- Открыл. Годунову. Каково ему-то было чужой грех нести. Правда, повелел
Борис Федорыч попам не поминати в молитвах Митриево имя.
- А Нагие, а челядь их?
- Им-то сам бог велел язык на замке держати. Неужто не разумеешь? Позор
тут на веки вечные.
- И други небось люди ведали?
- Опричь мя, еще один человек.
- Кто же?
- Юшка Отрепьев.
- Кто? Не первый ли самозванец?!
- Он. Яз ему сам про то поведал.
- Пошто?
- А ты слушай дале... Бежал яз из Углича, во многих городах побывал. И с
цыганами, и со скоморохами хаживал. Занесло мя напоследок в престольную. В
Китай-городе на торгу осел. Спервоначалу было юродивым обрядился, железа
на себя надел, чепь навесил, явился к храму Покрова. Да токмо зря туды
сунулся, не пришлося и черствой коркой поживитися. Там своей нищей братии
кипмя кипело, избили мя, прогнали. И стал уж яз на торгу, меж лавок, народ
тешити. Сам хитер и язык востер - вот и полюбился людям, от лавки к лавке
переманивали. У какой лавки ни окажуся - там торговля спорее. Худо ли? Так
и промышлял, покуда мя не приметили слуги Федора Никитича Романова.
Привели к нему в хоромы, довел яз своими потехами степенного боярина до
слез и колик. И остался у него в шутах.
Вскоре опосля того царь Федор Иоанныч умре, а царица Ирина, сестрица-то
Годунова, в Новодевичьем монастыре постриженье приняла. Надобно нового
царя ставити. Которого? По родовитости Романовы да Мстиславские первыми
оказалися. И почали они в боярской думе судити да рядити меж собой, никак
столковаться не могут. А о ту пору патриарх Иов за Годунова церковь и
посады поднял, за выборными гонцов с дарами по городам отправил. Федор-то
Никитич токмо посмеивался: зряшные, мол, хлопоты, не бывати худородному
Бориске царем. Да и насмеялся на свою голову. Покуда он целый год в думе с
Мстиславскими и другими боярами прел да власть делил, за Годунова уж вся
земля поднялася. И без думы дело обошлося. Осталася дума-то с носом.
Попритихли бояре, смирилися, а впотай зло умыслили.
На широком дворе у Федора Никитича вельми шумно стало. Братья его меньшие,
Лександр, Михаиле, Василий да Иван Никитичи, зятья его Борис Черкасский да
Иван Сицкий ежедень заезживали, завсегда тут. Челядь у них при оружии. Кто
по двору шныряет, кто службу несет. Отъедут те, являются ины.
Новые гости - новые пиры, потому мя боярин редко из покоев выпускал. Яз
возле столов кривляюся, бубенцами гремлю да, взявши шутовской колпак,
ровно царский венец, примеряю, а он у мя с головы все сваливается да
сваливается. Гости в хохот: ловко-де Огарко Годунова пересмеивает! И всяк
видит приязнь ко мне Федора Никитича.
Однова зовет мя боярин в свою горенку. Прихожу, а там на лавках сам с
братьями да Черкасский. Боярин задумчив, густую бородищу перстами
перебирает, и, зрю, дрожат персты-то. Молвит он ми: "Пошто, Огарко, утаил
ты, что в Угличе бывал, егда с царевичем Дмитрием беда приключилася?"
Будто обухом по голове. Неспроста, разумею, он про Углич проведывает. Со
страху язык отнялся. "Так бывал ты або не бывал в Угличе?" - опять
допытывается боярин. "Бывал,- ответствую,- да про то уж запамятовал".-
"Дмитрия-то видел?" - "Издали токмо". Ноги у мя затряслися. "А ежели
вдругорядь узрети бы довелося - признаешь?" - "Помилуй, батюшка боярин,
Дмитрий-то давно в могиле. Где ж его встретить?" Усмехнулся боярин, рукой
отмахнулся. "Экой ты, шут! Облик-то Дмитриев памятуешь?" - "Смутно,
неприглядный был ребятенок". Чую, совсем худо дело. Но боярин распрямился,
выдохнул и тычет ми на дверь: "Иди-ка туды, Огарко, там тя человек князя
Черкасского поджидает".
Страшась, вышел яз в другую горенку. Под иконами молодец стоит, помоложе
мя, а росточком тож не задался, на вершок разве выше. Волос рыж, лицо
бледное бородавчатое, глаза с лазорью, плечи косоваты. Кафтан на нем
новый, атласный - не из простых слуг, смекаю, молодец-то. Подходит ко мне,
берет за рукав, справляется: "Не признаешь мя, Огарий?" - "Нет,- дивлюсь,-
не признаю, помилуй бог".- "В Углич намеднись тайком проведался, - тихо, с
печалью молвит он.- Выведывал, кто к несчастному царевичу в его
младенчестве близок был. Среди прочих услыхал и твое имя". И неотрывно
уставился на мя. "А сам-то ты кто же?" - спрашиваю, бо ничего уразумети не
могу. "Юрием Богдана сыном Отрепьевым прозываюся,- ответствует он.- У
Михаилы Никитича Романова служил, ныне вот к Борису Камбулатовичу
Черкасскому на службу перешел".- "Како же твое дело до царевича Митрия?" -
"А такое, что царевич-то жив!" - "Ужли жив?" И яз едва разума не лишился.
А он посмеивается да ласково приговаривает: "Не признал, не признал ты мя,
Огарий, поди поразмысли-ка".
Не стало у мя покоя. А тут еще дни через три слухи пошли, что, мол,
подлинно царевич-то Дмитрий чудом смертушки избежал. Смекнул яз, откуда те
слухи. Егда Годунова земским собором мешкотно выбирали, Романовы заместо
него престарелого хана Симеона, что по прихоти Грозного малое время на
московском престоле восседал, на царство прочили. Дабы, изведя Годунова,
не сразу самим царские палаты заняти: люд-то догадается, чьей корысти
злодейство. Ловко было задумано. АН не вышло с Симеоном. Вот и порешили
тогда бояре ложного Митрия подставити, аки природного царя,- не
худородному Бориске чета.
Кажинной ночью ми сон не в сон. Ноябрь - листогной на дворе, студено, а яз
псом бездомным кручуся в теми. Уразумел уж, на что Юшка намекал. Жалко ми
его стало: эка участь молодцу готовится, сам в петлю лезет. А прознал, что
молодец-то - дворянское семя, что отца его, лихого сотника стрелецкого, в
пьяной драке некий литвин зарезал, а приютил сироту дьяк-родич, грамоте
выучил, в люди вывел. Смышлен да ловок удался молодец, коль и у Романова,
и у Черкасского в чести пребывал, мог до дворецкого или конюшенного
дослужитися. И надумал яз остеречь его, упасти от неведения. Ветрел в
сенях да, в затишек отведя, все и поведал про Митриеву кончину без утайки.
Он же вовсе не опечалился - возрадовался, вцепился в мя, затряс, ликуя:
вот, мол, удача так удача, правду сию никто из таящих ее открывати не
посмеет, а мне отныне полная воля.
Не ожидал яз, что все эдак обернется, что молодцу-то не честь дорога, а
лиходейство по нраву. Чую, живота лишуся по простоте своей: уж
поусердствует Юшка, чтоб от меня, языка долгого, избавитися. И умыслил яз
бежати ночью. Собрал было пожитки да слышу, на дворе шум великий поднялся,
пальба затеялася. Выбежал с заднего крыльца: господи, что деется!
Государевы стрельцы ворота выбили, по двору на конях рыщут, факелами
машут, романовскую челядь нещадно секут. У меня в тыну лазейка была, яз
туды без малого промедления кинулся и - поминай шута горохового!..
Порассказали мне опосля божьи странники, что всех Романовых да иных
заговорщиков с ними схватили, в глухомань сослали, а Федора Никитича, дабы
на трон боле не зарился, в монастырь заточили, и стал боярин иноком
Филаретом. Ловкому же Юшке удалося увернутися. Жестокой кары убояся, сам
он постригся в монахи, в кремлевский Чудов монастырь перебрался,
патриаршую милость заслужил, понеже зело красно наловчился буквицы
выписывати да каноны сочиняти. И так полюбился патриарху Иову, что тот
Юшку, названного-то после пострижения Григорием, в боярскую думу с собою
брал, пред царевы очи выставлял. Чую токмо, Никитичи чрез своих верных
людей Юшке пробитися в самые верхи подсобляли да, не оставив тайных
замыслов, распаляли в нем огонь тщеславный. Повыведал смекалистый молодец
про все царевы повадки да к ляхам сбег и там чудом спасенным Митрием
объявился. И ведь достиг сатана своего, царствовал на Москве. И Марья
Нагая его .признала за сына. Да и как ей было не признати, ежели Юшка,
исповедь мою употребив, ее мигом обротал. Перво-наперво самозванный
осударь, смекай-ка, о соглядатаях помыслил, сторожкостью не пренебрег. И
нечего ему стало опасатися. Косточки Годунова уже в земле истлевали,
царица да годуновский сынок Федор, кои могли ведати о тайне, задушены
были, патриарх удален из Москвы, а Шуйского Юшка так устрашил, что тот и
уст раскрыти не смел.
Да, чудны твои прихоти, господи! Неотмолимы грехи мои, ежели чрез мя ты
беды велии напустил. Мало, те было, единым самозванцем людишек испытывати,
страшную погибель властолюбцу предрек да тут же и другого явил. И никого
напасть сия не минует. Ни правого, ни виноватого. Вишь, и тебя, милай,
зацепила. Над кем стряслося, над тем и сбылося.
Огарий замолк. Слышно было, как, шурша драным рукавом хламидки, он
крестится. Фотинку клонило в сон, и, задремывая, - уже совсем было
повалился на солому,- он вдруг услышал за стеной жуткий, истошный крик.
5
- Что там? - вскинулся Фотинка.
- Верно, разбойника Наливайку умиряют,- ответил Огарий, прислушиваясь.
Однако больше ничего не было слышно.
Светало. Сверху из оконца лился холодный синеватый свет. Почему-то Фотинке
стало зябко. Он передернул плечами и, нагребая на себя солому, звякнул
цепью.
- Почали лютовати - не отступят,- сокрушаясь, рассудил бывалый Огарий.- Яз
хоть курицей с воеводского двора поживился, будет за что муки Припяти, а
ты, милай, безвинно пострадаешь.
Вчера Огарий на что-то надеялся, сам бодрился и Фотинку утешал, а теперь,
после бессонной ночи, притих, скукожился, лицо в хламидку прятал, будто,
поведав о подлости человеческой, вконец разуверился в милосердии божьих
разумных тварей.
- Не бывати тому! - осердился Фотинка, не изведавший покорства судьбе, и с
ожесточением брякнул цепью. Допекли его оковы. Напрягшись, он так рванул
цепь, что кольцо вместе с толстенным витым штырем выскочило из стены и сам
Фотинка, не удержавшись, растянулся на полу.
Огарий аж подскочил, по-нетопырьи взмахнув руками. Вытаращенными глазами
он смотрел, как поднявшийся Фотинка подтягивает к себе штырь и в
недоумении перекладывает с ладони на ладонь.
- Батюшки-матушки! - чуть не задохнувшись, сдавленным голосом произнес
Огарий.- Доводилось ли узрети кому подобное чудо? Ну, милай, твоя всюду
возьмет! Был у нас в Сергиевой обители преславный муж из даточных людей,
по прозванью Суета, что единым махом пятерых поваляхом, так и он бы те
подивился.
- Сунься кто теперя! - махнув штырем, пригрозил Фотинка. Он схоронился
позади окованной двери. Огарий комочком вжался в угол возле него. Долго
они ждали. Фотинка уже снова стал задремывать, как послышались шаги.
Загремел ключ в замке, и дверь, заскрежетав, распахнулась. Но как только в
проеме показалась голова, Фотинка с маху ударил по ней штырем. Подхватив
цепь, перешагнул через упавшего и оказался лицом к лицу с другим
стражником с горящим факелом в руках. От неожиданности стражник попятился,
тыча в Фотинку огнем. Детина, не дав ему опомниться, страшным ударом сбил
и его с ног. Пыхнул и погас факел, накрытый обмякшим телом.
- Огарий, тута ты? - громким шепотом спросил Фотинка, испугавшись своих
подвигов и подслеповато озираясь в полумраке.
- Тута, - бодренько отозвался Огарий и мышью прошмыгнул мимо Фотинки.-
Ступай за мною.
Сторожась, он чуть приоткрыл хлябкую входную дверь. На дворе было пусто.
Крупными хлопьями валил снег.
Беглецы в обход заторопились к воротам, прижимаясь к острожной стене.
Несмотря на то что Фотинка натягивал цепь, она предательски погромыхивала
и не давала ускорить шаг.
- Не пропадем! - угрюмо приговаривал он, когда Огарий обертывался.
- Еще бы пропали! - усмехался повеселевший бродяжка.
Миновав ворота, они огляделись. По улице в открытую пройти было никак
нельзя, да и стража скоро поднимет тревогу - надобно как-то изловчиться.
Вдруг Огарий приметил впереди у крытого с резными боковинами крыльца двух
лошаденок, впряженных в легкие санки с расписной спинкой-козырем, кивнул
Фотинке на них.
Тихо подобрались к санкам, и только Огарий успел отвязать прикрученные к
столбу вожжи, как хлопнула дверь, на крыльцо опарой выплыла толстая,
расплывшаяся туша - старший Хоненов.
- Пошли, соколы! - свирепо закричал Огарий, резко дергая вожжи.
Настоявшиеся лошади разом рванули с места.
- Держи! - задохнулся от изумления и гнева Семен, неловко срыгивая с
крыльца и падая. За ним выскочили еще два брата, побежали вдогон,
завертели длинными рукавами охабней, слезно запричитали:
- Ох, держи татей!.. Ох, поруха!.. Ох, помоги-и-итя!..
Но, к счастью для беглецов, на всей улице не было ни души. Резвые
лошаденки мчались по скату, неостановимо неслись под уклон, птицами
взлетали на пригорки. Огарий гнал и гнал их. Грязная серая пена с потных
лошадиных боков шлепала ему по лицу, залепляла глаза, а он, смахивая ее,
только смеялся.
Остановились далеко за городом, въехав в березовую рощицу. На запаленных
лошаденок страшно было смотреть, и Огарий распряг их. Когда он снова
подошел к саням, то услышал сдавленные рыдания Фотинки: спрятав лицо в
ладони, детина пытался сдержать судороги и не мог. Ничего не спрашивая,
Огарий стал поглаживать его своей маленькой, будто беличья лапка, ладонью
по разлохмаченным и сыпучим русым- волосам. Почувствовав, что Фотинке
легчает, ласково сказал:
- Не убивайся, милай, греха нет на твоей душе! Не людей ты порешил -
ворогов своих, злыдней наших. А каково бы они тя? Обаче мы с тобой,
глянь-ка, средь березок очутилися, небушко сине, снег мочеными яблоками
пахнет. Волюшка - наш дом. Волюшка! Слаще ее ничего нету.
- Куды дальше-то?
- Куды! За кудыкины горы. Чай, тятьку-то еще не сыскал?! Вот в Тушино и
припожалуем, в самое воровское пекло. Тут уж за мя держися, не след нам,
отчаянным ребятам, сызнова на рогатки напарыватися... Аль раздумал?
- Нет, не убоюся,- отерев грязным рукавом лицо, протяжливо сказал Фотинка.
6
Новый Дмитрий-самозванец объявился года за два до побега Фотинки с Огарием
из Владимира. Слухи о вторичном чудесном спасении младшего сына Грозного
пошли по Руси чуть ли не на другую седмицу после того, как мятежная толпа,
растерзав польского ставленника, с ревом и свистом таскала его труп по
Москве и в конце концов пригвоздила колом во рву за городом. Однако все
это ведомо было только москвичам, да и они пребывали в смятении, верно ли
в пылу расправы ими был убит самозванный царь, а не кто иной. И хоть
Шуйский принародно божился, что подлинного Дмитрия давно нет в живых, даже
мощи его повелел привезти из Углича на глядение,- веры ему не было: сам-то
он спехом примерился к царскому венцу, короновался без патриарха.
Кипела Москва, бунтовали окраины, повсюду рассылал улестные письма
отчаянный атаман Ивашка Болотников, собравший вокруг себя тьму-тьмущую
недовольных под знаменем еще нигде тогда не явленного нового Дмитрия. Уже
загрохотала пальбой затинных и ручных пищалей, окуталась дымами,
засверкала копьями и саблями новая война, подвигаясь из Путивля и
Астрахани к Москве, уже сотни ратных людей замертво пали на осадах и в
поле, а того, ради которого истово дрались и умирали, никто еще не видел в
глаза. Слишком велики были жертвы, ожидания, надежды, чтобы он наконец не
предстал въяве. Любая самая невероятная весть о нем слепо принималась на
веру.
В мутной водице хорошо рыбка ловится. Случай для догадливых был подобающий.
Загулявшие шляхтичи пан Меховецкий и пан Зеретинский, поспешая под вечер
по могилевским улочкам с одной попойки на другую, натолкнулись на убогого
человечишку, робко прижавшегося к плетню. Был он низкоросл и смугл, в
облезлой бараньей шапке и затасканном кожушке. Желая потешиться, праздные
гуляки снизошли до внимания к невзрачному меща-.нину. Схватив его,
дрожащего то ли от холода, то ли от страха, за кожушок, пан Меховецкий
стал допытываться:
- Кым естеш?7 Лазутник Шуйского?
- Якый он лазутник? - покачиваясь, вмешался пан Зеретинский. - Самый
лядащий жид!
- Помилуйте, вельможные Панове,- заверещал бедняга, падая на колени.- Что
вам с меня, нищего?
- Эге, да он ензык ма?8 - как бы удивился пан Меховецкий, поднимая брови.
- Тогда отповядай, лайдак, коль тебе шкура дорога!
- Повинуюсь, повинуюсь, высокородные рыцари,- еще больше задрожал
несчастный, надеясь, видно, найти себе защиту в полном смирении. - Перед
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг