вылез мордатый, здоровенный, как спичечный коробок, бурый же таракан с
какой-то бляшкой на спине. Этот последний без перерыва жевал, что, может
быть, отчасти и объясняло его размеры.
- Шериф,- обратился к здоровому тот, что остановил нас, - тут пришли
какие-то черные ребята, они говорят, что хотят в наш шкаф.
Тут все захохотали, но как-то странно, и, приглядевшись, я обнаружил,
что они тоже жуют. Вообще, надо признать, среди бела дня посреди кухни они
вели себя совершенно по-хозяйски. Кажется, они совсем не учитывали
человеческий фактор.
Мордатый вразвалку подошел к нам и начал не спеша разглядывать:
сначала Еремея, потом меня.
- А вы, собственно, кто такие? - спросил он через некоторое время,
видно, не разглядев.
- Мы тараканы,- с достоинством сказал Еремей.
- Это недоразумение,- веско ответил называвшийся шерифом. - Тараканы -
мы. А вы дерьмо собачье.
Когда взрыв хохота утих, шериф уставил лапу Еремею в грудь и, не
переставая жевать, сказал так:
- Мальчики, - сказал он, - идите откуда пришли и передайте там, что в
следующий раз мои ребята откроют стрельбу без предупреждения. А сейчас мы с
ребятами посмотрим, как вы бегаете.
Тут стоявшие вокруг нас довольно организованно образовали коридор, и
по этому коридору мы с Еремеем побежали. Сзади сразу начался беспорядочный
грохот, а над головами у нас засвистело.
Как я и обещал Еремею, наше пребывание за щитком было чрезвычайно
коротким: уже вечером Еремей притормозил возле нашего унитаза, держась за
сердце и тяжело дыша. Он, видимо, хотел что-то сказать, но сразу не смог.
Удалось ему это только через минуту. Сливовый джем, сказал Еремей, вовсе не
так вкусен, как он думал. И не исключено, что даже вреден для тараканов
нашего возраста. Прощаясь со мной возле крана, Еремей попросил также
никогда больше не уговаривать его насчет овсяного печенья.
Этой сентенцией завершилось наше путешествие за щиток. Иногда я даже
спрашиваю себя, не привиделось ли мне все это, как тараканиха средних лет.
Но нет, кажется... А впрочем... Вы же понимаете, в наше время ни за что
нельзя ручаться.
Дома меня ждала Нюра. Я не буду описывать нашего с ней разговора -
женщины они женщины и есть.
Всю следующую неделю я болел: бег после контузии не пошел мне на
пользу. К тому же жирный с бляшкой начал являться мне во сне, а явившись,
тыкал лапой в грудь, называл мальчиком и заставлял бегать. Но все это
оказалось куда легче реальности, ибо вскоре после моей болезни случилось
то, что заставило меня, превозмогая слабость, торопиться с окончанием
мемуаров...
IV
Первое, что я увидел, когда, пошатываясь, вышел из-под отставших
обоев, был Семенов. Семенов стоял ко мне спиной и держал в поднятой руке
какую-то штуковину, из которой с шипением вырывалась струя. Сначала я
ничего не понял, а только увидел, как со стены, к которой протянул руку
Семенов, сорвавшись, летит вниз Дмитрий Полочный, как падает он на кухонный
стол и вместо того, чтобы драпать, начинает быстро-быстро крутиться на
месте, а Семенов даже не бьет по нему ладонью, а только с интересом
смотрит. Когда Дмитрий перестал крутиться, подобрал лапки и затих,
узурпатор взял его за ус и бросил в раковину.
Паника охватила меня. Я бросился обратно под обои, я помчался к Нюре,
дрожь колотила мое тело - я понял, что приходит конец. До наступления ночи
от семеновской струи погибло еще трое наших, и все в кухне провоняло ею до
последней степени.
Ночью, предварительно убедившись, что узурпатор и убийца уснул, я
зажал нос и снова бросился к Еремею. Еремей, сидя по холостяцкой своей
привычке в полном одиночестве, раз за разом надувался и, поднося лапки ко
рту, пытался свистнуть. Он еще ничего не знал.
Услышав про струю, Еремей перестал надуваться, обмяк и устало поглядел
на меня. Только тут я заметил, как постарел мой верный товарищ за минувшие
сутки.
- Что же теперь будет? - спросил Еремей.
- Боюсь, что не будет нас, - честно ответил я.
- Эх, прав был Геннадий, надо было договариваться с Семеновым, - тихо
выдохнул он.
- Геннадий был прав,- согласился я.
- Надо собрать тараканов и пойти к Геннадию,- сказал вдруг Еремей.
Эта простая мысль почему-то не пришла мне в голову: очевидно, я уже
успел нанюхаться семеновской дряни. Через пять минут, собрав кого можно и
зажав носы, мы двинулись в сторону ванной. Делегация получилась солидная:
кроме нас с Еремеем и Нюры, пошли Альберт с супругой, его теща и еще пятеро
первых встречных тараканов. Кроме того, примкнул к колонне и разбуженный
нашим топотом Степан Игнатьич. По дороге ему объяснили, куда идем.
Зашли и за Иосифом, но он идти к Геннадию отказался: лучше, сказал,
умру здесь как собака, а к этому семеновскому прихвостню - не пойду. И,
сказав, отвернулся очень гордо. Делать нечего, вышли мы от него, в цепочку
построились и след в след прокрались в ванную.
Зашли мы за ножку, Еремей на стреме у косяка встал - обещал-таки
свистнуть, если что,- а остальные проползли к Геннадию. Сильно исхудавший
изгнанник лежал на спине за тазом с тряпками, раскинув лапки. Мы подползли
и стали вокруг.
- Ты чего? - спросил наконец Альберт.
- Не мешай медитировать, путник, - мирно ответил Геннадий, продолжая
лежать.
- Чего не мешай? - попробовал уточнить Степан Игнатьич, на что
Геннадий не ответил, а только скрестил нижние лапки и закатил глаза.
- Слушай, - сказал я тогда, - ты давай быстрее это делай, а то народ
ждет.
Геннадий осторожно расплел лапки и перевернулся.
- Говорите, - сухо сказал он,- но короче. Мне еще Вселенную слушать.-
И постучал по тазу.
Тогда я рассказал ему обо всем, что произошло у нас после Второго
Всетараканьего. Геннадий не перебивал, но смотрел отрешенно. Сообщение о
ядовитой струе встретил с завидным хладнокровием. Спрошенный совета,
рекомендовал самосозерцание и укрепление духа путем стойки на усах, после
чего опять закатил глаза.
- А договор? - напомнил я, волнуясь. - Помнишь, ты хотел заключить с
Семеновым договор?
- С каким Семеновым? - вежливо, но безразлично спросил Геннадий.
Тогда мы забрали Еремея и быстро побежали вон из ванной.
Развязка приближалась неотвратимо. Наутро по вине высунувшегося из-под
колонки Терентия узурпатор залил дрянью все зашкафье, плинтуса, батареи и
трубу под раковиной. К вечеру те из нас, которые еще могли что-либо
чувствовать, почувствовали, что дело швах.
Ночью, покинув щель, я вышел на стол. Стол был пуст и огромен, полоска
лунного света косо лежала на нем. Меня подташнивало. Бескрайняя черная
кухня простиралась вокруг - лишь ручка от дверцы шкафа тускло поблескивала
над хлебницей.
И тогда я закричал. На крик отовсюду начали сползаться уцелевшие, и
сердце мое защемило - разве столько наползло бы нас раньше? Когда приполз
Степан Игнатьич - а он всегда приползал последним,- я сказал:
- Разрешите Третий Всетараканий съезд считать открытым.
- Разрешаем,- хором тихо отозвались тараканы.
- Я хочу сказать,- сказал я.
- Скажи, Фома,- подняв лапку, прошептал верный Еремей.
- Тараканы! - сказал я.- Вопрос сегодня один: договор с Семеновым.
Буфета не будет. Скандирующей группы не будет. Антресольные, если хотят
автономии, могут ее взять хоть сейчас и делать с ней что хотят. Если
плинтусные имеют что-нибудь против подраковинных или наоборот - пожалуйста,
мы готовы казнить всех. Но сначала, надо договориться с Семеновым.
И мы написали ему письмо, а Степан Игнатьич перевел его: он, пока жил
за обоями, выучил человеческий язык. Вот это письмо, от слова до слова:
"Семенов!
Пишут тебе тараканы. Мы живем здесь давно, и вреда от нас никогда не
было никакого. Еще ни один человек не был раздавлен, смыт или сожжен
тараканом, а если мы иногда едим твой хлеб, то, согласись, это не стало
тебе в убыток. Впрочем, если таракан как венец сущего тебе не симпатичен, и
ты не хочешь есть с нами за одним столом - то это дело вкуса, и никто не
станет неволить тебя: мы согласны столоваться даже под плитой, хотя тебе,
Семенов, еще никто не предлагал ужинать в мусорном ведре.
Мы не знаем, за что ты так ненавидишь нас, за что терпели мы и голод,
и индивидуальный террор, не говоря уже о мелких житейских неудобствах,- но
химическое оружие, Семенов! Ведь оно запрещено даже у вас! Не боишься ли
ты, что кто-нибудь из наших доползет до ООН? Тебя осудят, Семенов,- если
только какая-нибудь гадина не успеет наложить вето.
Семенов!
Мы хотим мирного сосуществования с различным строем и, не тратя долее
слов, предлагаем тебе Большой Договор, текст которого прилагается.
Ждем ответа, как соловьи лета.
Тараканы
Приложение
Большой Договор
Руководствуясь интересами мира и сотрудничества, а также желанием
нормально поесть и пожить, Высокие Договаривающиеся Стороны принимают на
себя нижеследующие обязательства.
Жильцы Тараканы:
1. Обязуются не выходить на кухню с 6.00 до 8.30 (в выходные - до
11.00), а также быстро покидать ее и места общего пользования по первому
кашлю.
2. Гарантируют неприкосновенность свежего хлеба и праздничных заказов
в течение трех суток со дня приноса.
3. Как было сказано выше, согласны обедать ниже.
Встречным образом Жилец Семенов обязуется:
4. Перестать убивать Жильцов Тараканов.
5. Не стирать со стола, а стряхивать на пол сухой тряпочкой.
6. По выходным и в дни государственных праздников не выносить ведро
перед сном, а вытряхивать на пол.
Подписи:
За Семенова - Семенов.
За Тараканов - Фома Обойный".
Степан Игнатьич писал все в двух экземплярах - писал ночами, на шкафу,
при неверном свете луны, и мы притаскивали ему последние крошки, чтобы у
лапок Степана Игнатьича хватило сил.
На обсуждение вопроса о том, кто передаст письмо Семенову, многие не
пришли, сославшись на головную боль. Кузьма Востроногий передал через
соседей отдельно, что не может участвовать в мероприятии, поскольку боится,
что Семенов может его неправильно понять. Решено было тянуть жребий, и
бумажку с крестиком вытащил Альберт. Мудрый Степан Игнатьич сказал, что это
справедливо, потому что у Альберта все равно теща.
Мы сделали Альберту белый флажок и под утро оставили его вместе с
письмом дожидаться прихода Семенова.
Описывать дальнейшее меня заставляет только долг летописца.
Едва Альберт, размахивая флажком, двинулся навстречу узурпатору, тот
подскочил так, что ударился головой об антресоли, издал леденящий душу
вопль, взвыл, рванулся к столу и оставил от Альберта мокрое место. Сделав
это, Семенов соскреб то, что осталось от нашего парламентера, на текст
договора и выбросил все это в мусорное ведро. Потом он прошептал какое-то
слово и пошел к подоконнику, на котором стояла штуковина с ядовитой струей
внутри.
Мы бежали, бежали...
Эпилог
Четвертые сутки сижу я глубоко в щели и вспоминаю свою жизнь, ибо
ничего больше мне не остается.
Родился я давно. Мать моя была скромной трудолюбивой тараканихой, и
хотя ни она, ни я не помним моего отца, он, несомненно, был тараканом
скромным и трудолюбивым.
С детства приученный к добыванию крошек, я рано познал голод и холод,
изведал и темноту щелей, и опасность долгих перебежек через кухню, и
головокружительные переходы по трубам и карнизу. Я полюбил этот мир, где
наградой за лишения дня было мусорное, сияющее в ночи ведро - и любовь. О,
любви было много, и в этом, подобно моему безвестному отцу, я был столь же
скромен, сколь трудолюбив. Покойница Нюра могла бы подтвердить это, знай
она хоть пятую долю всего.
Я выучился грамоте, прилежно изучая историю; красоты поэзии открылись
мне. И сейчас, сидя один в щели, я поддерживаю свой дух строками
незабвенного Хитина Плинтусного:
Что остается, когда ничего не осталось?
Капля надежды - и капля воды из-под крана...
Так и я не теряю надежды, что любознательный потомок мой, шаря по
щелям, наткнется на этот манускрипт, и прочтет правдивейший рассказ о
жестокой судьбе нашей, и вспомнит с благодарностью скромного Фому Обойного,
которому, несмотря на всю скромность, все больше хочется есть. Надо бы
пройтись вдоль плинтуса - авось чего-нибудь найду.
От переводчика
На этом месте рукопись обрывается, и, предвидя многочисленные вопросы,
я считаю необходимым кое-что объяснить.
Манускрипт, состоящий из нескольких клочков старых обоев, мелко
исписанных с обратной стороны непонятными значками, был обнаружен мною во
время ремонта новой квартиры. Заинтересовавшись находкой, я в тот же день
прекратил ремонт и сел за расшифровку. Почерк был чрезвычайно неразборчив
и, повторяю, мелок, а тараканий язык - чудовищно сложен; работа
первооткрывателя Трои показалась бы детской шарадой рядом с этой, но я
победил, распутав все неясности.
Восемь лет продолжался мой труд. Квартира за это время пришла в полное
запустение, а сам я полысел, ослеп и, питаясь одними яичницами, вслед за
геморроем нажил себе диабет. Жена ушла от меня уже на второй год, а с
работы выгнали чуть позже, когда заметили, что я на нее не хожу.
Каждое утро, проснувшись, я бежал в магазин и, если успевал, хватал
две бутылки кефира, сахар, заварку, батон хлеба и десяток яиц. Иногда
кефира и яиц не было, потом пропал сахар - тогда я жил впроголодь целые
сутки, на чае, а случалось, и на воде из-под крана. С продуктами стало
очень плохо. Вот раньше, бывало... Впрочем, о чем это я.
И потом этот завод. Пока переводил первую главу, его построили прямо
напротив моих окон, и сегодня, забившись за письменный стол, я уже боюсь
открывать форточку. Но перевод закончен, и я ни о чем не жалею.
В редакциях его, правда, не берут, говорят, не удовлетворяет высоким
художественным требованиям; я говорю: так таракан же! Тем более, говорят, -
значит, не член Союза. Впрочем, я не теряю надежды - кто-нибудь, шаря по
ящикам моего стола, обязательно наткнется на эту рукопись и узнает все, как
было.
Музей человека. Фантастические повести и рассказы. Составители В. Т.
Бабенко, В. Л. Гопман. - М.: Всесоюзный центр кино и телевидения для детей
и юношества, 1990. - 350 с.
Стр. 24-46
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 30.07.2003 12:48
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг