горизонтальный лесной пожар.
Наши мешки были полны желтыми, скользкими от противокоррозийной смазки
банками - тушеная говядина, Курганский консервный завод,- и Логутенок
сказал, что надо немедленно возвращаться в часть. Он, кажется, побаивался,
что Беззубков пойдет шарить по вагонам в поисках спиртного.
- Дай хоть покурить всидячку! - попросил Беззубков.- Мы еще
упаримся, пока до лесокомбината с таким грузом допремся.
- Чего ж тут курить, когда и так дымина кругом,- возразил Логутенок.
Но потом согласился: - Ладно, ребята, присядем покурим. Только чтоб от меня
не отходить!
Мы зашли под навес из гофрированного железа и сели на прессованные
пачки сухого ивового корья. Кругом стояли и лежали большие оплетенные
бутылки, в таких перевозят кислоты; валялись связки ржавых матрасных пружин;
стояли рулоны кровельного толя; пол был густо устелен тряпичной ветошью,
какой обычно чистят станки. Логутенок вынул складной нож и открыл три
консервные банки - по одной на брата. Вытащив из-за обмоток (а Логутенок -
из-за голенища) ложки, мы стали есть тушеную говядину; мясо было теплое,
будто подогретое. Потом закурили. Недалеко от нас, на путях, паровоз серии
"Н" с пробитым осколком сухопарником стоял, тупо наклонясь над воронкой: он
походил на большое искалеченное животное. Деревянная надстройка на каменной
водонапорной башне от взрывной волны съехала набекрень. Мне вдруг
почудилось, что вот так теперь все всегда и будет на свете, и ничего
хорошего ждать уже нельзя. Мне стало страшно - не за себя, а за всех и за
все. Неужели мы так и будем отступать? Неужели Вася Лучников был прав и нас
разобьют? Зачем же тогда жить?..
- А майор-то ничего дядька, - высказался Беззубков, затягиваясь
"Беломором". - Сперва на бас брал, а потом - "нате, ребята, курите".
- Нестроевик, грудь - что у старого зайца, - сказал с пренебрежением
Логутенок. - "Исполняйте распоряжение!" - передразнил он. - Разве так в
армии говорят! "Выполняйте приказ!"- вот как по-военному!.. А видать,
человек не вредный... Чего мне нехорошо было - так это медведя стрелять. У
нас в степи их не водится.
В Ленинград когда меня перевели, в зоосад все собирался сходить - так
и не сходил. Сестренка младшая в письме писала: "Леша, посмотри зверей,
напиши мне, какой живой лев, какой живой слон, какой живой медведь..." Вот и
посмотрел, какой живой медведь... Ну, хватит, накурились.
Шагать обратно было не так-то легко: мешки с банками давали себя знать.
Ветер содрал с неба облачную пленку, солнце опять палило вовсю, в горле
першило от дыма. Когда мы пришли со своей ношей на лесокомбинат, рота рыла
траншеи, а Логутенку и мне приказали сменить бойцов, патрулирующих
территорию.
С винтовками за спиной мы стали вышагивать между штабелями белых досок
с черными, выжженными клеймами на торцах. Еще недавно эти доски
предназначались на экспорт, может, в ту же самую Германию. Большие,
аккуратно сложенные штабеля стояли, как домики. У них были даже крыши, тоже
из досок. Домики без окон и дверей уходили вдаль. Целый городок, в котором
даже сквозь дым чисто пахло свежим деревом, смолой - и еще дикой аптечной
ромашкой, густо росшей в его переулках. Здесь было совсем тихо, и хотелось
самому ходить тихо, чтоб не взболтать, не замутить шумом эту тишину.
Мы два раза пересекли территорию, потом наискосок пошли к решетчатому
забору. Через дорогу, там, где поле подходило к леску, видны были зенитки
под камуфляжными сетями.
- Теперь имеем право закурить, - молвил Логутенок, вынимая "Беломор".
-Здесь нельзя курить, - сказал я.- Вон там написано.
- Мы не склад этот охраняем, а тыл роты, - ответил Логутенок, чиркнув
зажигалкой. - А доски эти охранять нечего. Завтра, может, сами их подожжем,
чтоб ему не достались... Никак летят?
Издалека нарастало натужливое прерывистое гуденье. Затем с юго-западной
стороны неба показалось несколько точек. Они медленно увеличивались. По ту
сторону дороги зенитчики, выскакивая словно из-под земли, бежали к своим
длинноствольным пушкам, поправляя на ходу каски.
- Это "юнкерса" летят, - сказал Логутенок. - Занадобилась им эта
станция!
Послышались резкие выстрелы зениток. Самолеты
быстро вырастали. Они летели в нашу сторону. Теперь они были почти что
над нами; у одного я различил на крыльях черный крест, обведенный белой
чертой. Зенитки лупили по ним вовсю. Близко от нас на штабель упало что-то
небольшое, отскочило, как градина.
- Осколки! - крикнул Логутенок.- Вон туда бежим!
Мы подбежали к окруженному штабелями колодцу Ц и встали под небольшой
железный навес. Колодец, до самого дна облицованный бетонными кольцами, был
глубок; вода на дне его лежала, кате черное масло. Одно бетонное кольцо
выдавалось над землей, и мы стояли перед ним, а чуть подальше висела на
столбе красная доска с двумя пожарными топориками и ломиком.
Раздался страшный нарастающий вой. Удар. Грохот. Земля качнулась.
Откуда-то посыпались земля и щепа. Логутенок тихо опустился на землю.
- Колено...- услыхал я его голос снизу, с утоптанной глинистой
площадочки. - Колено больно...
Я наклонился над ним. Он лежал как-то боком, неудобно. Лицо светилось
странной белизной, будто в сумерках, хоть был солнечный день. Не помню,
сколько минут и секунд прошло. Опять грохнуло где-то недалеко; дымная
горячая волна ударила мне в щеку. Потом кругом послышались не очень громкие
удары. Потянуло дымом, стало жарко. "Зажигалки кидает!- догадался я. -
Надо уматывать отсюда, а не то сгорю".
Самый близкий к колодцу штабель уже занялся огнем, доски трещали.
- Колено... Сволочь... Ногу мне не шевели!.. Не тронь! Не
тронь!..-снова услыхал я голос Логутенка, хоть я и не прикоснулся еще к
нему, я совсем забыл о нем от страха.
Теперь, услышав этот хриплый голос, я нагнулся над самой головой
Логутенка, схватил его под мышки и волоком потащил к проходу между
штабелями. Здесь он мог сгореть. Винтовка его осталась лежать на земле,
пилотка тоже. Втащив его в проулок между штабелями, я кое-как взвалил его
себе на спину. Он стонал и ругался сквозь зубы. Тащить было очень тяжело -
так тяжело, что страх за себя стал меньше. Вблизи по-прежнему свистело и
грохало, отовсюду тянуло жаром и гарью. "И какой им смысл бомбить эти
штабеля? - мелькнуло у меня.- Может, сверху им кажется, что здесь что-то
другое?"
Уже не так далеко было до забора, когда путь мне
преградил завал из горящих досок. Я свернул в боковой проход, потом еще
раз свернул - и вдруг снова очутился у колодца. Здесь полыхало вовсю. Я
побежал со своей ношей обратно, свернул на этот раз налево и очутился в
тихом месте. Штабеля здесь стояли в целости и сохранности, только со стороны
тянуло дымом. Бомбежка вдруг кончилась, самолетов не стало слышно, и только
зенитки почему-то продолжали бить.
Когда я подтащил Логутенка к забору и положил его на землю, снова с
неба послышалось гуденье. Видно, "юнкерсы" пошли во второй заход. "Ну,
теперь-то не так страшно", - подумал я. В этот миг рядом ударил
ослепительный грохот, меня толкануло в плечо и швырнуло прямо на Логутенка.
Мне почудилось, что я куда-то лечу - лечу и никак не могу упасть. Потом
ничего не стало.
Меня разбудила боль. Кто-то грубо, с силой вытаскивал меня из моего
несуществования. Я начал кричать. Но или не слушали, или не слышали. Что-то
закачалось подо мной, и я опять полетел куда-то, но теперь это было больно.
-Тот тоже живой! Неси! Неси!- услышал я из страшной дали писклявый
голос санинструктора Денникова - и сразу не то уснул, не то кто-то выключил
рубильник, и всюду стало темно и тихо.
29. ОПЯТЬ В ЛЕНИНГРАДЕ
Этот госпиталь был развернут в помещении Дома культуры. Первые дни я
лежал на правом боку в небольшой четырехкоечной послеоперационной палате, у
самого окна. Оконный проем доходил почти до пола, и днем, когда поднимали
синюю бумажную штору, я мог видеть улицу. Это была улица военного времени; и
если б на моем месте лежал какой-нибудь марсианин, свалившийся сюда прямо с
неба, он и то понял бы, что дело в городе неладно. Две витрины, заделанные
досками, и угловое окно в нижнем этаже, забранное кирпичом, и узкая
бетонированная амбразура в этом окне; а все остальные окна крест-накрест
перечеркнуты бумажными полосами.
Ранение мое оказалось не то чтоб несерьезным, но для жизни не опасным.
Просто я потерял много крови, так как нас с Логутенком не сразу хватились и
не сразу нашли. Мне поранило левую руку чуть ниже плеча, не осколком бомбы,
а обломком доски. Кость была цела, но в мускульной ткани застряло несколько
щепок. Крупные щепки вытащили или вырезали - я не помню, как это
происходило, -мелкие еще сидели во мне и выходили с гноем. Рука вздулась и
болела.
Но постепенно я привык к боли. А когда я привык, то боль стала
постепенно уходить. После каждой перевязки я чувствовал себя все лучше.
Осталась только слабость, и все время хотелось есть, хотя кормили в
госпитале хорошо: голодное время еще не началось.
Как только я немного очухался и начал понимать, что к чему, я попросил
сестричку написать Леле; несмотря на то, что повреждена была левая рука, я
правой писать не мог еще. Письмо пошло к Леле, и я стал ждать ее. По моим
расчетам, Леля должна была явиться в госпиталь через день.
Мне почему-то казалось, что ее пропустят в палату в любое время, кроме
ночи, конечно. Я представлял себе, как она войдет. Ее шаги я услышу еще
издалека и притворюсь, будто сплю. Она войдет, но сразу меня не увидит,
потому что я ведь лицом к окну. Она спросит Гамизова, что лежит на соседней
койке, где же я. Тогда я запою будто бы пьяным голосом: "Скажите, девушки,
подружке вашей..." Она засмеется, а может, и засмеется и заплачет, и
подбежит ко мне.
Миновал день отправки письма и настал следующий. На душе у меня было
спокойно и ясно. Сегодня к вечеру письмо придет по адресу, а завтра Леля
придет ко мне, и сегодня я могу заранее радоваться завтрашнему дню. И сводка
сегодня не такая уж плохая: наши крепко держатся под Лугой. Вдобавок я начал
ходить. И теперь, выйдя в коридор, миновав умывалку, я спустился по лестнице
на шесть маршей. Лестница была запасная, я никого не встретил. Потом, пройдя
длинный коридор, я уперся в широкую стеклянную дверь, толкнул ее ногой и
очутился на большой парадной площадке. Здесь за белым столиком сидела
санитарка, около нее на стене чернел телефон. Санитарка читала книгу и при
виде меня захлопнула ее. Это было "Красное и черное" Стендаля
- Девушка, можно позвонить? Она посмотрела в коридор.
- Звоните, но только чтоб недолго. И потом тут кнопки перепутаны. -
Она подняла на меня глаза, и я понял, что она только что плакала. "Очевидно,
из-за аббата Сореля",-подумал я.
Я снял трубку и, держа ее в руке, нажал на кнопку
"Б", назвал барышне номер. Сквозь телефонные писки и хрипы я услышал
шум примусов от кухни, чьи-то шаркающие шаги. На самом деле ничего этого
слышать я не мог.
- Номер не отвечает,- проговорила барышня.
- Вы потом можете еще раз позвонить, - сказала санитарка, пристально
посмотрев на меня.- Это вы домой?
- Да, - ответил я; - Но там нет никого.
- Вы потом можете еще раз позвонить,- повторила девушка, встав с
белого стула. - Я еще два часа дежурю... Скажите, вы часто писали домой,
пока вас не ранило?
- Меня очень быстро ранило,- ответил я.- А что?
- Папа нам каждый день писал с фронта, а теперь одиннадцатый день нет
письма. Как вы думаете?
- Просто полевая почта плохо работает. Потом вам сразу целая пачка
писем придет, - небрежно ответил я, направляясь к стеклянной двери.
- Это вы серьезно говорите? - спросила она, забегая вперед и
распахивая передо мной дверь.
- А с чего мне вам врать!
Я зашагал по коридору, не оглядываясь. Я знал, что полевая почта не так
уж плохо работает.
Добравшись до своей палаты, я прошел мимо дверей, поднялся по какой-то
лесенке в пять ступенек и очутился в узеньком безлюдном коридорчике, куда
выходили узкие коричневые двери. "Костюмерная" - прочел я на одной, а на
другой - "Гримерная". Я толкнул ногой дверь в гримерную. Это была маленькая
комнатка с круглым, как иллюминатор, незамаскированным окошком и
темно-вишневыми Стенами. В одном углу ее стоял жестяной ящик с надписью
"гипс медицинский", связками лежали тонкие деревянные брусочки, а подальше
стояло красное плюшевое кресло; весело блестело большое, почти во всю стену,
зеркало.
Осторожно, боясь удариться перевязанной рукой о подлокотник, я уселся в
кресло. Из зеркала на меня глядел бледный, но не исхудалый бритоголовый
субъект в серых полосатых пижамных штанах, в рубашке с завязками вместо
пуговиц. "Вот до чего - и то ничего", - подумал я и стал смотреть в
круглое окно.
Окно выходило на север. Внизу лежали застывшие волны крыш. Если бы
стать великаном - можно было бы побежать по ним, с гребня на гребень,
перепрыгивая через дворы и улицы, через Обводный, Фонтанку, канал
Грибоедова, Мойку, Неву... Через десять минут был бы на Васильевском
острове! "
Потом я загадал: сосчитаю до ста; если никто сюда не заявится и не
погонит меня в палату, значит, завтра, и послезавтра, и вообще, и в
частности, и во веки веков все будет хорошо. Я честно, не торопясь и не
пропуская ни одной цифры, досчитал до сотни. Никто не вошел. Но я не
торопился уходить. Давно не бывал один, все на людях, все на виду у
какого-нибудь хоть маленького, да начальства. Я соскучился по самому себе.
Теперь одиночество, как большое спокойное море, омывало меня, уносило
куда-то. С каждой минутой на душе становилось легче. Затем я тихо вышел из
комнатки, тихо вернулся в палату.
- "Доской раненный" пришел! Ура! - громогласно объявил Гамизов.-Ну,
как первый выход?
Мне совсем не нравилось это дурацкое прозвище. Но рассказывать о том,
что доской садануло меня, когда я вытаскивал Логутенка, было как-то неловко.
Да и поди проверь: из медсанбата его отвезли в другой госпиталь.
- Слушайте, ребята, завтра ко мне должна прийти одна знакомая, так вы
при ней так меня не называйте, - попросил я.
- Ладно, никто завтра тебя не будет звать "доской раненный", -
ответил за всю палату Гамизов. - И никто девушке не скажет, что тебя
повредило заборной доской. Ты герой-летчик: ты сбил пять "мессершмиттов", а
шестой сбил тебя. Страна должна знать своих героев! Девушка будет гордиться
тобой.
- Она знает, что никакой я не летчик.
- Не бойся, все будет в порядке. Мы ж понимаем...- Он уткнулся в
"Борьбу миров" Уэллса, держа книгу обеими руками над лицом. Мне была видна
обложка с зеленым гигантским марсианином; на трех железных ногах он шагал
над горящим Лондоном. Гамизов много читал, но никак не мог привыкнуть, что в
книгах действуют вымышленные люди. Вот и теперь, не отрываясь от книги, он
начал выражать недовольство:
- Плохой, сволочной человек - и ничего больше! Трепач чертов!
- Чего ты ругаешься?- спросил я его.- Кто трепач?
- Артиллерист этот трепач - вот кто! Натрепал языком: будем с
марсианами бороться, и то, и се - а потом размагнитился, пить стал,
сдрейфил. Не люблю таких.
- Опять ты переживаешь! Ведь это только на бумаге.
- Сам знаю, что на бумаге, - обиженно ответил Гамизов.- Но не люблю
нечестных людей... Вот нам бы сейчас такой тепловой луч, как у марсиан! Мы
бы живо перешли в наступленье, а там и до Берлина бы дошли.
- Луч в книжке только. Ты вот без луча дойди.
- Это ты дойди. Я никуда уже не дойду,- тихо ответил Гамизов, и мне
стало стыдно за свои слова: у него была ампутирована правая ступня.
- Ты, Гамиз, извини меня. Я что-то не то сказал... у - Ты ж не со
зла, просто не подумавши...
x x x
На следующий день я проснулся рано. До обеда Леля как бы с каждой
минутой приближалась ко мне. Вот она уже выходит из дому, вот идет по
Симпатичной линии к трамваю, вот входит в подъезд Дома культуры... Несколько
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг