
что не то, чтобы радовало владельца, а - приносило ему в прежние
времена смутное удовлетворение. А мужское его орудие, хоть и было
сейчас в покое, даже ей, повидавшей всякое, показалось вдруг
непристойным свыше всяческой меры, и в таком-то виде он нагнулся за
светящимся среди темной травы на земле букетом, поднял его и с видом
необыкновенной галантности преподнес его Прекрасной Даме правой рукою,
- левую он, оскалившись в любезнейшей из улыбок, прижимал к тому
месту, где предполагал у себя наличие сердца.
-Примите, прошу вас... Только непременно пообещайте мне, что
первый же танец сегодня - мой. И вообще, незнакомка, - возьмите меня с
собою. Возьмите, где б вы ни жили, возьмите куда угодно. Если
помыслить здраво, - чем же я вам не пара? Разве Несущей Пламя н не
ровня Носитель Тлена? Разве считают лишним в пламени Ада - Шакала?
-Нет, право, - продолжил он, поворачиваясь к собеседнице в
пол-оборота, чувствуя очередной сегодняшним вечером прилив пьянящего
безумия и облегчение, почти счастье от этого прилива, - я везде тебе
пригожусь! Ты не смотри на мою худобу, я в пальцах своих могу сплести
кружево из гвоздей! Железный лом складываю вдвое! Как-то раз на спор
выпил две бутылки водки на вершине телевышки и спустился потом на
землю, только было это - скучно! Если кто-то посмеет докучать тебе, -
ты только скажи, и я сожру его с потрохами, кем бы он ни был при этом!
Я с-с наслаждением сожру человека, бога, зверя, Луну в небе, а не в
пруду, и пусть она даже и не рассчитывает отсидеться там, на
верхотуре! Потому что я не прыгну, я взлечу, как взлетаю сейчас!
Внезапно, - она поневоле ахнула от неожиданности, - он бесшумно
сорвался с места, птицей взвился в воздух и враз перемахнул через
усеченную пирамиду ярко рдеющих углей, хоть и было кострище - в
поперечнике побольше пяти метров, а на далеких подступах к нему -
начинали трещать, сворачиваясь, волосы.
-И ты, - с головой, задранной кверху, с воздетыми руками кричал
он в небо, - между прочим зря гордишься своей ложной бескрайностью,
своим необъятным якобы простором, потому что я всегда, и сейчас
например могу вместить тебя целиком, сколько бы тебя ни было в этот
миг! Со в-всеми твоими звездами! С-со всеми т-твоими проклятыми
з-звездами!!!- И - так же, не меняя позы, он вдруг взвился в
немыслимом скачке прямо вверх. То ли время для него специально
нарушило свой бег, то ли скачок этот удался на славу, только вдруг
показалось ей, что тело его, вертясь вокруг собственной оси во
множестве пируэтов, взмывает на немыслимую высоту. Опустившись, он тут
же бросился в еще более головокружительный прыжок вверх, и опять -
так, что каждый последующий был (или так только казалось?) выше
прежнего. Но каждый раз он все-таки опускался, пока, издав исполненный
злобного разочарования вой, не махнул вдруг разом на середину пышущей
жаром груды углей, и не затанцевал там, взметая фонтаны искр, замирая
на краткие, но кажущиеся при этом бесконечными, мгновения на одной
ноге, пока другая неуязвимо, загребая, разбрасывала в стороны и вверх
жутко рдеющие угли.
Хоть и прощен ты, Проклятый... Но если, чая прощенья, ты
выпустил на свободу того, кто был запечатан... Боюсь, что даже
прощенный, ты дважды Проклятым станешь... Потому что хуже измены в
глупом усердии дело.
Между тем он выскочил из трещащего, свистящего влагой, что до
сей поры еще сохранялась у пожираемых сейчас пламенем корней, кострища
он неистово заскакал на согнутых в коленках, невредимых ногах, и
разило от него горьким древесным дымом и потом, который мгновенно
выступил, чтобы тут же испариться, и по темному телу, по темному лицу
его метались дикие, малейшей гармонии лишенные, угловатые огненные
отблески, а она вилась вокруг него живой струей розоватого пламени и,
так же, как пламя, казалась лишенной веса. Именно в этот момент некто
Противостоящий, не выдержав, покинул окончательно это тело. Она как-то
вдруг, будто пелена упала с ее глаз, увидела, как красиво его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг