Виктор Шендерович
Из последней щели
Подлинные мемуары Фомы Обойного
1
В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто
знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы?
Никто не знает, даже я.
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая
насмешка природы: люди и те живут дольше - люди, которые не способны ни на
что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец
сущего... горько даже писать об этом.
В минуты отчаянья я часто вспоминаю строки великого Хитина
Плинтусного:
Так и живем, подбирая случайные крошки,
Вечные данники чьих-то коварных сандалий...
Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семенов
сегодня опять ничего не оставил на столе. Все вытер, подмел пол и тут же
вынес ведро. Негодяй хочет нашей погибели, в этом нет сомнения. Жизнь его
не имеет другого смысла; даже если вы увидите его сидящим с газетой или
уставившимся в телевизор, знайте: он ищет рекламу какой-нибудь очередной
дряни, чтобы ускорить наш конец. Ужас, ужас!..
Но надо собраться с мыслями; не должно мне, приступая к трагической
истории нашей, перебегать, подобно безусому юнцу, от крошки к крошке. Может
статься, некий любознательный потомок, шаря по щелям, наткнется на мой
манускрипт - пусть же узнает обо всем! Итак, узурпатор Семенов появился на
свет наутро после того, как Еремей совершил Большой Переход...
Нет, придется-таки с самого начала отвлечься, дабы вспомнить Еремея и
его Большой Переход - такие страницы истории не должны кануть в
канализацию. Нынешняя молодежь - я не хочу сказать про нее ничего дурного,
но придется - какая-то она очумелая. Их ничего не интересует - только бы
подергаться под вой трубы да по-балдеть у газовой конфорки. И потом - эта
привычка спариваться у всех на глазах... Нет уж, извините. А спроси у
любого, кто такой Еремей, дернет усиком и похиляет дальше. Стыд! Ведь имя
это гремело по щелям, одна так и называлась - щель Любознательного Еремея,
но ее переименовали во Вторую Банковую...
А случилось тогда так: Еремей пропал безо всякого следа, и мы уже
думали, что его смыло - в те времена мы и гибли-то только от стихийных
бедствий,- когда он объявился вечерком, веселый, но какой-то дерганый.
Ночью мы сбежались по этому поводу на дружескую вечеринку. На столе было
несчетно еды - в то благословенное время вообще не было перебоев с
продуктами, их оставляли на блюдцах и ставили в шкафы, не имея этой дурной
привычки все совать в полиэтиленовые пакеты; в мире царила любовь; права
личности еще не были пустым звуком... Да что говорить!
Так вот, в тот последний вечер, когда Иосиф с Тимошей раздавили на
двоих каплю отменного ликера и пошли под плинтус колбасить с девками, а
Степан Игнатьич, попив из раковины, в ней уснул, мы, интеллигентные
тараканы, заморив за негромкой беседой червячка, собрались на столе слушать
Еремея.
То, что мы услышали, было поразительно.
Еремей говорил, что там, где кончается мир - у щитка за унитазом,- мир
не кончается.
Он говорил, что если обогнуть трубу и взять левее, то можно сквозь
щель выйти из нашего измерения и войти в другое, но там тоже унитаз.
Еремей говорил, что -там, где он был, тоже живут тараканы - и как еще
живут! Он божился, что тамошние совсем не похожи на нас, что они другого
цвета и гораздо лучше питаются.
Это последнее, про питание, никому не понравилось, и вообще Еремею не
поверили: уж больно хорошо все знали, что мир кончается у щитка за
унитазом, но Еремей стоял на своем и брался доказать.
- А чего тебя вообще понесло туда, в щель эту? - в упор спросил тогда
у Еремея нервный Альберт (он жил в одной щели с тещей). Тут Еремей,
покраснев, признался, что искал проход на кухню, но заблудился.
И тогда мы поняли, что Еремей не врет. Немедленно всей компанией
побежав за унитазный бачок, мы сразу нашли указанную щель и остановились
возле нее, озадаченные.
- Хорошая щелочка,- несмело напомнил о себе первооткрыватель, намекая
на своевременность восторгов. И мы уже пооткрывали рты, чтобы начать
восторгаться, когда вдруг раздался голос Кузьмы Востроногого, немолодого
уже таракана, кроме востроногости отличавшегося большой выдержанностью.
. - Не знаю, не знаю...- протянул он скрипуче.- Может, и хорошая.
Только не надо бы нам туда...
- Почему? - удивился я.
- Почему? - удивились все.
- Потому что,- лаконично разъяснил Кузьма и, так как не всем этого
хватило, строго напомнил: - Наша кухня лучше всех.
С младых усов слышу я эту фразу. И мама мне ее говорила, и в школе, и
сам сколько раз, и все это тем более удивительно, что никаких других кухонь
до Еремея никто не видел.
- Наша кухня лучше всех, - немедленно согласились с Кузьмой тараканы,
с Кузьмой вообще затруднительно было не соглашаться.
- Но почему нам нельзя посмотреть, что за щитком? - крикнул настырный
Альберт. Жизнь в одной щели с тещей испортила его характер.
Кузьма внимательно посмотрел на говорившего.
- Нас могут неправильно понять, - терпеливо разъяснил он.
- Кто? - опять не понял Альберт.
- Откуда мне знать, - многозначительно ответил Кузьма, продолжая
внимательно смотреть. Тут, непонятно отчего, я почувствовал вдруг тоскливое
нытье в животе - и, видимо, не один, потому что все, включая Альберта,
немедленно снялись и поползли обратно на кухню.
Сейчас, вспоминая тот вечер, я вынужден в интересах истины скрепя
сердце удостоверить, что и сам сначала отдал дань скептицизму, сомневаясь в
том, что сегодня известно любому недомерку двух дней от роду: мир не
кончается у щитка за унитазом - он кончается аж метров на пять дальше, у
ржавого вентиля.
Вернувшись, мы дожевали крошки и, разбудив в раковине Степана
Игнатьича, которого опять чуть не смыло, разошлись по щелям, размышляя о
преимуществах нашей кухни. А наутро и началось несчастье, которому до сих
пор не видно конца. Ход вещей, нормы цивилизованной жизни - все пошло
прахом. Огромный, столь уютно устроенный мир, мир теплых местечек и хлебных
крошек, мир, просторно раскинувшийся от антресолей аж до ржавого вентиля,
был за один день узурпирован тупым существом, горой мяса, снабженной
длинными ручищами и глубоким убеждением, что все, до чего эти ручищи
дотягиваются, принадлежит исключительно ему!
Первыми врага рода тараканьего увидели Иосиф и Тимоша. Поколбасив под
плинтусом, они выползли под утро подкрепиться чем Бог послал, но Бог послал
Семенова, и стало уже не до еды. Причем если Иосиф, отсидевшись за ножкой
стола, смог позавтракать позднее, то Тимоше не пришлось больше никогда
отведать пищи.
Семенов раздавил его.
Дрожащей лапкой пишу об этом, но, увы, тараканья история вообще кишит
жестокостями. Сколько живем, столько и терпим мы от людей. Нехитрое это
дело - убить таракана, недостатка в желающих не было никогда. Гляньте в
летописи: они переполнены свидетельствами о смытых, раздавленных и
затоптанных собратьях наших. Человек - что с него взять... Человек
примитивен. И не его это вина, а наша беда. Бессмысленное существо,
которому хочется как-то заполнить время, когда оно не ест, не спит, не
смотрит телевизор,- а разума, чтобы плодотворно пошебуршиться, нет!
История старая: сначала, как известно, Бог создал кухню, ванную и
туалет, потом провел свет и пустил воду; затем, когда мир был совсем готов
к употреблению, создал, по подобию своему, таракана - и здесь совершил свою
единственную, но страшную ошибку. Завершив кропотливый труд свой, он уже
перед тем, как пойти поспать, наскоро слепил из отходов человека - чтобы не
пропадал материал.
Ах, лучше бы он выбросил этот комок глины или налепил из него штук
пятнадцать мусорных ведер на голодное время. Но, видно, Бог сильно
утомился, творя таракана, и на него нашло затмение.
Это господнее недоразумение, человек, сразу начал плодиться и
размножаться, но так как весь разум, повторяю, ушел на нас, то нет ничего
удивительного в том, что дело кончилось телевизором и этим вот тупым
чудовищем, Семеновым.
...Иосиф, сидя за ножкой, видел, как узурпатор взял Тимошу за ус и
унес в туалет, вслед за чем раздался звук спускаемой воды. Враг рода
тараканьего даже не оставил тело родным и близким покойного.
Когда шаги узурпатора стихли, Иосиф быстренько поел (это у него
нервное) и побежал по щелям рассказывать о Семенове.
Рассказ произвел сильное впечатление, хотя Иосиф каждый раз торопился
в следующую щель. Особенно удались ему последние секунды покойника Тимоши.
Трудно забыть, как Иосиф смахивал скупую мужскую слезу и нервно бегал вдоль
плинтуса, отмеряя размер подошвы.
Размер, надо сказать, сразу никому из присутствующих не понравился.
Мне, например, он не понравился настолько, что я даже попросил Иосифа
пройтись еще разок: в душе моей тлела надежда, что давешний ликер не кончил
еще своего действия и рассказчик, отмеряя семеновскую подошву, сделал
десяток-другой лишних шагов.
Иосиф обиделся и побледнел. Иосиф сказал, что, если кто-то ему не
верит, этот кто-то может выползти на середину стола и убедиться, что делал
это зря. Иосиф сказал, что берется в этом случае залечь у вентиляционной
решетки с группой компетентных тараканов, а по окончании эксперимента
возьмет на себя транспортировку скептика обратно в щель - если, конечно,
Семенов предварительно не спустит того в унитаз, как покойника Тимошу.
Иосифу принесли воды, и он успокоился. Так началась наша жизнь при
Семенове, если вообще можно назвать жизнью то, что при нем началось.
II
Первым делом узурпатор заклеил все вентиляционные решетки. Он затянул
их марлей, и с тех пор из ванной на кухню пришлось ходить в обход, через
двери, с риском для жизни, потому что в коридоре постоянно патрулировал
этот изувер.
Впрочем, спустя совсем немного времени риск этот стал совершенно
бессмысленным: кухня потеряла всю свою былую привлекательность. Не
удовлетворившись заклейкой, Семенов начал убирать со стола объедки и
выносить ведра, причем с расчетливым садизмом особенно тщательно делал это
поздно вечером, когда у всякого уважающего себя таракана только-только
разгуливается аппетит и начинается настоящая жизнь.
Конечно, у видавших виды экземпляров вроде меня имелось несколько
загашничков, до которых не дотягивались его воняющие мылом конечности, но
уже через пару недель призрак дистрофии отчетливо навис над нашим
непритязательным сообществом. Иногда я засыпал в буквальном смысле слова
без крошки хлеба, перебиваясь капелькой воды из подтекающего крана (чего,
слава богу, изувер не замечал); иногда, не в силах сомкнуть глаз, выходил
ночью из щели и в тоске глядел на уныло бродивших по пустынной клеенке
сородичей. Случались обмороки, Степан Игнатьич дважды срывался с карниза, а
Альберт начал галлюцинировать, причем, что самое неприятное, о содержании
галлюцинаций сообщал вслух, чем регулярно создавал давку под раковиной:
чудилось Альберту бесследное исчезновение тещи, возвращение Шаркуна и
набитое доверху мусорное ведро...
Ах, Шаркун, Шаркун! Вспоминая о нем, я всегда переживаю странное
чувство приязни к человеку, вполне, впрочем, простительное моему
сентиментальному возрасту.
Конечно, ничто человеческое не было ему чуждо - увы, он тоже не любил
нас: жаловался своей прыщавой дочке, что мы его замучили, и все время
пытался кого-нибудь прихлопнуть. Но дочка, хоть каждый раз и обещала
куда-то нас повывести, обещания своего не выполнила - так и живем, где
жили, без новых впечатлений,- а погибнуть от руки Шаркуна мог только
закоренелый самоубийца. К тому же он носил на носу стекляшки, без которых
не видел дальше носа,- и когда терял их, мы могли вообще столоваться с ним
из одной тарелки. Милое было времечко, чего скрывать...
Но я опять отвлекся.
Вскоре после начала семеновского террора случилось вот что. Братья
Геннадий и Никодим, чуть не погибнув во время утренней пробежки, успели
забежать под плинтус и там с перепугу сочинили исторический документ,
известный как "Воззвание из-под плинтуса". Текст его был съеден вскоре
самими братьями, но содержание успело запасть в наши сердца. Братья гневно
обличали Семенова и призывали тараканов к единству.
Тут, как это ни горько, необходимо снова остановить плавный ход нашего
повествования, чтобы провести скромный историко-философский экскурс. Дело в
том, что тараканы очень разобщены - отчасти из-за того, что венцом творения
считают не таракана вообще (как идею в развитии), а каждый сам себя,
отчасти же по неуравновешенности натуры и привычке питаться каждый своей,
отдельно взятой крошкой. Как бы то ни было, впрочем, но до Никодима и
Геннадия уже была известна одна попытка привития тараканам
коллективистского духа. И рассказать о ней необходимо.
Было это задолго до Семенова, в эпоху Большой Тетки. Эпоха была
смутная, а Тетка - коварная: специально оставляла она на клеенке лужу
портвейна и закуску, а сама уходила со своим мужиком за стенку, из-за
которой потом полночи доносились смех, песни и другие звуки. Песни ее были
отвратительны, тараканов подташнивало, но отвратительней всего был смех.
Тайный смысл его дошел до кухни не сразу. Но когда от рези в животе
начали околевать тараканы самого цветущего здоровья; когда жившие в ванной
стали, поужинав, терять координацию, срываться со стен и тонуть в корытах с
мыльной водой; когда, наконец, начали рождаться таракашки с нечетным
количеством лапок,- тогда только замысел Большой Тетки открылся во всей
черноте: Тетка, в тайном сговоре со своим мужиком, хотела споить наш
целомудренный, наивный доверчивый народ.
Едва слух о заговоре пронесся по щелям, как один простой таракан по
имени Григорий Зашкафный ушел от жены, пошел в народ, там развил жуткую
агитацию и - не прошло двух ночей - добился созыва Первого Всетараканьего
съезда. Повестка ночи была самолично разнесена им по щелям и звучала так:
"...п.7. Наблюдение за столом в дообеденное время.
...п. 12. Меры безопасности в обеденное время.
...п.34. Оказание помощи в послеобеденное время.
...п. 101. Всякое разное".
Впоследствии под личной редакцией бывшего Величайшего Таракана, Друга
Всех Таракашек и Основателя Мусоропровода Памфила Щелястого историки
неоднократно описывали Первый Всетараканий съезд, и каждый раз выходило
что-то новенькое, поэтому, чтобы никого не обидеть, буду полагаться на
рассказы собственного прадедушки. А помнилось прадедушке вот что.
Утверждение повестки ночи стало первой и последней победой Григория.
Тараканы согласились на съезд, но чтобы был буфет, причем подраковинные
заявили, что если придет хоть один плинтусный, то ноги их не будет на
столе, а антресольные сразу создали фракцию и потребовали автономии...
Подробности прадедушка не помнил, но, в общем, кончилось дело большой
обжираловкой с лужами теткиного портвейна и мордобоем, то есть, минуя пп.
7, 12 и 34, сразу перешли к п. 101, а Григорий, не вынеся стыда, наутро
сжег себя на конфорке.
Остальных участников съезда спасло как отсутствие этого самого стыда,
так и то счастливое обстоятельство, что эпоха Большой Тетки скоро
кончилась: однажды ночью она спела дуэтом со своим мужиком такую
отвратительную песню, что под утро пришли люди в сапогах и обоих увели,
причем Тетка продолжала петь.
Напоследок мерзкая дрянь оставила в углу четыре пустых бутылки, в
которых тут же сгинуло полтора десятка так и не организовавших наблюдения
тараканов.
Все это вошло в историю - "Новейшая история тараканов", т.2, стр.408:
"Под ударами Величайшего Таракана (далее следует перечисление его титулов
на пять страниц.- Ф.О.) Большая Тетка, бросая при отступлении шкафы и
серванты, позорно бежала с оккупированной жилплощади".
...Никодим и Геннадий, забежавшие под плинтус в полуметре от
семеновского тапка, пребывали в стрессовом состоянии и оттого, видимо, не
воздали должного своему героическому предшественнику, но дух его, витавший
над конфоркой, все же осенил их: сочиняя "Воззвание из-под плинтуса",
братья не забыли потребовать немедленного созыва Второго Всетараканьего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг