- А на черта нам его душа? Парк...
- Парк, Парк! - сердито прервал его на полуслове Лоуренс и покосился на
Нортона: да, пожалуй, этот уже мертвец.
- А текст декларации? - спросил он у Антонио.
- Хватит того, что я вам гарантирую ее смысл: если Парк поедет в Женеву,
он положит нас на обе лопатки, - ответил Антонио.
- Нельзя его туда пускать!
- Как?
- Господи! Можно подумать, что это первый случай в вашей жизни, когда
нужно помешать такому делу.
- Речь идет не о какой-то пешке: Парк - это Парк.
- Ладно, дело не в словах, - поморщился Лоуренс. - А что вы скажете, Фрэнк?
Но Нортон и на этот раз только устало двинул плечом.
Лоуренс молча, по-хозяйски прошелся по комнате и остановился перед
затянутым плотной шторой высоким окном. Так он стоял спиною к тем двоим и
долго сосредоточенно перебирал шнуры. Заплел их в косичку, снова расплел,
завязал узлом и, не оборачиваясь, пробормотал, ни к кому не обращаясь:
- Я вот перебираю в памяти такого рода случаи из нашей истории. Бывало,
куда более важные господа, чем Парк, сворачивали не туда, куда следует.
- Господи, я едва держусь на ногах, - простонал Нортон.
- Вам лучше лечь, Фрэнк, - сказал Лоуренс. - Завтра вам скажем, к чему
пришли.
* * *
Нортону пришло в голову пройтись полем, чтобы освежить голову.
Оградительные огни аэродрома кровавыми каплями уходили вдаль. Едва мерцала
затененными окнами командная вышка. От легкого ветра с моря у Нортона
немного посветлело в голове. Он перешел с травяного поля на твердую полосу
бетона. Идти стало легче. Он шел и думал о том, что нужно переломить линию
невезения, преследовавшего его в последнее время.
За размышлениями Нортон и не заметил, как подошел к самому самолету. Под
светом луны сталь обшивки "Небесного мустанга" казалась полированным
серебром. Нортон с любопытством потянулся было к концу острого как бритва
крыла, но в испуге отдернул руку: над головой у него прогремел громкий бой
колокола, словно вдруг рядом пронеслась целая команда пожарных. Ужасающий
грохот потряс вселенную. Нортон еще успел увидеть где-то далеко у хвоста
самолета язык ослепительного пламени. А в следующий миг титаническая сила,
которой не было смысла даже сопротивляться, оторвала Нортона от земли и...
Впрочем, больше ничего и не было. По крайней мере для Нортона. Еще
несколько мгновений то, что от него осталось, дымилось, размазанное по
решетке диффузора. Но этих следов на решетке становилось все меньше. Через
одну-две секунды они исчезли совсем. Когда Лоуренс Ванденгейм позвонил на
аэродром, намереваясь что-то сказать Нортону перед отлетом, хозяину
ответили, что Нортон еще не пришел. Он не пришел и через час. Не пришел
через два. Поиски его следов привели к аэродрому, провели через траву и
бетон и оборвались у самолета. Не оставалось сомнения: Нортон здесь был, и
не было сомнения, что он не ушел обратно. Но куда он девался, так никто и
не узнал, пока через день механики не стали перебирать двигатель
"Мустанга". Там они нашли несколько отполированных воздушной струей
костяшек. В трещине одной из них виднелось небольшое направление металла,
словно пломба в гнилом зубе. Говорят, что это были остатки расплавившихся
часов.
Глава 29
Еще задолго до конца коридора Вера пошла на цыпочках. У двери Андреевой
комнаты она остановилась, прислушалась, осторожно заглянула.
Андрей поправлялся медленно. Беда была не в том, что сожженное лицо до
конца дней будет напоминать о случившемся. Куда страшнее было
происходившее с головой Андрея: при спокойном и здравом отношении к
действительности Андрей словно бы заново родился со всеми качествами и
способностями взрослого человека, кроме одного: у него не стало прошлого.
Все, что лежало за происшествием над Большими Синицами, перестало
существовать. Андрей мог познавать прошлое только со слов других. Может
быть, говорили врачи, это навсегда. А может, случится и так: какое-нибудь
очень сильное напоминание об очень милом или трагическом происшествии
прошлого вернет память. Что касается самого Андрея, то потеря памяти его
как будто не особенно и беспокоила. Разве только иногда где-то в глубинах
сознания маячило что-то мешавшее верно воспринимать настоящее. Как бывает,
если смотреть сквозь очки не по глазам. Андрею бывало хорошо, когда он
надолго и крепко засыпал. Может быть, он не видел снов, а возможно,
просыпаясь, начисто забывал их. Но сегодня произошло что-то необычное:
нахлынувшие на него видения не только не исчезали с пробуждением, а
продолжали жить. Андрей даже не мог понять, проснулся он или нет. Глаза
его оставались закрытыми. Он с интересом рассматривал развивающийся перед
его мысленным взором удивительный фильм. Там все было ново, и вместе с тем
казалось, будто все когда-то уже было. Чем дальше он смотрел фильм, тем с
большим трепетом переживал его - шумы, запахи, физические усилия, мысли.
Вон как уверенно молодой лейтенант Черных переступил порог офицерского
клуба эскадрильи "Лотарингия", остановился и глядит на висящий напротив
двери плакат. Будто старательно читает, хотя знает его уже наизусть:
"Верю, что был хорошим моряком".
Все это уже было... было... Где?.. Когда?..
Фильм несется, исчезают лица, сменяются другими. Боевые товарищи приходят,
чтобы стать на место убитых, раненых, сгоревших, пропавших без вести. В
обход фашистских патрулей, через Скандинавию и Африку, они прилетают из
Франции, из Англии, из Африки, из Индо-Китая. Рука об руку с советскими
летчиками они дерутся за жизнь своей Франции, за Россию, за свободу всей
Европы, за честь человека, втоптанного в грязь, в кровь, в пепел тяжелыми
сапогами гитлеровцев. Андрей едва успевает улавливать лица, они мелькают
перед ним, как сыплющиеся из мешка золотые зерна. Под грохот выстрелов,
под гул канонады, при свете взрывов и ракет: "На взлет!" Несутся кадры.
Смерть сменяет жизнь. Жизнь приходит на смену смерти. Их пятеро. Какие
разные! Пьют что-то невыносимо крепкое. Даже во сне кружится голова...
Анри говорит что-то несуразное: лететь на связанных "яках"? Разве можно?
Смешно говорить! Они же на войне! Андрею не до фокусов в честь любых
гостей... Но щурится капрал Арманс. Красные ленты в волосах официанток, и
вот уже ревут моторами "яки"... Только бы не разорвать алую ленту. Кровь
из сердца Андрея в сердце Анри. Будь что будет!.. Арманс протягивает
Андрею руки:
"Мой лейтенант... поцелуй чести..."
Зачем она переводит - он же знает эти слова и на ее языке: "Поцелуй
чести!.." Андрей чувствует теплоту ее губ на лбу. Пахнет чем-то
незнакомым, невозможно нежным. Андрей проснулся, но еще плотнее сжимает
веки: на его лбу теплота поцелуя. В холодных с полета руках теплые руки.
Андрей открывает глаза: Вера! Он сжимает ее руки, подносит их к губам.
- Верок, все это было. Было!..
- Конечно, милый.
Андрей сжимает пальцами виски. Может быть, это так, на несколько минут, а
потом снова никакого прошлого? Все исчезнет? Нет, нет!.. Их было пятеро...
Пятеро... Кто они? Что сделали? Андрей провел Вериной рукой по своей щеке,
обвел взглядом комнату. Несколько портретов на столе: вот мальчуган на
руках матери. Говорят, что это он сам, трехлетний Андрейка. Что ж,
вероятно, так и есть. Отец во всем кожаном с ног до головы - комиссар. А
вот какая-то глупая мазня. Будто его собственные наброски. Будто бы он
пытался когда-то передать на холсте движение самолета, человека в полете.
Что значит "когда-то"? Он не знает за собой никакого "когда-то". Он весь
здесь - вот. Его можно трогать руками, с ним можно говорить, он сам может
что-то делать. Может быть, даже писать такую чепуху красками, если увидит
самолет в полете. Но что значит "когда-то"? На стене два серых пятна:
повернутые изнанкой холсты. На одном надпись черным: "Ноктюрн".
Бялыницкий-Бируля. Картина?
- Верок, почему она повернута лицом к стене?
Вера встала на диван и перевернула холст: унылая снежная равнина в
голубоватом тумане лунной ночи. Где-то в мутной дали домик или усадьба...
Что-то здесь знакомо Андрею. Что? Усадьба? Нет. Свет луны? Может быть. А
впрочем, нет. Не это. Так что же? Снежная равнина без конца и края?.. На
что же все-таки похож этот "Ноктюрн"? На снег, который он однажды видел,
когда его возили на отцовскую дачу?
Вера пододвигает стул ко второму, перевернутому лицом к стене полотну.
Взгляд на картину приводит Андрея в содрогание. Он чувствует, как бьется
его сердце и все тело покрывается потом. Он закрывает глаза. Но и сквозь
холст совершенно ясно видит: голубая снежная даль; где-то на самом ее краю
темная кромка синеющего леса. К лесу ведет косичка следов. Сперва ясные,
отдельно один от другого продавленные в снегу. Дальше они сливаются в
неразборчивый узор бессилия. И там, в конце едва намеченного на снегу
узора, серое пятно. Одиноко умирающий волк. Картину пересекают неровные
линии. Словно кто-то разорвал ее на куски. Надвое?.. Нет... три...
четыре... пять кусков.
- Переверни, пожалуйста, - говорит Андрей.
Вера поворачивает полотно. Перед ним нетронутая картина, никаких разрывов.
Но он же их ясно видел! Он просит у Веры бумагу, воспроизводит на ней
контуры картины и твердо намечает карандашом линии разрывов. Просит
ножницы и разрезает набросок по этим линиям на пять словно беспорядочно
оторванных от картины клочков. Пять?! Он вопросительно смотрит на Веру:
- Нас было пятеро... Да?
- Не знаю, - смущенно отвечает она.
- Ну, как же: Анри, Галич, Барнс, Грили... Я... Но?.. Где же клочок
Арманс? - Он потер лоб. - А был ли он?
Вера с трудом удерживает слезы - она совсем растерянна: она не понимает, о
чем он говорит.
- Какая Арманс, Андрюша?
Андрей смеется:
- И все-таки, Верок, я верю, что был хорошим моряком.
Вера наклоняется к нему, ей нужно видеть его глаза. Но Андрей уже лежит с
закрытыми глазами, его дыхание ровно. Он крепко засыпает.
Так бережно, словно это осколки тонкого хрусталя, Вера собрала куски
наброска. Может быть, Алексей Александрович что-нибудь знает и поможет ей
понять, что значат эти пять кусков?
Глава 30
Кампания, энергично и умело проведенная Всемирным советом сторонников
мира, дала свои плоды: мировое общественное мнение вынудило Организацию
Объединенных Наций вынести решение - скрывшийся бегством бывший
командующий европейским театром УФРА генерал-полковник Ганс Хойхлер был
объявлен вне закона. Правительство любой страны - члена ООН - обязывалось
выдать его Подготовительной конференции Великого трибунала народов.
Хойхлеру было предъявлено обвинение в попытке вызвать третью мировую войну.
Бывшие хозяева и сообщники Хойхлера употребили все усилия, чтобы спасти
его от суда, дать ему возможность спрятаться, как прятался в свое время
Эйхман, или вовсе исчезнуть с глаз людей, как, по слухам, сумел исчезнуть
Борман. Но у мира было слишком много глаз. Простые люди всего земного шара
вглядывались в лица незнакомцев, появлявшихся в их городах, на их улицах,
в их домах. Ни маскарад, ни грим не спасли Хойхлера. Его опознали,
схватили, представили следствию. Хойхлер недолго запирался. Одного за
другим назвал он тех, кто им руководил, кто помогал ему, кто выполнял план
его провокации. Не пощадил он и тех, кто думал навсегда уйти в тень
истории: подстрекателей с того берега океана, знавших об его плане и
молчаливо одобривших его.
Подготовительная конференция Великого трибунала народов собралась в
мраморном зале Дворца мира. В этом зале было бело все - панели стен,
колонны, плафоны вокруг стеклянного купола. По замыслу строителей эта
белизна должна была быть символичной - девственно ослепительной. Белыми
были делегатские кресла и пюпитры перед ними, перила лестниц, барьеры лож.
Решительно все.
Тем большим контрастом было широкое черное лицо председателя. По жребию
председательствовать досталось одному из делегатов Африки. Хоть он и
говорил по-английски, но выбрасывал слова с такой быстротой и с таким
акцентом, что переводчики выбивались из сил, чтобы поспеть за ним.
Зал, переполненный делегатами ста восьмидесяти девяти народов, слушал
оратора с неослабным интересом. Для многих, а может быть, и для
большинства, конференция была внове. Дворец мира был заполнен тем, кого в
последние десятилетия стало принято называть простыми людьми. Их избрали,
послали сюда и уполномочили говорить от своего имени народы. Впервые в
истории международных политических встреч здесь были представлены страны,
самостоятельность которых подчас насчитывала только годы, а то и месяцы.
Событие так всколыхнуло народные массы мира, что не возникло даже обычного
дипломатического спора о нужности или ненужности данного чрезвычайного
собрания на самом высоком уровне, какой можно себе представить, - на
уровне народов. Не было нудных споров о процедуре. Народы хотели говорить
сами, сами судить, сами решать, сами выносить приговор тем, кого считали
виновниками катастрофы, едва не поразившей человечество; народы хотели
вбить осиновый кол в могилу войны. Вот почему в этом зале, видавшем в
своих стенах президентов и премьеров, министров и послов, на этот раз
собрались уполномоченные, не имеющие дипломатических рангов. Черный
человек, пришедший с берегов Нигера, с полным сознанием собственного
авторитета, поддержанного депутациями ста восьмидесяти девяти народов,
обращал слова ко всем простым людям мира, к правительствам всех стран
земли. Слова с необычной быстротой и энергией слетали с его полных губ, и
тонкий палец с синеватым ногтем четко отбивал на доске кафедры те места,
на которых оратор хотел сделать особенное ударение.
- ...Генерал-полковник Ганс Хойхлер - сын народа, населяющего значительную
часть срединной Европы. Но не по воле родившего его народа Ганс Хойхлер
представлял его в верховном командовании УФРА. Однако по воле Хойхлера
родивший его народ срединной Европы снова очутился на грани катастрофы.
Этот шаг Хойхлера мог в третий раз стать роковым в судьбе народа, именем
которого совершался. Европа могла стать ареной войны, какой еще не знали
летописи человечества. Сколько бы ни живописать бедствия такой войны -
трудно себе представить, что выпало бы на долю народов. В связи с этим
стоит бросить взгляд на то, чего достигли поджигатели второй мировой
войны. Если расставить в ряд могилы жертв той войны, то не хватит длины
экватора. Тридцать миллионов мертвецов - вот урожай смерти за пятилетие
1940-1945 годов. Не считая тех, что отошли в вечность после войны - от
ран, полученных на войне, от болезней, приобретенных во время войны, от
недугов, порожденных войной; если не считать тех миллионов, что не
родились вовсе. А сколько жертв войны не учтены потому, что они и при
жизни никогда не учитывались! Кто считал погибших от бомб, пуль, огня,
болезней и голода жителей пустынь и джунглей? Люди Африки, аравийских
пустынь, Индо-Китая, Бирмы, Малайи. Черные, коричневые, желтые люди -
борцы за жизнь своих жен и детей, за свои хижины, за свободу, за право
жить, данное вам природой, - в каких списках они состояли, погибая от бомб
и пуль японцев, американцев, англичан, чанкайшистов, нацистов,
дарлановцев? Тридцать миллионов мертвецов - это формальный итог учтенных
жертв "цивилизованных" участников самоистребления.
В наш меркантильный век ничто не остается не переведенным в материальные
ценности. Можно не только с точностью сказать, сколько долларов было
вложено в то, чтобы убить каждого из тридцати миллионов людей, но с такою
же точностью высчитать золотую жатву, снятую монополиями с каждого
погибшего в нечеловеческих муках на поле боя, с каждого утонувшего в
океане, сгоревшего, задушенного, зарезанного, захлебнувшегося в
собственной крови солдата; можно сказать, сколько прибыли дал каждый
замученный в подвалах гестапо, сожженный в крематориях Освенцима,
Майданека, заморенный голодом в Бухенвальде; каждый сваренный живьем,
замороженный в ваннах гитлеровских врачей-экспериментаторов, каждый
повешенный в тюремных дворах Колумбии, каждый утопленный в канализационных
трубах раздавленной Варшавы; можно сказать, сколько прибыли в процентах на
затраченный капитал принес каждый умерший в корчах от рук японских
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг