схватки.
Битва была недолгой, врагам снова не удалось взять монастырских ратников
на испуг. Сшиблись конники и разъехались, только отдельные удальцы
продолжали биться.
Лисовскому очень хотелось посчитаться с Ананием. Сбросив шлем и сорвав с
головы мешающую повязку, он пришпоривал взмыленного коня и вместе со
своими казаками стремился отрезать путь назад посрамившему его простому
ратнику. Трудно пришлось Селевину, неожиданно оказавшемуся в одиночестве и
теснимому врагами, загоняющими его в кустарник. Казалось, конец пришел: в
раненую ногу внезапно угодило копье и раздробило колено. Скривившись от
боли, он остановил коня и обреченно поджидал Лисовского с казаками.
Но вот упал один из всадников, следом другой, у третьего с пронзительным
ржанием рухнул конь. Это без промаха стрелял, выручая друга, затаившийся в
кустарнике Мартьяш, быстро посылая стрелу за стрелой. Но тут же краем
глаза он вдруг углядел, как Ананий стал клониться набок. Не доскакав до
падающего Селевина, Лисовский остановил своего скакуна: добивать лежачих
он считал ниже шляхетского достоинства.
Уже в сумерках дотащил до ворот потерявшего сознание от нестерпимой боли
Анания расторопный и верный Мартьяш.
Авраамий навестил умирающего. Молча, недвижно постоял над ним, вглядываясь
в смертельную белизну изможденного, с жиденьким пухом юношеской бородки
лица, которое уже не выражало никаких страстей и было ангельски
умиротворенно. По совести жил человек и безгреховно отходил в иной мир.
Что-то тревожно знакомое почудилось келарю в этом спокойном лике,
увенчанном ореолом мягкого света зажженной в головах свечи.
Придя ночью в пустынный Троицкий собор, Авраамий долго созерцал помещенную
в центре богатого иконостаса светозарную "Троицу" незабвенного
мниха-изографа Андрея Рублева. Она празднично сияла в золотом окладе с
каменьями, подаренном Годуновым. Как и все в монастыре, келарь особо
почитал эту икону, но связывал с ней свое, затаенное. Согласно древней
легенде, трое ангелов в облике крылатых божественных юношей, изображенных
Рублевым, зримо явились под сенью мамврийского дуба пред очами старца, имя
которого было Авраам, и это совпадение Палицын считал для себя вещим
знаком. Мнилось, что самой судьбой ему уготовано свершить что-то дивное,
как довелось это Сергию Радонежскому, направившему и благословившему
Дмитрия Донского на великий ратный подвиг.
"Сергий! Сергий!" Сколько надежды, веры и очистительного воодушевления
было в этом кличе! И, вдохновленный светлым обликом
страстотерпца-подвижника, посвятил ему Рублев свою "Троицу", своих
прекрасных ангелов. Но теперь смущали они душу Авраамия. Где та
просветленность, чистота, сострадательная доброта, благоговейность, что
выражали ангельские лики на иконе, в нем самом?
И будто снова донесся до слуха угодливый шепоток верного льстеца и
пройдохи Гурия Шишкина, которому он посулил место казначея:
- Возок готов, лошади впряжены. Коли государь на Москву для совета
призывает, грех ослушатися, надобно ехати. И отец Иосаф благословляет. А
яз отсель отписывати буду обо всем. В добрый путь!.. Ишь и снег-то вдруг
повалил - на удачу, на прибыток...
Для кого меч, а для Авраамия слово божье оружие. И, видно, сие его оружие
ныне не в Троице, а на Москве нужнее. Всякому - свое. Кто прост, подобно
Ананию Селевину, тому и жить и умирать просто. Отходит воин, аки чадо
малое, с непорочной совестью, ибо все его доблести от неискушенности, от
неведения, и венец мученический для него - венец благодати, богом
ниспосланный. Простота удовольствуется нехитрым утешением.
Мудрому же указана иная стезя, понеже мудрый, мыслил Палицын, поступается
малым ради великого, и что для иного грех - для него пыль мимолетная. И
вовсе не избранным рек Давид: "Любящий неправду ненавидит душу свою".
Когда вокруг смерть, лихоимство, опустошение, неправедность, поневоле
приходится лукавить да изворачиваться, дабы преодолеть все напасти,
перешагнуть через них, устоять и тем достичь высшей цели. Потому Араамий
не почел за преступление или предательство свое намерение втайне покинуть
защитников монастыря, а смерть Селевина мнилась ему как бы
предопределенной свыше: непорочность погибшего во славу божию сама по себе
окупает всю греховносто избранных. И кто же, опричь избранных, поведает
свету о страстях человечьих? Уже слагались в голове сурово скорбные вирши.
Простившись с иконой, Авраамий в задумчивости отводил от нее взыскующий
взгляд. Но что это? Вдруг померещилось, что языкастое пламя охватило икону
и, словно оживая, затрепетали в огне, исказились лики ангелов.
Оглянувшись, Авраамий суеверно перекрестился.
Но снова закаменела душа, когда он под ночным снегопадом у неслышно
распахнувшихся ворот садился в возок.
3
Горела деревня. Из-под низких соломенных кровель, окутанных ползучим
влажным дымом с ядовитой прожелтью, блескучими лезвиями вырывались языки
огня. Падающие клоки соломы густо пятнали снег, поземистыми клубами от них
стлался по сугробам черный дым. Шипение, гул, треск пожара, перестук
копыт, женские вопли...
Крепко опутанный по рукам и ногам Фотинка лежал посреди деревни на голых
розвальнях, пытаясь поднять голову и оглядеться. Вчера он попросился на
ночлег в одну избу, после долгой дороги крепко заснул, бросив на пол под
себя тулуп, а поутру на него, сонного, навалились какие-то люди и повязали.
Досадовал Фотинка. В поисках отца он удачно добрался от Балахны до
Гороховна и уже вблизи Суздаля так непростимо оплошал, оказавшись в этой
самой деревне. Проснись он поутрее, будь на ногах, ни за что бы никому не
дал себя обротать. А ведь забыл он об осторожности, заспал ее, как
несмышленый младенец.
Фотинка завозился в розвальнях и вдруг увидел над собой усастую багровую
рожу склонившегося всадника в ребристом шлеме с пучком белых перьев на
маковке.
- Дзень добры!5 - весело произнес всадник и тут же устрашающе выпучил
зенки.
- Охота стыкатися вам со всякой падалью, пан Хмелевский,- раздался рядом
другой, неприятно высокий и резкий голос.- Мы с ним опосля по-русски
перемолвимся.
И над Фотинкой склонилось другое - злое, узкое, в мелких желчных морщинках
скудобрудое лицо.
- Добже, добже6,-с покровительственным одобрением ответил напыжившийся пан
Хмелевский, отъезжая.
- Чую, от нижегородских смутьянов послан, голубь,- угрожающе сказал
Фотинке узколицый.- Подбивати на измену, мутить, выведывать... Все тебе
откроем без утайки, с дыбы все узришь!..
К розвальням подогнали кучку мужиков и баб. Взявшись за оглобли,
подхлестываемые кнутом, они покорно потянули розвальни по ухабам сквозь
едучий дым и жар, мимо своих уже целиком занявшихся жилищ, кашляя,
задыхаясь и стеная. Когда конная стража чуть отставала, вынужденная
следовать по узкой колее меж высоких заносов, мужики начинали отчаянно
ругаться:
- Ироды!.. Кровопийцы!.. Сучьи тати!..
- Чтоб дерьмом подавилися, проклятые ляхи!
- Кабы токо ляхи! Свои пуще лютуют.
- Болоховского дело, он тут первый дурует, смердящий пес. Ишь, злоба-то
его высушила!
- Куды гонят злыдни?
- Куды? В самый Володимир, на правеж к Вельяминову, трясуну окаянному.
- Готовь спины для батогов!
- За каки грехи? Схватился Шуйский с тушинским вором, а нам ответ держи!
Мы же в стороне.
- Потому и сподобилися милости от вора, собачья кость ему в глотку!
- Запорют.
- Будь что будет, а будет, что бог даст.
- Страсти!..
Стянутого грубым вервием, промерзшего Фотинку втащили в сумрачную камору,
развязали, приковали ногу к длинной ржавой цепи, что кончалась тяжелым
кольцом, укрепленным в стене. Он долго лежал, не в силах двинуться, потом
вяло сел на кучу трухлявой соломы.
- Отудобел, раб божий? - услышал он хрипловатый, словно бы надтреснутый
голос и повернул голову.
В углу, кутаясь в потрепанную хламиду, на взбитой кучке соломы притулился
невзрачный человечишко. Был он так мал и хлипок, что будто привиделся, и
Фотинка не без страха подумал о нем, как о лешем либо домовом. Но даже
сумеречь не могла скрыть живого блеска хитроватых любопытных глаз.
- Охо-хо,- не без добродушного лукавства вздохнул человечишко,- каково
нам, носяще крапивные венцы терпения своего!
Неведомо почему, но Фотинка сразу доверился ему, рассказав о своих
злоключениях.
- Э, милай,- ласково сказал незнакомец.- Малой каплей помочил ты уста свои
из чаши горестной. Кручиниться ли ти?
- Ужли не кручиниться? - возразил Фотинка.- Тятьку не отыскал и сам
сплоховал.
- Тятька твой, ежели не сгинул, в Тушине, мыслю, в цариковом стане,- туды
ныне всех мужиков с товаром заворачивают. А сам ты... Голова, чай, еще на
плечах.
- Проку-то?
- Не ропщи понапраске, бо и, нагие, взвеселитеся, и, безрукие, взыграйте в
гусли, и, безногие, восскочите, и, глухие, слушайте. А тебе все дадено.
- Дадено, да воли нету,- грубовато ответил Фотинка.
Раздосадованный непонятной беспечностью соседа, он сильно дернул цепь.
Стукнулось о стену кольцо, выбило кусок из крепкой кирпичной кладки.
- Бычья в тебе силушка,- восхитился, заерзав на соломе, незнакомец.- Кто ж
тя этакого полонил?
- Не признал. Люди Болоховского, верно.
- Болоховского? Не родич ли он Ивану Болоховскому, володимирцу, что за
Сергиеву обитель под началом Долгорукова бьется? Чудеса на божьем свете!
Родичи-то, почитай, супротивники...
Воробьино нахохлившись, незнакомец замер в углу, но уже через мгновенье
снова завозился, подсел к Фотинке. Вблизи он выглядел совсем потешно:
большой лоб, нос пуговкой, -круглые щечки припущены редкими, наперечет
волосками - право, чадо, себя переросшее, головастое.
- А яз грешник Огарий, тож в обители той бедовал, едва богу душу не отдал.
Да надоумил, меня оконничник Наум бежати, понеже по дрова мы с братией
выбралися. Он-то к Сапеге метнулся, а мя своя стезя поманила... Охо-хо,
ести нечего да жити весело! Мне, милай, с рождения сладко не бывало, к
темницам-то не привыкати, обаче на долю свою не роптал: видел то, что
другим не доводилося. И смута на святой Руси, вот те крест, от мя пошла,
яз всему заводчик.
Фотинка, разинув рот, оторопело посмотрел на этого сморчка, потом не
удержался и, фыркнув, разулыбался во весь рот.
- Весело тебе,- нисколько не обиделся Огарий,- а ведь яз сыю правду молвлю.
- Коли так, поведай,- попросил, не переставая улыбаться, Фотинка, готовый
послушать затейщика. Бывало, балахонские древние деды-бахари, когда хватят
медку на Троице, собирали вокруг себя ребятню и радовали ее озорными
выдумками. Фотинка любил такие байки: его хлебом не корми, только дай
послушать. Уже приладившись к легкому нраву соседа, он тоже ждал от него
забавной небывальщины.
4
За оконцем, обтянутым бычьим пузырем, начало смеркаться, и скоро узники
оказались в полной темноте. Однако они, увлеченные разговором, не замечали
ни мрака, ни покинутости, ни тревожно угрюмой тюремной тишины, ни мышиного
писка в соломе, ни сквознячка из-под двери.
- Матушка моя, хотя и была инокиней, плотских утех не отвергала,- с
неторопливостью рассказчика, затеявшего долгое повествование, начал
Огарий.- Родила она меня в тайне, глубокой ночью в своей келейке, при
свете свечного огарка, потому и наименовала Огарышком, опосля Огарием стал
яз про-зыватися. Той же ночью матушка и утекла из монастыря: от большего
греха подальше - к меньшему поближе. Стали мы по дворам шататися,
христарадничать. Так и мыкалися, по весям странствуя, покамест матушка в
одночасье не преставилася. Середь дороги в пыль упала и, словечка не
молвивши, не покаявшись, загасла. Остался яз одинешенек. Из отрочества уж
вышел. Иные о мою пору, аки ты, мужи мужами, а яз не задался. Обаче на
бога не в обиде: многого он мне недодал да многим же и возместил. Ловчей
меня в потехах ли, в игрищах ли никого не было, выведал от скоморохов и
про всякие диковины. Малые ребятки, где ни окажуся, повсюду ко мне льнули,
забава яз для них.
И случись мне в те поры забрести в Углич, а там уж вдовая царица Марья
Нагая со своим сынком Митрием да с братьями пребывала, по воле Федора
Иоанновича и наущению его шурина Годунова. Ох, нравная была вдовица, а
братцы ее псов злее, оттого .без удержу и бражничали. Злобствовали
греховодники и в малом злобу распаляли. Что ни слово, все про едино: абы
изловчитися, да, посадив на Москве Митюшку, самим царствовати.
Было ему всего-навсего лет девять, а дурна да лиха в нем на сотню
стрельцов бы хватило. Попадися курица, и той беды не миновати: враз
ножичком голову снесет. Истый бесенок, ровно и впрямь сама нечистая сила.
Попроливал бы он людской кровушки, ежели бы царем сел. Не меньше своего
лютого батюшки Ивана Васильевича. Бывало, найдет на него черная немочь:
затрясется весь, почернеет, пена изо рта валит, очи замутятся - тут уж от
него бог ноги уноси.
А яз, на грех, к заднему двору повадился, к прикорму. Да и сошелся там с
ребятками, что с Митрием в тычку игрывали, ножички в земь втыкали. Митрий
и приметь убогого, пырни его ножичком. Ладно, что в руку. Зыркает на мя
ожидаючи: устрашуся ли, заблажу, побегу. Кровь мне рукав смочила. А яз
посмеиваюся: мол, все в твоей воле, царевич. Сбежалися ребятки,
заступилися, поведали, на каки яз потехи горазд. Повелел он ми все пред
ним явити. Заскакал яз по-скоморошьи, чрез голову кувыркнулся, петелом
завопил, сунул веревочку в ухо - вынул из другого, две репки подкинул -
три поймал, ткнул перстом в надутую щеку, а из ноздрей влага обильно
пролилася. Унялся Митрий, отпустил мя подобру-поздорову.
В другой раз и в третий приходил яз и все потешал царевича. А он приметил,
что ребятки ко мне от него переметываются, взревновал: ладно ли, чтоб
царского сына ради приблудного юрода оставляли! Однова и молвит мне:
"Погоди, Огарко, сам таку диковинку покажу, что все ахнут". И затрясся,
стал драти на себе парчовый кафтанишко. Подбежали няньки, увели.
Ден пять или боле не было его, хворал. Опосля сызнова на двор вышел, свою
тычку с ребятами затеял, а мя отогнал, егда яз объявился, токмо посулил:
"Ныне моя диковинка почище всех твоих будет". Почуял яз: недоброе он
умыслил. Очи-то у него дикие, смурные, лик будто беленый, в корчах
непрестанных, не совсем, примечаю, царевич-то в себе. Пошел яз, у ворот
обернулся, а он эдак разбойно подморгнул ми, нож приставил к вые да и
хватил по ней вкось. Кровища на сажень выхлестнула, и повалился царевич.
Яз наутек, ног не чую, а тут в набат ударили...
- Видать, царевич сам себя для потехи порешил? - изумился Фотинка,
слышавший, что Дмитрия убили подосланные Годуновым люди.
- На Годунова напраслину возводят,- внушающе сказал Огарий.- Не был
злодеем Годунов, хотя при Грозном и в опричниках ходил. А слыхивал ли ты,
что Годунов собою пытался прикрыти старшего царевича Ивана при убиении его
Грозным, сам изранен острым осном-то был, да силушки не хватило отвесть
беду? Никто пред злодейским бесовством Грозного устояти не мог, всех
наповал валил. Премного Годунов натерпелся от злодейства, не ему худое
умышляти... Да и пошто ему на Митрия было покушатися? Он в цари никак не
метил при живом-то Федоре Иваныче. Нагие на него наговорили, а ныне
Шуйские наговаривают: мол, всем бедам Годунов зачинщик, а они, мол; за
правду горой. А ведь нынешний царь-то Василий Иванович самолично тогда в
Угличе побывал, все выведал доподлинно. Обаче доложил боярам, что царевич
невзначай на нож напоролся, упавши.
- Что ж слукавил?
- Не всякая правда свята. Сам, чай, ведаешь: намеренное самоубивство -
страшный грех. Ни церковь не отпоет, ни честью не захоронят. А тут царский
сын! Мыслимо ли такую правду открыти?
- Но кому-то открыл?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг