такие минуты, несмотря на прочность обшивки, отгораживающей нас от всего,
что остается в мире, кажется, что собственной кожей ощущаешь силу вихря,
вздымаемого винтами. Даже у нас, привыкших к тому, что за время полета все
время находишься как бы в непрестанных раскатах ритмичного грома, то, что
происходит в последний момент перед стартом, вызывает некоторое
напряжение. Взлет начинает действовать на нервы: "Энола" непомерно долго
бежит по взлетной дорожке. Я понимаю: семь тонн сверх предельной нагрузки!
И все-таки пора отрываться. О чем думает Джиббет? Ей-же-ей... Тиниан не
самый большой из Марианских островов. У нас под самым носом - океан. А
Джиббет все разгоняет отяжелевшую дьявольским бременем "Энолу".
Где-нибудь, под самым нашим брюхом, прошли невидимые прибрежные пальмы. Я
отдергиваю занавеску с бокового стекла. В ярком блеске выглянувшей из-за
облаков луны белеет полоса прибоя. Джиббет начинает плавный разворот.
* * *
Час с четвертью как мы в воздухе. Что-то уж очень медленно течет время.
Оглядываю людей: как будто никто не занят своим делом, у всех какой-то
странно рассеянный вид. Только Джиббет не отрывает глаз от приборной
доски. Радисты смотрят куда-то поверх аппаратов: связь чертовски сокращена
- только зашифрованные лаконические сообщения о нашем местонахождении в
строго определенные промежутки времени. Все остальные разговоры между
самолетами и с землей категорически запрещены. Право вызвать нас только за
базой на Тиниане. Голос генерала Пайрела - единственное, что мы можем
услышать с земли. Противный голос - всегда хрипловатый и неприветливый.
Кто знает, чем Паркинс занимается в своем отсеке. Как-никак он не физик, и
если он соединит там что-нибудь неверно в бомбе, все пойдет совсем не так,
как нам нужно, - может начаться цепная реакция. А она, как нам сказали,
длится ровно одну десятимиллионную долю секунды. Что ж, и то слава богу -
быстро.
Паркинс вылезает из своей щели, болезненно расправляет спину и кричит мне
в самое ухо:
- Хотелось бы поговорить с тем, с физиком. Как ты думаешь, а?
Я киваю в сторону Джиббета, истуканом сидящего за штурвалом. Паркинс
склоняется к нему и после коротких переговоров отправляется к радистам.
Однако тут выясняется, что у нас нет связи с физиком - ученым
консультантом, оставшимся внизу, чтобы отвечать на вопросы Паркинса, если
у нас возникнут затруднения с главной штуковиной. Теперь Паркинс может
спрашивать совета только у господа бога.
* * *
Оба радиста без шлемов, пот катится с их лиц, но они ничего не могут
поделать с радио: оно забастовало.
В наушниках слышен разговор штурмана с сержантом, обслуживающим
радиолокатор: полковник хочет установить снос. Это не такое простое дело,
когда сквозь пелену облаков не видно ни одного ориентира внизу. После
долгих усилий штурман дает время встречи "Энолы" с двумя другими
"крепостями" - 5 часов 52 минуты. Значит, до Иводзимы еще почти два часа
лета. Джиббет откидывается в кресле и вопросительно смотрит на меня. Я
знаю, что он уже целые сутки не спит - приготовления, потом полет.
Молчаливым кивком указываю ему назад - там есть отсек, где можно
вздремнуть. Он проверяет курс, горизонт и передает управление второму
пилоту.
Быть может, ни до того полета, ни после от нас не требовалось столько
внимания к приборам. Но именно в этом полете меня то и дело тянуло
посмотреть по сторонам и особенно вверх. Может быть, потому, что когда
смотришь на звезды, то неизбежно появляется мысль: одновременно с тобою их
видят и те, о ком тебе хотелось бы сейчас думать. Ты тут же ловишь себя на
ошибке: у них там другие звезды, а то и вовсе нет никаких - уже светит
яркое солнце. И все равно невозможно отогнать мысль о таинственном общении
душ по несуществующей линии глаза - звезды - глаза. По мере того как мы
летим, созвездия сменяют друг друга. Южная Рыба, Фомальгаут и Микроскоп -
сначала; потом Пегас, Андромеда, Кассиопея. Где-то очень далеко -
Медведица, купающая в океане хвост. Мысль несется вперед, опережает
самолет и останавливается над далеким неизвестным мне городом. Кто там не
спит, может видеть то же небо, те же звезды, что и я; а кто спит? Да, те и
другие не имеют представления о том, что где-то по курсу 340 летит наша
"Энола", названная так ее бывшим командиром в честь никому из нас
неизвестной женщины. Может быть, теперь эта женщина уже и не существует,
как нет в живых и летчика, пожелавшего утвердить ее имя в истории, выведя
его белой краской на таком зыбком памятнике, как боевой самолет. А как бы
я назвал самолет, если бы был его командиром?.. Этого никто не должен
знать: я дал бы ему имя "Моника"... Моника... Моника!..
Великим счастьем для людей в уже недалеком от нас чужом городе было то,
что никто из них не видел Паркинса, как видел его я; не знал, что он сидит
возле своего отсека, уткнувшись в инструкцию, и в сотый раз проверяет
себя. А я, как бог, знаю, что все их мечты, планы, вся жизнь их измеряется
уже не десятилетиями, не годами, даже не днями. По расчету штурмана, мы
будем над целью в 9 часов 15 минут: четыре с половиной часа осталось
жителям этого незнакомого мне города.
Наконец ровно в пять часов штурман говорит, что мы приближаемся к точке
встречи с двумя другими "крепостями". Джиббет выключает автопилот и тянет
штурвал на себя. Перегруженный самолет медленно набирает высоту до
предписанных тут трех с половиной тысяч. Почему командование избрало для
сегодняшней бомбардировки именно тот город, к которому мы летим, никто из
нас не знает. А если бы знали? Не произошло бы того, что произошло? Нет,
бомба все равно была бы сброшена, и история пошла бы тем же путем, каким
пошла. Но, может, знай я все, иным путем пошла бы моя жизнь? У меня
хватило бы ума воспользоваться лазейкой, открытой Джиббетом, для бегства
от участия в полете? Не знаю, не знаю... Тем хуже для меня! Особенно
теперь, когда уже ни для кого не тайна то, что незадолго до того сказал
наш министр иностранных дел: "Новое оружие, изготовление и испытания
которого успешно идут в лабораториях, призвано служить прежде всего для
далеко идущего воздействия на русскую политику и даже для производства
некоторых внутренних изменений в России". Если бы кто-нибудь сказал это
нам, простым летчикам, мы, вероятно, рассмеялись бы: ведь Россия наш
союзник! Наш самый верный, самоотверженный союзник! Что бы я сделал,
услышь такое в те дни? Не знаю, не знаю, не знаю. Да простит мне бог: не
знаю.
* * *
Проходит двадцать минут, и стекло одного из приборов над головой Джиббета
вдруг загорается ярким красным огнем. В первый момент не могу понять, что
это значит, потом смотрю в стекло фонаря направо: пронзая огненными
стрелами облака, над океаном из-за горизонта поднимается сноп лучей. Нет,
это уже не сноп, а целый фонтан, который ничто не может удержать от
торжественного восхождения над миром: это заря 6 августа 1945 года. Может
быть, ее свет уже изливается и на всю страну, к которой мы летим. Не знаю.
Сейчас я озабочен тем, чтобы принести себе из хвостового отсека банку
ананасного сока и несколько сандвичей: я хочу есть - я человек.
Не успеваю сделать последний глоток сока и бросаю кусок сандвича: радист
доложил Джиббету, что приняты позывные самолетов, с которыми мы должны
соединиться.
* * *
Мы в строю своего звена. Курс - северо-запад. Набираем высоту. Облачное
море над нами становится розовей. Вопросительно смотрю на Джиббета. Если
условия для бомбардировки будут неблагоприятны, нам следует повернуть на
запасную цель. От состояния облачности зависит, в котором из двух городов
люди доживают последние часы своей жизни. Но Джиббет молчит. Его взгляд,
устремленный на приборы, почти неподвижен. Кажется, он даже не мигает. Уж
не спит ли полковник с открытыми глазами? Такое бывает. Но нет, большие
крепкие руки Джиббета мягко реагируют на каждое движение штурвала,
шевелимого автопилотом. Я оглядываюсь на Паркинса. Он снова колотит по
каблуку своей трубкой, но я так и не вижу, чтобы из нее шел дым: Паркинс
только то набивает ее, то снова выколачивает. Часы показывают восемь: 8
часов утра 6 августа. Паркинс полез в свой отсек: сейчас его умные пальцы
произведут то соединение, которое сделает его бомбу "живой", готовой к
сбрасыванию. Она будет только ждать, чтобы ее освободили, выпустили на
простор и дали совершить над людьми то, ради чего они ее сотворили.
Слышу голос Джиббета:
- Обстановка?
У нас по-прежнему не работает дальняя связь, и штурман получает данные от
сопровождающих нас самолетов:
- Видимость пятнадцать километров, у цели облачность два балла на высоте
пяти тысяч.
Значит, обстановка благоприятствует точному бомбометанию - не нужно
сворачивать на запасную цель. Это смертный приговор над мужчинами,
женщинами, старыми, молодыми, здоровыми и больными.
* * *
Мы в полете около шести часов. До цели сорок пять минут. Сорок пять минут!
Легкий озноб проходит у меня вдоль позвоночника: говорят, что "она"
приблизит конец войны по крайней мере на полгода, а сколько людей погибло
бы еще за эти полгода! Может быть, действительно лучше покончить со всем
этим сразу, одним ударом? Судьба противника определена самим господом
богом. Стоит ли сомневаться в том, что он на нашей стороне?
* * *
Ложимся курсом прямо на восток. Этот маневр должен обмануть ПВО
противника. У нас выключены все радиосредства. Даже радиолокатор. Очень
светло. Богиня Аматерасу не жалеет своих лучей. Глупая богиня! Она не
понимает, что сегодня ее сынам куда полезней была бы темнота!
Паркинс на секунду высунулся из своего отсека. Судорожно отер ладонью
висящие на кончике носа капли пота. Полез обратно. Если у него что-нибудь
не поладится - он первый... Впрочем, тут уж все равно: первый, второй или
последний. Все вместе. Это утешительно.
* * *
Выходим на боевой курс. Автопилот включен. Джиббет больше не ведет самолет.
Высота десять тысяч, но мне кажется, что я вижу город.
* * *
Осталось пять минут. Мы надеваем черные очки. Сквозь них едва виден
дневной свет. Приборов не видно вовсе.
* * *
Остается три минуты. По приказу Джиббета радист нарушает наложенный на нас
завет радиомолчания: в эфир несется короткий, как мигание глаза, сигнал.
Это предупреждение самолетам нашего звена, что до сбрасывания остается три
минуты...
Две минуты.
Минута!
Мне приходит в голову, что не хватает нашего капеллана, чтобы благословить
ее.
Остается тридцать секунд... двадцать секунд...
Радист включает передатчик на непрерывный сигнал. Он перестанет звучать в
тот момент, когда, повинуясь пальцу Паркинса, "она" оторвется... Боже,
благослови!..
09 часов 15 минут - пронзительного сигнала в наушниках больше нет: "она"
пошла.
Джиббет кладет "Энолу" в вираж такой крутизны, чтобы только удержать ее от
скольжения на крыло, и, снижаясь, набирает скорость. Как можно больше
скорости! Чтобы уйти от того, что предназначено тем, внизу.
Джиббет сбрасывает очки, так как не видит сквозь них приборов. Я делаю то
же самое, и в тот момент, когда я взглядом ловлю компас, все вокруг
озаряется ослепительным лиловым сиянием. Я знаю, что мы уже почти в
двадцати километрах от цели. Но "Энола" получает мощный удар взрывной
волной под хвост, ныряет носом и стремительно теряет высоту; Джиббет
осторожно тянет на себя. Самолет выравнивается, но тут же новый удар
подбрасывает нас на несколько сотен метров и тотчас же валит, как в бездну.
Вертикальные токи, вызванные взрывом, вырываются откуда-то из центра земли
в мировое пространство и оттуда снова устремляются вниз. "Энола" мечется.
Джиббет пытается удержать ее от скачков. Ее крылья не рассчитаны на такие
перегрузки. Но, кажется, все обходится благополучно. Вероятно, благодаря
тому, что израсходована половина бензина и нет на борту "ее". Иначе бедная
"Энола" рассыпалась бы, как бумажная.
Пока "Энола" совершает свою дикую пляску, снизу в небесное пространство
врывается столб дыма. Чтобы появиться здесь, он должен был пробить все
слои облаков, снова плотно скрывавшие от нас землю: кучевые, слоистые,
высокослоистые. Сначала дым сизый, потом желто-серый. Он бьет из-под
облаков, как из жерла пушки. Сквозь его клубы просвечивают желтые,
оранжевые, красные блики, словно там внутри продолжает бурно полыхать
пламя. Это похоже на картины извержений вулканов, какие доводилось видеть
в кино. Только здесь все во много раз сильнее. Оборачиваюсь к Паркинсу: он
глядит на извержение и стучит трубкой о каблук. Из трубки вместо пепла
сыплется не зажженный табак. Вижу лицо Паркинса - оно бледно, зубы
оскалены.
Проходит три или четыре минуты. На высоте десяти тысяч метров нас нагоняет
серо-бурое облако. Внутри него все еще клокочет что-то ярко-оранжевое.
Облако имеет вид огромного гриба. Нужно держаться от него как можно
дальше. Оно тоже предназначено не нам...
Мы летим на юго-восток. Домой! Если можно, хотя бы условно, считать домом
такой дрянной кусочек суши, как Тиниан.
Мы много повидали за время войны и понимали, что значит двадцать тысяч
тонн тринитротолуола. И все же мне стало не по себе, когда я увидел в
газетах торжествующий отчет о том, что сделала "Энола". Да поможет мне бог
избавиться от мысли, что доля вины лежит и на мне!
Мы спали, ели, пили и опять спали. И молчали. Даже самые бездумные
понимали: говорить не надо. Хотя с точки зрения тех, кто оставался на
базе, все выглядело так же, как всегда: звено вылетело на операцию и
вернулось без потерь. Вот и все. Но для нас, летавших, все было иначе: я
видел, как Паркинс выкинул через перила балкона горсть побрякушек,
напиханных ему в карман перед отлетом любителями сувениров. Большинство из
нас не отвечали на вопросы товарищей. Только Джиббет должен был написать
подробный отчет о том, как была открыта "новая эра" в истории войн.
Впрочем, отчитываться пришлось не только Джиббету. Галич заявил, что не
отстанет, пока я не выложу ему все как было. И не столько как оно было,
глядя со стороны, а как все представляется мне самому. Тут-то впервые я
дал ему понять, что все обстоит не так шикарно, как представляется ребятам
из газет. И, кажется, он понял, что по такому поводу приходится не только
отплясывать, а может и стошнить.
- Да, разумеется, - сказал тогда этот странный малый, - война - это война.
И все-таки лучше, чтобы те, кто ею занимается, давали себе труд думать над
тем, что делают.
А когда мы хорошенько выпили, то он наговорил мне такого, что я не могу
здесь записать, чтобы его не подвести. Мало ли в какие руки может попасть
моя тетрадь, а я вовсе не желаю, чтобы Галич угодил черт знает куда.
Перед тем как улететь, он заставил меня найти мой клочок открытки с
волком, приставил к нему свой кусок и обвел карандашом остальные три места
- француза, англичанина и русского.
- Знаешь, - сказал он, - мне очень хотелось бы, чтобы все они были сейчас
здесь. Может быть, это мистическая чепуха, но почему-то мне кажется, что
все они были бы согласны с нами, даже тот накрахмаленный социалист ее
величества. Ты не думаешь?
Я мог ответить, только недоуменно пожав плечами. Мы ничего не знали ни об
одном из них.
* * *
Не стану утверждать, будто, в те дни мы уже знали, что в нашей жизни
кое-что изменилось. И переменились мы сами. Мы еще не понимали, что значит
совершить такое даже во имя пятиконечной звезды в синем круге, за которой
скрывается твоя страна, твой дом и твоя Моника. У каждого человека есть
его Моника. Она была и у меня, Денниса Барнса. Моника!.. Назвал ли бы я
так свой самолет, если бы был его командиром? Тогда - да. Ведь я еще не
знал, что, когда вернусь, Моника представит мне своего мужа. Мне! И кто же
он, черт подери! Только вчера нацист - один из тех, с кем мы воевали не на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг