представления о скорости он не может понять, над какой точкой земли
находится. В этом ему помогут снизу. Еще несколько мгновений, и он получит
оттуда ответ: Ивашин должен знать. Радиотеодолиты не обманут.
Но ответ не радует: радиус петли недостаточен, чтобы снизиться, не
проскочив аэродром. А проскочив его, Андрей не сможет дать по газам и уйти
на второй круг: горючее израсходовано. Значит, вход в плотные слои
атмосферы должен быть более крутым, чем хочется. Придется гасить скорость
на слишком коротком промежутке. Разогрев торможения? О нем лучше не
думать. И так уже все тело покрыто испариной, пот горячими струйками
стекает в сапоги. Андрей глянул на термометр воздуха в кабине: плохо!
Циркуляция внутри костюма может спасти при температуре в кабине не выше
семидесяти. Андреи включает тумблер холодильника: температура в кабине +85
С. Вероятно, внешняя обшивка самолета нагрета до шестисот-семисот
градусов. Это предположение подтверждается тем, что электронное
оборудование начинает шалить, оно рассчитано на работу в температуре не
свыше пятисот градусов. Надо еще раз снестись с землей, пока перегрев не
вывел из строя радио. Опасения Андрея сосредоточены на технике: он не
уверен в ее выносливости. У него нет сомнения в том, что он должен
выдержать там, где сдает техника - электронные машины, радиоаппаратура:
раскисает алюминий, плывет сталь, раскрываются сварные швы и заклепки
вылезают из металла. Человек должен выдержать все!
Сердце кувалдой стучит в груди; виски распухают, шлем сдавливает голову.
Этого не должно быть: ведь между черепом Андрея и стальным шаром скафандра
три сантиметра полого пространства. И все же при попытке повернуть голову
боль в висках и шее невыносима. Вены на руках раздуваются, как резиновые
жгуты. Пальцы утрачивают гибкость и через силу поворачивают кран
дополнительного поступления кислорода. Вдыхает кислород осторожно,
маленькими глотками. Сознание с особенной остротой воспринимает
окружающее. Чересчур ярко отражается в нем показание температуры внутри
кабины +85С. Андрей мучительно пытается подумать над тем, какою может быть
температура обшивки корпуса и крыла. Но, прежде чем справляется с этой
мыслью, сильный толчок, словно кто ударил по правой плоскости, заставляет
его машинально схватиться за ручку управления. Это еще бесполезно.
Высотомер показывает шестьдесят тысяч метров: слишком высоко для
аэродинамического управления. Андрей всем телом воспринимает беспорядочные
броски самолета из стороны в сторону, но не в состоянии парализовать их.
Броски самолета производят впечатление столкновения с каким-то мягким
препятствием, но Андрей понимает, что никаких столкновений нет - при
первом же ударе обо что-либо ракетоплан разлетелся бы в пыль. Андрей
пытается посмотреть направо и налево от носа самолета. Обзор отвратительно
мал. За стеклом только сверкающая желтизна неба. Свет ослепляет даже
сквозь черную занавеску.
* * *
Высотомер показывает сорок тысяч. При следующем ударе его стрелка
истерически подскакивает и как бешеная вертится на своей оси. Спиной
Андрей чувствует, что переборка между кабиной и вторым отсеком, где
расположена электроника, начинает выпучиваться. Он поворачивается,
насколько позволяет тесное кресло: волна деформации пробегает по
внутренней обшивке и, все увеличивая ее изгиб, приближается к носу. Там
по-прежнему неумолимо мелькает лиловое веко времени: "Тик-и-так...
тик-и-так..." Прежде чем оно успевает мигнуть в третий раз, Андрей уже
знает: через мгновение более краткое, чем любая половина секунды, меньше,
чем "тик" или "так", деформация стенки достигнет лба кабины, и стекла ее
вылетят из пазов. То, что стало с Семеновым, покажется игрой перед тем, во
что превратится Андрей...
Андрей всегда был готов к тому, что такое может случиться, и все же, как
всегда, худшее оказалось неожиданным. Андрей понимал: чрезвычайные
обстоятельства сегодняшнего полета оказались непосильными для ракетоплана:
аэродинамический нагрев выше допустимого предела! Эта мысль проносилась в
сознании при каждом мигании лилового века, с того момента, как Андрей
вынужденно пошел на разгон выше предельной скорости. И все же
десятикратный запас прочности во всех узлах конструкции внушал надежду,
что "обойдется". Поэтому случившееся и было неожиданным. Если бы обзор из
кабины был лучше и было видно отнесенное далеко назад крыло, Андрей давно
уже заметил бы ненормальное поведение правой плоскости. Ее вибрация,
которую Андрей принял за результаты вхождения в плотные слои атмосферы,
заставила бы летчика покинуть самолет. Но Андрею не было видно, как за
подозрительной вибрацией последовала деформация всей поверхности. Крыло
скручивалось, как широкий пробочник, сообщая самолету те самые толчки,
которые обеспокоили Андрея.
Но Андрей ничего этого не видел. Он мог только внутри кабины воспринимать
удары и толчки и пытаться анализировать их происхождение. Было
удивительно, что в несколько мгновений, когда все это происходило, он
умудрился так много воспринять, передумать, взвесить и прийти к последнему
решению. Это поистине последнее, так трудно выполнимое для летчика решение
гласило: "Покинуть машину".
Едва ли хоть один летчик, кроме разве какого-нибудь паникера или труса,
принял в своей жизни решение покинуть самолет прежде, чем убедился в том,
что его собственное пребывание в нем не спасет машину. До самой последней
секунды, определяющей безнадежность положения, летчик цепляется за право
делить с самолетом его судьбу. Пока не ударяет по сознанию мысль: "Все
бесполезно!"
Сколько трагически бесполезных смертей летчиков, не пожелавших покинуть
самолет даже после такой мысли, знает история авиации! Всем очевидна
ошибочность решения оставаться в обреченном на гибель самолете.
Собственной смертью летчик наносит только удар родным ВВС. И все же
невозможно не снять шапку перед героизмом тех, кто до последнего дыхания
делил участь своего самолета. В оправдание им нужно сказать: вера в то,
что присутствие человека спасет машину силою его воли к победе, диктует
нежелание покинуть самолет до конца. Если летчик не покинул самолета,
значит его последней мыслью было спастись вдвоем.
Как инженер и летчик, Андрей сознавал всю непоправимость случившегося; как
офицер, он понимал важность собственного спасения при любых
обстоятельствах. Не только потому, что спасение человека и офицера должно
было быть примером его людям, а и потому, что только он, возвратясь на
землю, мог рассказать, что произошло.
Андрей поставил ноги на подножки и нажал рычаг. Сиденье оказалось закрытым
со всех сторон. Андрей знал, что одновременно с этим также автоматически
открылся аварийный люк. Ему почудилось, что "МАК" сохраняет постоянное
положение. В первый момент это показалось оскорбительным: неужели решение
прыгать было преждевременно? Но он тут же понял, что фюзеляж лишился обеих
плоскостей и, подобно шилу, вонзается в атмосферу. Взгляд Андрея упал на
око хронометра. Оно продолжало все так же лилово зловеще отсчитывать
полусекунды. Капсула повернулась, легла по продольной оси самолета, и тут
же Андрей всем телом почувствовал удар сработавших пиропатронов. Сила
толчка при выбросе была так велика, что Андрею захотелось обеими руками
схватиться за горло. Но под пальцами оказалась только сталь скафандра.
Хотя он и лежал в капсуле, как в люльке, но казалось, что еще миг, и все,
что у него внутри - сердце, легкие, желудок, - решительно все будет
вытолкнуто через рот.
Андрей не слышал и не чувствовал, как вышел из капсулы малый парашют, как
замедлилось падение, как оно стабилизировалось. Сознание частично
вернулось к Андрею незадолго до того, как вышел из гнезда главный парашют.
* * *
Андрей отстегнул ремни сиденья и посмотрел в прозрачный потолок капсулы.
Но там ничего, кроме огромного купола парашюта, закрывавшего небосвод, не
было видно. Андрею пришла мысль: если фюзеляж, не сгорев, падает где-то
рядом с ним, то в кабине по-прежнему издевательски мигает лиловый глаз
времени: "Тик-и-так, тик-и-так..."
Глава 13
1
Через несколько дней после полета Андрей приехал в Дубки. Серафимы не
оказалось на даче. Зинаида Петровна занимала его разговором, не выпуская
из рук полосок с гранками.
- Когда ни придешь - все у вас корректура и корректура. Неужели Серафима
Германовна столько пишет?.. - удивился Андрей.
- Это работа Леонида Петровича, - весело отозвалась старушка. - Мы с ним
старые друзья. Мне приятно ему помогать. У нас, знаете ли, не так уж много
друзей.
- Что так?
- А я, знаете ли, до сих пор не могу отделаться от мысли, что Симочка
оттуда. Знаю, знаю, времена изменились. Но мы, старики, не так-то скоро
привыкаем к новому, будь оно во сто крат лучше старого.
- Серафима Германовна с детства не имеет ничего общего с тем миром, -
возразил Андрей.
- У нее там мать.
- Они чужие люди.
- И братья, правда, не родные, а все-таки.
Братья? Стало не по себе, словно он за спиною Серафимы влез в секрет,
которым она, по-видимому, не хотела делиться. До сих пор ни он, ни Вадим
этого не знали. А старушка посвятила Андрея в подробности семейных
обстоятельств, о которых Леонид Петрович ничего не сказал и Анне
Андреевне: Сима Большая второй раз вышла замуж; от нового брака с
переселенцем польского происхождения у Симы было двое сыновей - братьев
Серафимы.
Сам не понимая почему, Андрей чувствовал себя стесненным. Когда он увидел
Серафиму, поднимавшуюся по ступеням веранды, ему почудилось что-то
необычное в ее внешности. Он пристально вглядывался, стараясь понять, что
его поразило. Глаза? Нет, быть может, они смотрели только чуть-чуть
удивленней обычного. И вдруг он понял: в копне ее рыжеватых волос
серебрилось несколько нитей. Чуть-чуть, едва заметно. И все же это была
седина.
Серафима нагнулась к Зинаиде Петровне и поцеловала ее в голову. Не глядя
на него, словно совсем невзначай, сказала:
- Расскажите об этой вашей... катапультируемой капсуле. Это действительно
так надежно, как говорит Ивашин?
Но тут же, не ожидая ответа, отвернулась и сошла с веранды.
2
Возможно, своим письмом Ивашин не собирался сказать ничего больше того,
что там было написано. Но Андрей не мог отделаться от ощущения, что в
письме есть что-то, чего генерал недоговаривал, - обида и упрек:
справедливо ли то, что в результате работы комиссии, расследовавшей
неполадки в работе эскадрильи Андрея, не он, а Ивашин переведен в
отдаленный округ ПВО, так как "не сумел" предусмотреть, правильно
проанализировать и предотвратить эти неполадки?
Андрей перечел несколько строчек: да, между строк то, чего нет в них
самих. Впрочем, кроме упрека, есть там и нескрываемое торжество по поводу
Семенова: Ивашин не ошибся, взяв Семенова к себе. Семенов - отличный
офицер. В результате аварии физические данные не позволяют Семенову летать
на боевых самолетах, да если бы он и мог летать, Ивашин не пустил бы его в
воздух, а в бой наверняка: шок аварии породил психологическую травму. Ее
влияние не хочет понять сам Семенов, но она, без сомнения, помешала бы ему
в бою. Но на земле его опыт и находчивость очень пригодились - он
мгновенно находит выход из любого затруднения, какое возникает у летчиков
наверху. Ивашин посадил Семенова на управление боем перехватчиков. Не
простым штурманом наведения, а именно наземным командиром воздушного боя.
* * *
"...так-то вот, друг мой! - восклицал в конце письма Ивашин. - Помнишь, я
говорил: цени веселых людей, а тех, у кого мудрой веселости нет, не пускай
на порог. У Семенова весело идет дело, к которому, казалось, без
нахмуренных бровей и подходить нельзя! Когда получишь лампасы - телеграфь.
Непременно приеду замочить голубые полоски на твоих штанах. И пиши. Ей-ей,
не так-то много на свете людей, от которых хочется получать письма.
Очевидно, окончательно и дважды поглупевший
Твой Вопреки".
* * *
Ивашина нет. А хорошо бы с ним поговорить. Именно сейчас. Ни с кем другим.
Новый комдив образованней Ивашина. Отличный летчик в прошлом, но уже начал
обрастать жирком. Кто-то из молодежи за глаза в шутку прозвал генерала
Черчиллем: крупное красное лицо, брезгливо оттопыренная губа, волевой
подбородок и колючие серые глазки, умеющие до боли буравить того, к кому
обращался взгляд начальника. Не хватает только лысины: шевелюра у нового
генерала всегда аккуратно расчесана на прямой пробор. Несмотря на явную
несправедливость, кличка прилипла к комдиву. Он скоро прознал о ней и стал
еще неприветливей. Один Андрей не робел перед ним и, следуя примеру
Ивашина, смело вступал в спор. Но ни разу у Андрея не возникло желания
говорить с новым комдивом о сокровенном, что приучил его выкладывать
Ивашин. Этот не поймет и половины того, что хотел бы в минуту сомнения
сказать Андрей.
Размышления перебила новая, совсем неожиданная мысль. Она заставила Андрея
еще раз перечитать письмо Ивашина: нет ли там намека на то, что Ивашин
расплачивается не только за свои собственные грехи? А что, мол, было бы с
Андреем - командиром части, где случились аварии, не будь он сыном
генерал-полковника Черных?
Эта мысль больно ужалила Андрея. Не может быть! Нет, нет, ничего подобного
не может думать Ивашин!
3
Настроение Андрея портилось день ото дня. До сих пор ему казалось, что он
не испытывает к Серафиме ничего, кроме дружбы: что-то вроде почтительной
симпатии к ученой особе. Общество приятельниц жены, приятное, как
беззаботный отдых, становилось невыносимым в больших дозах. С Серафимой
можно было говорить о чем угодно. Ее интересовало все на свете. Иногда
Андрей жестоко спорил с нею, досадуя на то, что там, где были люди в
погонах, для Серафимы была уже война. Отдушиной после споров на эти темы
были разговоры об искусстве. Андрея радовало, что нашелся человек,
смотревший на искусство почти его глазами. Андрей любил живопись, понимал
и ценил ее прошлое, увлекался тем, что происходило в ее настоящем. С
детства пристрастившись к краскам, он давно искал того, что могло бы стать
его творческой живописной "системой". Еще мальчиком он рисовал бегущих
лошадей, собак, паровозы - все в движении. Увлекала мысль изобразить
самолет так, чтобы всякий сказал: "Да, он летит". Андрею казалось, что
средства ушедших корифеев живописи и их эпигонов нового времени не дают
возможности передать современные скорости. Чем быстрее катились к жизни
автомобили, неслись самолеты, тем беспомощней казались Андрею попытки
современников передать это движение в искусстве. Одолевало желание
попробовать самому. Разве движение - это не время? Бегущее время. Его
нельзя передать изображением часов на стене. Нужна ясность общего, как его
успевает охватить глаз. Никаких деталей. Если движущийся самолет можно
воспринять на самом кратком отрезке времени, то именно этот миг и нужно
передать. И он стал пробовать.
Как-то он пожаловался Серафиме, что у него не получается.
- На кончике кисти таланта ремесло, вознесенное творчеством, превращается
в произведение искусства, - сказала Серафима.
- Вот видите, - с грустью ответил Андрей, - оказывается, мне не хватает
пустяка: таланта.
- Как будто вам мало того, что вы талантливый летчик, - сказала она, - и
талантливый инженер. Подай вам еще и искусство! Не много ли?!
С некоторых пор Андрей стал замечать, что всякий раз, как он, позвонив
Серафиме, не застанет ее дома, то в это же время не оказывался дома и
Вадим. А если он не заставал в институте Вадима, то не было у себя и
Серафимы. Андрей старался убедить себя, что ему нет до этого дела. Но
мысль не уходила. Он уверял себя, будто совершенно случайно появился
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг