Андрей Шарапов
Ведьма
Мелюзга не чувствовала голода, потому что не помнила настоящей сытости
- все война да неурожаи, а вот у Генки каждый вечер плавала перед глазами
та краюха хлебца с осколками сахара, которую мать когда-то совала ему
перед сном, приговаривая:
- Нельзя, Генуш, пустым ложиться- бабай будет сниться! Да еще,
известное дело, в пятнадцать лет такой жор на человека нападает - спасу
нет; поэтому, когда мать перед сном начинала просвеживать воздух и ругать
лесозаводовское начальство, Генка мотал на чердак, где с нетерпением и
ужасом, зажав в ручонках недоеденные горбушки, ждала его международная
делегация со всего Острова.
- Подрастающему поколению, - презрительно кивал Генка и неторопливо
устраивался на почетном месте - ящике возле теплой дымовой тяги; татарва
Загидка, оставшийся Острову от разбомбленного мурманского детдома, -
безродный, а потому самый отчаянный, - радостно приплясывал и бубнил:
- Геньса, холос тянуть, давай скази!..
Генка жадно съедал все горбушки и, отвалившись к тяге, недовольно
спрашивал:
- Вам про разведчиков, граждане-товарищи, или про страшное? - И хотя
Генкины рассказы про разведчика дядю Витю, чуть не взявшего в плен самого
Гитлера, были безумно интересны, все, даже крошечный и трусливый Васятка,
помучившись немного, шептали:
- Про страшное, Геннадий Никодимыч... Про бабку Лукерью, пожалуйста...
И Генка, почернев от волнения, начинал...
Лукерья с Генкиной матерью были попервоначалу подружками, но из-за
Федьки Рожнова рассорились: обеим он глянулся, да Лукерья оказалась
побойчее, поигривее, вот и сладилась у нее любовь с ягодкой - Федором, а
Генкиной матери осталось лишь, глотая слезы, жалиться Богу на повети да
проситься у деда Силантия Корнеича на постриг... С детства Федор был ей
сужен, меж родителей их был уговор, и бабы упреждали Лукерью
- не сувайся, не порть чужого счастья, да куда там - влюбилась Луша,
потеряла и память, и стыд... Перед свадьбой, как водится, пошла Лукерья к
старухе Кутейковой, сводной сестре Силантия Корнеича, узнать про свою
судьбу, Кутейкова долго кряхтела, отнекивалась от прямых предсказаний и
все юлила:
- Ох, чегой-то не видать ничво - совсема я слепа стала!.. Но за Федьку
не ходи, слышь? Те-омно тама!..
- Да чего ж темнит-то? - недоверчиво спрашивала Лукерья, вглядываясь в
корытце с заговоренной водой. - Вона, ясно ведь!.. Небось за родню
захаровскую хлопочешь, мне свадьбу расстраиваешь!
Старуха печально покачала головой.
- Что тебе, девка, ясно, то сведушшему человеку - знаки судьбы
черной... Скажу уж, раз пристала, - мужа-то схоронишь, дитю и того не
смош, сама век могилы не сышшеш! Верь мне, девка, моя вода не вреть!
- Дура твоя вода! - закричала Лукерья и опрокинула корытце на пол. -
На-ка!.. Все одно пойду я за Феденьку, не запужаете - и моя будет воля, не
ваша!
Старуха испуганно перекрестилась и накинула на разлитую воду чистую
простыню.
- То не наша, то Божья воля, - сурово сказала она. - Ступай, девка, да
помни - упредили тебя...
Правду ли вещала старая, нет ли, но только через год родилось у Лукерьи
дите скукоженное и хворое. Когда его спешно, пока не преставился, крестили
у Силантия Корнеича, служившего тайно на повети взамен расстрелянного
попа, состриженные волосики потонули в купели, что значило: Бог дал, Бог
скоро и приберет... Уж как только ни выхаживала Лукерья сыночка - и
шепотками, и козьим молоком, гретым с сон-травой, и примазками, и
притирками - ему становилось все хуже, и фелшер с Турдеева, виновато
вздохнув, вынес приговор: не жилец. Ночью Лукерья металась по избе, то
молилась, то царапала в злобе лик Спасителя на иконе - не могла она
смириться с тем, что должна отдать свою кровиночку непонятному и
равнодушному Богу, который, видать, отвлекся на какие иные дела и решил не
тратить на Лукерью своей милости или наказывает ее за неведомо какие
проступки... В чем был ее грех? Неужто лишь в том, что полюбила она
красавца Федора да венчалась с ним по христианскому закону, но сколько ж
тогда таких виноватых ходит по земле? За что же злыдень Бог карает ее так
жестоко?.. Когда ребеночек уж совсем помирал, вспомнила Лукерья колдовскую
силу старухи Кутейковой, исчезнувшей в ночь на Преображение, и поняла:
только нечистая и даст ей защиту от Божьего гнева, а ее сыночку - жизнь...
В тот же вечер понесла Лукерья своего хворенького в староверческий скит на
Тихих болотах; скит этот был брошенный, погнивший, а посреди разваленной
часовенки его, прямо с амвона, вымахала здоровенная осина. Про осину ту
шли дурные слухи, но рубить ее боялись, потому что тем, кто хотел ее
забидеть, осина мстила... Пробыла Лукерья в скиту до утра, что там было -
неведомо, но только назавтра ребеночек ее вдруг ожил, загугукал, и Федор
Рожнов, гордясь и удивляясь такому чудесному событию, часто хвастал своим
полюбовницам: "Моя баба даром, что с рожи скислая, а унутри у ней силища,
и таки она слова знат, что может человека и в могилу свесть, и поднять со
гроба, во!.."
Федор, протомившись семейной жизнью с год, прибился к плотницкой артели
и стал ходить с ней в Архангельск, Холмогоры да Каргополь. Артель эта
образовалась еще при государе Петре Алексеевиче, строившем якорный завод
на речке Ширшемянке, и собирались в нее умельцы из пяти деревень, стоявших
на пяти холмах вокруг Озера, - Ширши, Захарова, Дальней Горы, Средней Горы
и Мызы. Само Озеро не имело названия, как не имел названия воздух или
земля; раньше жители Пяти Холмов верили даже, что они вышли из Озера, и до
сих пор частенько возносили молитвы не только Господу, но на всякий случай
и Озеру; тем, на кого оно гневалось, лучше было убираться
подобру-поздорову с Холмов, а тем, кого Озеро жаловало, шла через жизнь
удача... Лукерью Озеро любило: часто она приманивала рыбу прямо к берегу,
брала в подол; ребятенок ее бесстрашно барахтался в воде все лето; когда
Лукерья впадала в тяжелую, ядовитую тоску по своему разгуляю Федору, Озеро
тоже начинало хмурнеть и волноваться, а когда артель возвращалась с
заработков и сердце Лукерьи играло радостью - по Озеру шло сияние и
веселый перезвон... Федор, ухмыляясь, садился у крыльца, вынимал гостинцы,
а Лукерья так глупела в своем счастии, что только металась от печи к
крыльцу да расчесывала, миловала сыночка... Федор хохотал ее
бестолковости, щипался и упрашивал: - Дак хоть словцом-то приветь мужа,
дуреха, расскажь, как тута жизнь на вашей луже?
И Лукерья, стыдясь, пересказывала новости - да все не те: про ночное
русалочье пение да про найденную ею за плесом плакун-траву. Федору
становилось скучно, и он бурчал, прислушиваясь к игравшей у качелей
гармонике:
- Эх, опять тоска тута вечная, а ведь у мире щас такое веселье
крутится!. Ей-бо, вот нету мне интересной жисти через твою тупоту да Озеро
ето, хоть ссуши его к ядреной фене!
Лукерья знала, что Федор шутит, что сам он втайне любит и побаивается
Озера, и казалось ей в эти минуты - вот оно, счастье! - неужто обманула
она судьбу, предсказанную старухой Кутейковой, и жизнь ее выстраивается на
лад?.. Но, едва Федор уходил к качелям, душа Лукерьи остывала и начинала
томиться предчувствием скорой беды, расплаты. И беда нагрянула...
Неподалеку от Ширши стали копать яму под фундамент гордости пятилетки -
Арбума, Архангельского целлюлозно-бумажного комбината. В ночь на Троицу,
после праздника забивки первой сваи фундамента, шестой или седьмой по
счету начальник стройки купался в Озере с. главной бухгалтершей да и утоп.
Приехала комиссия из Архангельска; бухгалтерша показывала, что начальник,
будучи навеселе, дразнил озерного водяного, после чего кто-то закружил
возле него, схватил за ногу и утащил на дно. Комиссия данный бред в
протокол не занесла, но по привычке к наказаниям велела все же Озеро
покарать.
На сходке пяти деревень председатель только что образованного колхоза
Прокопий Терентьев зачитал образцовую картину будущего: бесполезный и
идеологически вредный водоем осушат, а высвобожденную площадь засеют
кормовыми для коров знаменитой холмогорской породы, что экономически
выгодно и политически требуется для харчевания братского рабочего класса
на возведении Арбума. Предложение встретили неожиданно весело: старики
после того, как комса во главе с вожаком Семкой Ломакиным сожгла церковь,
уже ничему не удивлялись и только терпеливо ждали пришествия Антихриста,
остальной же люд был полон революционного беспамятства и нетерпеливого
ожидания научно рассчитанного счастья.
Когда артельщики, помолившись и пустив на подмогу комсу, начали
разбирать плотину возле мельницы, Озеро вдруг пошло черной рябью,
застонало, забилось пенистыми волнами то о дальний, мызовский берег,
словно стараясь убежать от погибели, то о ближний, ширшенский, будто
отгоняя своих убийц...
- Плачет Озеро, больненько ему . - крестились старики у окон - Ох, не
призвал Господь зараньше, не дал милости...
Под вечер и артельщики с комсой, и арбумовский духовой оркестр совсем
замаялись, Генкин батя даже сомлел и свалился в воду, откуда его под общий
гогот тянули сетью.
- Ничво, робя! - радостно орал, стоя по пояс в вонючей тине, Федор. - А
ну, наддай ишо по русалочьей тоске мировой контре!
Целую неделю, пока Озеро сходило в Северную Двину, длился праздник,
рыбу собирали лопатами, день и ночь развозили по огородам ил, на дне
находили то череп, то девичье ожерелье из речного жемчуга, а председатель
Прокопий отрыл даже остов лодки, которую водяной увел когда-то на глазах
его деда. В разгар веселья сын старухи Кутейковой, назначенный за
революционные заслуги участковым милиционером на Пять Холмов, объявил
артельщикам, что они отныне записаны в колхоз и с гулевой их деньгой
покончено раз и навсегда. Артельщики смеялись, кто ж тогда будет в городах
дома ставить? - и снова шли бражничать на брошенную мельницу.. Федор
Рожнов, гордый своей победой над Озером и предчувствием новой, веселой
жизни с Лукерьей, упивался так сильно, что однажды, влезая на помольный
чердак, заснул. Нога его соскользнула с перекладины, и друзья-артельщики
едва успели схватить Федора за загривок; они тащили Рожнова наверх с
хохотом и песнями, не слыша, как он орет от боли - нога его застряла между
перекладин и при первом же рывке хрустнула. Никто из артельщиков уже
ничего не соображал; выпив с ними на посошок, Федор спустился обратно и
пополз, теряя кровь, в деревню. Утром он постучался в окошко к Лукерье;
когда она кинулась в лес за травами, в избу по кровяному следу явились
Прокопий и милиционер Кутейков. Увидев тяжелое состояние Федора, они
свезли его в районную больницу.
Через месяц Федор Рожнов умер от гангрены. С Лукерьей на похоронах
случилась падучая, целый год она не выходила из избы, недужила.. Так начал
Бог наказывать ее за дерзость, за попытки выстроить жизнь вопреки Его
воле... Во время болезни Лукерья усохла, согнулась, и величать ее стали не
иначе, как бабкой Лукерьей, хотя .сынку ее не минуло еще и семи годков.
Обычно-то Лукерья жила тихохонько, только в полную луну или по ненастью
что-то на нее накатывало: выбегала она на огромный, неродящий пустырь,
получившийся на месте Озера, и бродила там всю ночь, бормотала что-то... А
то, бывало, застынет возле чьей-то калитки - и смотрит мертво, молчит.. а
назавтра на этом подворье или сарай полыхнет, или пес хозяина цапнет, или
еще какая беда. Генка помнил, как однажды встала бабка Лукерья возле их
избы, - мать испуганно охнула, села на горячую сковороду и выбежала к
забору с двустволкой
- Подь, подь отсель, Луша, не то стрелю!
Бабка же Лукерья, выпучив безумные глаза, вдруг запрыгала, заплясала.
- Ой, водица-то мается, воли просит!.. Готовь хозяину лопатку-то - волю
бут водице рыть, вину свою заглаживать!..
В тот день на Пяти Холмах был невиданный ребячий праздник - сельсовет
заплатил годовые трудодни... леденцами. Генкин батя притащил целый мешок
тянучек, и счастливый Генка не мог уразуметь, отчего мать плачет, а батя
растерянно ковыряется в мешке, будто ищет чего, и повторяет:
- Вот и все, что мы заработали, сынок... Чем же дале жить-то?.. Чем?..
Генку смешила глупость взрослых; он ластился к бате, тыкал ему сладость
в бороду, чтобы он понял наконец свалившуюся на них удачу, но батя был как
с похмелья и вечером на собрании по общегосударственному займу не
удержался, крикнул:
- Не буду я подписувать! Что за закон такой, чтоб с мужика последню
нитку сташшить? - А на замечание районного заемщика, что сам товарищ
Ворошилов назвал новый заем решающей битвой за дело социализма, вконец
завелся: - Так у меня свой товарищ Ворошилов на печи лежит, с цинги черен,
об ваши конфекты зубки ломат! Не буду подписувать!.. Тьфу!.. - и плюнул на
портрет первого красного командира, висевший на месте прежней иконы...
На допросе в Архангельске батя, конечно, показывал, что кулацкую
агитацию кричал кто-то из соседей, а кто - он не видал, так как был в тот
день заговорен, но это уже не могло спасти его от рытья Беломорканала...
Генкина мать, вернувшись ночью с суда, зарядила двустволку и позвала
Лукерью:
- А ну, выходь, подруженька!.. Благодарность до тебя жжеть!
Лукерья с лампой ступила на двор; вдруг, словно укрывая ее, хлынул
дождь; лампа погасла. Мать давила на курки раз, другой, третий - ружье не
стреляло... На шум сбежались соседи.
- Сдурела? - Семен Ломакин вырвал двустволку и закинул ее в бурьян. -
Учти, гражданка Захарова, что тебя и так уж в резерв подкулачный занесли,
и делай вывод!.. Ходь домой!..
Лукерья вздрогнула, будто проснулась, радостно заюлила вокруг Семена:
- Ай, любо, ай, спас, Семеша! - Она зачерпнула из бадьи дождевой воды и
поднесла ее к Семеновым губам. - Пивни-ко, Семеш, глоточек - водица тебя
хотит полюбити, простити да к себе взяти...
Семен ударил Лукерью по руке - вода пролилась, а соседи испуганно
зашушукались: опять, похоже, Лукерья порчу замыслила, беду пророчит...
В тот год к празднику международной солидарности трудящихся задымила
первая очередь Арбума, а берега Северной Двины покрылись лесозаводами от
первого до тридцать четвертого номера. Поставили лесозавод и неподалеку от
Ширши - на Турдееве и лежащем против Турдеева Острове. В центре Острова
после постройки лесобиржи сколотили временный Дворец культуры; там для
развития пролетариата и сознательного крестьянского элемента устраивали то
лекции с буфетом, то танцы-шманцы, приезжал даже знаменитый фэзэушный
театр с участием красавиц сестер Шараповых, и ширшенские мужики теперь
частенько плавали на Остров компанией человек в тридцать, чтобы местные
или турдеевские не побили. Драться с такой оравой не решались, но за девок
все же мстили, пробивая в лодках днища, разрывая цепи и пуская лодки по
течению. Ширшенским приходилось возвращаться вплавь или, если вода была
холодная, выламывать из окрестных заборов слеги, подманивать бревна
потолще и, вскочив на них, править к берегу... Бывало, опрокидывались
посреди километровой протоки до Турдеева и догребали до причала с бревном
под пузом; бывало, сталкивались с топляком и уже вдвоем под общий смех
кочевряжились, но такого, как с Семеном Ломакиным, не случалось никогда...
Уже почти у самого турдеевского берега бревно его вдруг остановилось,
медленно повернулось и, несмотря на испуганные толчки Семена, пошло
наискось течения, в стремнину... Те, кто уже выбрались на причал, потеряли
языки...
- Пры-ыгай! - заорал милиционер Кутейков. - А вы, эй, лодки тащите,
монументы!..
Мужики расчухались, заметались по берегу, но все лодки были на
замках... Внезапно поднялся сильный ветер, заиграла барашковая волна...
Семен, едва удерживаясь на бревне, обреченно закричал что-то, ветер унес
его слова...
- Сто-оять! - Кутейков хватился за кобуру, но пистолет тут был не
подмога...
- Может, Арбум каку струю пустил... - предположил кто-то.
Кутейков вдруг пьяно зарыдал, рванул на себе рубаху и, отбежав от
причала, стал чертить на песке какой-то замысловатый круг.
Мужики решили, что Кутейков от изумления рехнулся, и хотели его вязать,
но Санька Тараканов радостно крикнул:
- Вертатся вроде!
Кутейков упал на песок, захрипел; с реки донесся дикий вой Семена - его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг