опять уносило. Кутейков, шатаясь, поднялся; его вырвало. Он стал колотить
по кругу, визжа:
- Осло-обо-онь!.. Осло-обо-онь, чертова сила!..
- О-ох!.. Мамка-то ж его... колдунья была!.. - вспомнил кто-то.
- Плы-ыветь! - дал сигнал Санька Тараканов.
Кутейков начал харкать кровью, но стоило ему отступиться, как Семена
вновь потащило от берега... Кутейков, упрямо мыча, опять бил в круг; кровь
шла из его ушей, носа... Большинство мужиков лишь крестились в
беспамятстве, но те, кто посмелее, уже сбивали камнями замки с лодок...
Семена успели спасти - бревно его тут же камнем ушло под воду, а сам он
повалился на дно лодки и захохотал...
После этой истории Семен долго маялся умом, чурался всякой воды - даже
от дождя прятался в погреб и пил только густой, вязкий кисель... О Лукерье
вспомнили спустя несколько дней, смекнули, что не появлялась она на людях
с того самого вечера... В лесу заловили ее сыночка, когда он - хворый, в
соплях - копал какие-то коренья, и вытянули из него, что мамка вся побита
лежит, будто бы с полатей слетела...
- Так ведьма ж она! - кидались на председателя Прокопия с кольями бабы.
- И не сдохнеть, пока всех нас за Озеро да за Федьку свово не изведеть!..
Гони ты ее, не то сами забьем!
Прокопий с хохотом палил из маузера и издевался над неграмотной женской
массой:
- Где у Маркса - Энгельса про ведьм сказано?.. Шишиги, темность,
сволота подкулацка! Нету такого явления в революционном сегодня,
категорично нету! И разнарядки на ведьм как на врагов народа не поступало!
- А береза сохнеть? Ведь сохнеть? - рыдая, кинулась ему на грудь жена
Авдотья.
- Факт имеет место. - Прокопий погрустнел и спрятал маузер.
По весне на их подворье неожиданно зло и пышно зашлась зеленью береза,
посаженная дедом Терентьевым в день рождения Прокопия, а потом вдруг
начала сохнуть. Примета была плохая, - Авдотья, прежде румяная и горластая
председателева барынька, стихла и потеряла сон; к березе звали агронома,
окапывали ее по науке, поливали растворами - все без толку...
Прокопий неловко чмокнул жену и, шаркая затяжелевшими ногами, потащился
к Лукерье.
- Кончай, значит, свои штуки-дрюки! - строго, но вежливо предупредил
он. - Статьи по тебе нету, а то б за срыв атеизму в колхозе...
- Ой, Прокопьюшка! - слабо застонала, приподнялась с лавки Лукерья. -
Ой, моряна никак не дуить, мене силы не несеть!.. Хошь бы ты дал бабке
водицы глоточек али молочка крыночку - жолту пеночку!
- Опять? - обиделся Прокопий и на всякий случай вытащил маузер. - Я ж
агитирую в твою дурью башку, колхозница Рожнова, что, значит, я один тебе
заступа, коли нету такой статьи, а то ведь бабье давно желает
кольями-то... Выделяю тебе неделю сроку, чтобы встать на рельсы новой
жизни, а ежели нет - первая ты кандидатура на переселенческий момент...
- И понесе мою душеньку за моря-окияны, за болота окаянны, за реконьки
быстры, за озера чисты... - задумчиво пропела Лукерья и вдруг зыркнула на
Прокопия так, что у того сердце захолонулось. - Ах, паскуда!.. Так вели
Авдотье-то молочка снести...
- Тьфу! - Прокопий стряхнул оторопь и выскочил к бабам на крыльцо. -
Чего устроили тута февральску революцию? - рявкнул он. - А ну, по домам,
щас всех заарестую за буржуйску агитацию!..
Назавтра из колхозного стада исчезла корова по кличке Чемберленша.
Числилась она, конечно, колхозной, но Авдотья Терентьева и доила ее сама,
таская все молоко в дом, и держали Чемберленшу в отдельном загончике, и
писали ее рекордсменкой, чтобы кормить по спецнорме... Пастух Санька
Тараканов то божился, то клялся новеньким партбилетом, что перед деревней
учел всех коров - Чемберленша была в стаде, еще рогатила свою вечную
соперницу Чалую... Тараканова арестовали и заперли в подполе сельсовета;
милиционер Кутейков возглавил первый поисковый отряд, Прокопий - второй, и
оба отряда, разойдясь от Морошковой поляны, стали прочесывать выгоны,
луга, лес аж до самых Тихих болот. Три дня и три ночи ходили бывалые
охотники, но не нашли ни следа, ни поломанной веточки, будто по воздуху
перенесли Чемберленшу в неведомые края...
- Поставила Лукерья твою корову-то! - шамкали старухи Прокопию. -
Сходи, повинись!..
- Да не может быть такого факту! - надсадно орал тот. - В болото, что
ль, эта падла забрела?
На четвертый день у Тихих болот председателя чуть не задрал медведь -
мужики подоспели, когда косолапый уже начал елозить Прокопия по земле.
Авдотья, отрыдавшись, к ночи собрала парного молока от Чалой, кое-какой
провизии и пошла на поклон к Лукерье. Та долго дивилась такой чести...
- Каждый вечер теперя носи, - велела она и, когда Авдотья радостно
кивнула, заслушалась тишью. - Ох, и не слыхать чего-то нынче ни
шуршиночки, аж в ушах скрыпит. Погодь, а откель мычание-то? Уж не с
Морошковой ли поляны?
Авдотья кинулась к мужу, тот уже натягивал сапоги... Корова стояла с
краю поляны - тощая, больная от удоя, трава вокруг нее была сжевана до
корней, а главное - лежал под Чемберленшей трехдневный навоз.. Прокопий
весь измазался, проверяя факт, но ничего придумать не мог - четвертый день
на этом месте стояла корова...
- Ты чего-нибудь видал? А твои глаза где были? - допытывался
председатель у мужиков, и те в испуге показывали по поляне ходили не раз,
коровы не видели..
- Обнаружу гадов - так лично расстреляю! - орал Прокопий - И Рожнову,
даже если не замешана в банде, все одно сдам на переселение как кулацкий
фактор по первой же разнарядке!.
Ночью Прокопия позвал на двор какой-то странный, дребезжащий голос.
Прокопий вышел, зевая, удивленно огляделся: вокруг не было ни души.
Днем голос слыхали и мужики, сопровождавшие председателя на Тихих
болотах в поисках тайного схоронища, в котором невидимая банда прятала
Чемберленшу.
- Никак Федька Рожнов кличет - с ужасом признал кто-то.
Прокопий выругался, схватил дробовик и отчаянно полез в бурелом. Мужики
едва успели повязать его и, крестясь, изложили общий бунт: боле они в эти
гиблые места не ходят, хоть всех зараз порасстреливай...
- Так они ж нарочно издеваются - щас словим гадов! - пытался
высвободиться Прокопий. - Пустите, ведь уйдут!
Его отвели обратно в деревню; назавтра Прокопий опять кинулся на
поиски, выпустив из подпола Саньку Тараканова и обещав ему амнистию в
случае поимки вора.
А береза стала чернеть, теряла последние листочки...
Каждое утро Авдотья выла, валялась у мужа в ногах; он гладил ее,
увещевал ласково:
- Ничво, Авдотьюшка, вернулся я живой - нету никакой тут замороки,
просто классовый враг озорничает... И имеется задача вывести его на чистую
воду...
Прощаясь, он долго глядел на зареванную жену, целовал ее в сухие,
жаркие губы...
...Тело Прокопия Терентьева, объеденное лисами, нашли только к
ледоставу и совсем не в той стороне, на которую указывал Санька Тараканов
и куда, по его словам, звал их, заблудившихся ночью в грозе, скрежещущий
голос.
- Пойду я! - Прокопий, улыбнувшись, поднялся, шагнул в темноту -
Поздоровкаться, значит, охота... А иначе - мутно мне жить на свете.
Санька не двинулся с места, остался ждать рассвета, а Прокопия, видать,
еще помотал, поводил за собой убийца-голос.
После похорон изба Лукерьи Рожновой занялась сразу с четырех углов, и
одновременно с ней вспыхнули и сарай, и банька, сработанные еще плотницкой
артелью. Толпа баб с дубинками и каменьями ждала сигнала за околицей,
жадно выкуркивала на пожар, но из горящей избы мучительно долго никто не
появлялся. Вдруг дверь затрещала, рухнула, и к реке прошмыгнула черная
лиса с лисенком, а следом...
- А-а-а! - завопил в ужасе народ, кидаясь кто куда: на Лукерьино
подворье шагнул из огня белый босой мужик с тлеющими волосами и бородой.
Протерев пустые глазницы, он вышел на улицу и, волоча ногу, побрел к
Генкиному дому.
- Это ж Федька Рожнов! А-а!.. Свят, свят, сгинь, нечиста сила! -
визжали в беспамятстве обезножевшие бабы.
Наполовину сгоревший Федор встал у Генкиных ворот, поулыбался черным
ртом и захромал к избе Ломакиных. Там он позвал Семена дребезжащим
голосом. Семен вылез из подпола, пошел, как пьяный, но его успели
загородить иконой, не пустили... Подождав немного, Федор отправился к
кладбищу, пошатал обелиск Прокопия, оставив паленый след, а потом разыскал
свою могилу и грянул оземь, стаял...
Лукерью с сыном нашли на пустыре и гнали до самой Ширшемянки.
- Убирайся, ведьмачка! - орали из толпы. - Су-ука! На-ка, еще вот!
Камень угодил Лукерье в голову - ведьма упала, бабы кинулись топтать
ее, кто-то вылил ей на спину дымящуюся смолу... Сыночка ее огрели палкой.
Услыхав его жалобный крик, Лукерья очнулась, взвилась и неведомо какой
силой растолкала баб... Схватив сыночка за руку, она побежала к воде;
молния разрезала небо, и в ее мгновенном свете все видели, как Лукерья с
сыном исчезли в водовороте, закружившемся вдруг у самого берега... А
дальше была уже только темнота и глухие раскаты грома...
- Ге-енк! Где тебя лешак носит, охламонище? - гневно кричала Генкина
мать - Опять, что ль, дитев пужаш? А ну, спать живо, не то портки-то
спушшу, не посмотрю, что жених ужо!
- Сеанс окончен, граждане-товарищи, - оскорбленно вздыхал Генка -
Ладно, левой-правой, марш по люлькам!
Никто не двигался с места; Загадка начинал жалобно скулить, а Васятка,
забившийся от страха под дырявую корзину, осторожно шевелился там и шептал
зачарованно:
- Так они не утопли, Геннадий Никодимыч?
Все знали, что Лукерья с сынком не утопли, Генке и самому не терпелось
дорассказать историю, он высовывался из окна и возмущенно орал:
- Да щас, маманя, я ж стих учу на память, Бородавка велела перед сном,
чтоб из головы не вылетело! Обождите чуток, не сбивайте, не то сначала
придется!
Перед научной методикой Генкиной учителки мать робела, победно послушав
тишину, Генка возвращался на ящик и продолжал рассказ.
До войны Остров носил гордое название - Первая Лесобиржа, и у его
причалов со стороны деревни Уймы швартовались даже морские суда,
заходившие в Двину за лесом или на зимний ремонт. Народу на Первой
Лесобирже было тьма-тьмущая, три улицы бараков да еще казенные избы
переселенцев, приехавших по оргнабору с голодной Пинеги. Жить старались
прочно: берега Острова, разбиваемые каждую весну ледоходом, укрепили
заграждением из бревен, поставили новый Дворец культуры с бильярдной и
кинозалом, рядом раскатали футбольное поле, выстроили лазарет и детсад.
Иностранные морячки часто шастали по Острову, и однажды вся Первая
Лесобиржа сбежалась глядеть на негров, про чье существование знали,
конечно, из газет и антирасистских плакатов, но чтоб вот так, с близкого
расстояния...
- Чюда света! - нервно улыбались мужики, а бабы плевались и видели в
"нехрах" явственный облик сатаны, прятались от сглаза в бараки, отчаянные
же пацаны ходили за неграми по пятам и все ждали, когда они пойдут в
Восьмой барак к бабке Лукерье, ведь нечистая сила завсегда снюхается... Но
негры равнодушно миновали Восьмой барак и отправились в бильярдную пить
водку, Генкин батя (после Беломорканала в Ширше его не прописывали, а
брали только на Лесобиржу разнорабочим, мать замаялась от его тайных
ночных приходов и, умолив нового председателя, вместе с Генкой перебралась
на Остров) уверял потом:
- Да не, какие ж то диаволы, которы со стопарика хмеляют, а с пол-литры
уже под столом? Хлипота одна - точно говорю, всех чертей с ведьмачками
НКВД давно повывело как класс, последние, может, на Соловках догнивают!
Однако мать была уверена, что нечистую силу даже НКВД не одолеет, и
продолжала винить Лукерью во всех островских несчастьях. И когда по
лесобиржевскому "блину" объявили войну, первая мысль у нее, как и у
остальных баб, была - это ведьма наколдовала! Потом-то, конечно, бабы
поутихли, дотумкали, что не с их Восьмого барака придумывалось, да и жалко
стало Лукерью, так она извелась, почернела с той поры, как забрали ее
сыночка на фронт. Мобилизация случилась неожиданно - высадившийся на
рассвете отряд пошел собирать по баракам даже тех, кому до восемнадцати
еще месяц-два, - вот Лукерья и не успела наведьмачить, упредить своей
главной беды...
Правда, странное дело, всегда без писем, без вестей знала она, что
сейчас с ее сыночком, и на расспросы баб, надеявшихся ненароком узнать и
про своих, рассказывала, что вот вчерась ее сыночек захворал животом и
отправили его ввиду отсутствия боевых действий в лазарет, а завтра,
похоже, посылают их в контрнаступление, но ничего с ним не случится, она
знает.
Кто считал ее сумасшедшей, кто верил... Но вот однажды заметалась
Лукерья, появился в ее глазах волчий блеск, а наутро нашли ее соседи
лежащей на полу без памяти с раной в плече... Рана-то была пулевая, да
только выстрела никто не слыхал, и пули фельдшер в плече не нашел - вот
как; Лукерья же, очнувшись, радостно терпела боль, шептала, что ее сыночку
теперь ничего не грозит... А зимой отморозила Лукерья пальцы на ноге, хотя
сидела в бараке, никуда не отлучалась, и опять она была счастлива своей
боли, и опять заподозрили бабы, что отводит она колдовством все страдания,
которые суждено терпеть ее сыночку... По весне же Остров вдруг начали
бомбить. Напрасно последний из ширшенских мужиков, Санька Тараканов,
забронированный директором Лесобиржи, страдая, утихомиривал баб, что, мол,
никакого колдовства тут нет, а дело ясное, военное: на соседнем острове
Ягодник, как это все хорошо знают, расположен секретный аэродром, вот
немец и путается, принимает развалины Лесобиржи за ангары, тем более что
нашим соколам дан приказ в бой не ввязываться и себя не обнаруживать...
Бабы такому объяснению не верили - казалось им, будто это Лукерья
приманивает самолеты, чтобы на ее сыночка не падали бомбы...
Переждав пост и Пасху, бабы решили действовать: Авдотья Терентьева
утопила на Тихих болотах осиновый кол да насыпала в бане тайком песочку в
Лукерьины карманы, Генкиной матери собрали хлеба, спичек и послали в
Архангельск к знаменитому соломбальскому батюшке, чьи молитвы, по слухам,
изгоняли беса. Санька же Тараканов, повинуясь общему заговору, отправил
Лукерью в Уйму за сеном. Лукерья чуяла беду, не хотела плыть, жалилась на
немочь да на дождь - кто ж в таку мокроту сено возит? Санька пригрозил
трибуналом, и она собралась... Лодку же на обратный путь прислать ей
забыли.
Батюшка прибыл со стороны Турдеева, благословил деток, отведал спирта
и, чадя по условиям военного времени китовым салом, осенил крестным
знамением Восьмой барак и отдельно комнату Лукерьи, сундук, на котором она
спала, углы да дымовую тягу, через которую она должна была вылетать на
ведьмачьи шабаши... После священного обряда батюшка попарился в баньке и,
велев в случае чего призвать милицию как самую крайнюю меру, отчалил
обратно в Соломбалу. Среди баб началось разочарование, даже свары, но
назавтра, когда Лукерья с сеном добралась до Острова, талант батюшки
явился во всей силе: ведьма в дом не ступила... У самого крыльца она вдруг
обмякла, зашаталась и рухнула в песок. Бабы плеснули на нее воды,
растолкали. Она очнулась и завыла.
- Что, Лукерьюшка, худо? - опасливо спрашивали бабы, тайком щупая
нательные крестики и гадая в уме, - выскочит бес или нет? Пацаны даже
схватили палки, чтобы дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья лишь
хрипела, а потом вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж зубов
сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала:
- Сы-ына!.. О-ой, сы-ыночка!.. Родненький мой!.. Потерпь, кровиночка!.
Сы-ына-а!..
- Чего сына-то? - опешили бабы.
- Уби-или-и! - Лукерья закашлялась щепой и рванула на себе зипун. - Ох,
не губи-и!.. Отда-ай!!! Го-осподи-и!!! Ох, да что ж это?!
На шее Лукерьи выступало, расползалось бурое пятно.
- Да откель взяла-то?.. Похоронку, что ль, в Уйме дали? - Бабы начали
реветь от ужаса. - Когда ж ето?..
- Да ща-ас!!! Господи!!! Пощади-и-и!... - Лукерья попыталась сесть,
упала и слепыми глазами посмотрела в небо: - А-а-а!!! Усе... Взял-таки...
Усе...
Ее отнесли в комнату; бабы скулили, что нету похоронки - неча и душу
травить, но и сами уже не верили, что Лукерьин сынок живой... Три месяца
лежала Лукерья - до того дня, когда пришла похоронка, сообщавшая: пал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг