отойти лучше, за городскими пределами подмоги дождатися. Убиенных отпевати
не поспеваю.
- Тут стоять нам, отче, - твердо ответил Пожарский.- Отойти, уступити -
женок и детишек на вражий произвол оставить. Отмолятся ли нам их муки?
Знаю ляхов: почали пировать - не кончат. Всю Москву палить будут.
- Да укрепит тебя господь! - благословил поп князя и, почтительно отойдя
от него, вскинул косматую бороду к небесам.- Мсти, владыко, кровь нашу!
Всю ночь кипела работа. Люди не щадили сил. Благо, рук хватало с избытком.
Не работали лишь те, кто стоял в дозорах, да отборные ратники, которым
Пожарский повелел спать.
К рассвету дело было вчерне завершено. Распалившиеся строители, отложив
топоры и подобрав разбросанные зипуны и тулупы, вольно усаживались ктб где
внутри острожца. Поначалу молчали, отпихивались, приходили в себя.
Ветер бился в стены, посвистывал в щелях, налетающая вьюга горстями метала
снег, обдавала горьким угарцем пожара.
В затишке клонило ко сну. Но, чуть передохнув, работники стали оглядывать
друг друга. Вместе с дворовой челядью и слугами Пожарского было тут много
пришлого народа: стрельцы из слобод, пушкари и кузнецы с Пушечного двора,
посадские мастеровые, ближние жители, заезжие мужики и еще никому не
ведомые люди, взявшиеся невесть откуда, но работавшие споро и горячо.
Всякие были - не было только чужих и опасливых. Более сотни человек
уместилось в тесном острожце.
Оживился, задвигался, разговорился обмякший народ, когда посадские женки
принесли закутанные в тряпье корчаги с кашей и берестяные бурачки с
горячим сбитнем. Из рук в руки пошли духмяные, с пылу с жару, караваи.
Оказавшиеся рядом люди сбивались в кружки, устраивались так, чтобы каждый
мог ложкой дотянуться до артельной каши. Фотинка с Огарием приткнулись к
незнакомым мужикам. Старший из них, рябой, остроскулый, с тощей бородкой и
провалившимся ртом, степенно нарезал хлеб, раздавал крупные ломти. А когда
раздал все, подтянул к ногам свою котомку, достал оттуда деревянную
коробушку.
- Ну, робятушки, хлеб не посолите - брюха не ублажите. А у меня знатная
сольца, каленая.
- Честь да место, а за пивом пошлем, - ввернул Огарий.
Соль была домашней, черной, жженой, и Фотинка первым протянул свой кус.
Мужик насыпал щедро. Фотинка взял с ломтя щепоть, кинул в рот и вдруг
изумленно воскликнул:
- Балахонска!
- А и верно,- подтвердил мужик.- Неужто угадал? Соль и соль - вся едина по
мне.
- Дак я свою враз отличу. Отколь она у тебя?
- Из Троицы.
- Из Троицы? - опечалился Фотинка.
- Из ее самой. Добрый человек попотчевал... В осаде мы с ним вместе
сидели, едва богу душу не отдали. Крепко ляхи и литва монастырь обложили.
Да, вишь, отвалилися. Не по зубам орешек.
- А человек тот...- заикнулся Фотинка.
- Балахонец. В монастырь с обозом угораздился. Туды-то вмырнул, а оттоль -
шалишь: путь заказан. Мы с им любо-мило ладили, а уж лиха изведали, не
приведи осподь!..
Слушая заодно с Фотинкой троицкого сидельца, но чуя, что рассказ его может
быть долгим, мужики без слов перекрестились и принялись за еду. Фотинка
жене сводил глаз с рассказчика.
- Унялися по зиме ляхи, отступили не солоно хлебамши, - продолжал сиделец
тихо, словно бы говорил уже только для себя, видя одному ему зримое,-
людишки разбредаться почали - кому куды, да я занедужимши, всю тую зимушку
- ничком. От глада вовсе ослаб. Света не вижу, зубья повыпадали - кощей
кощеем. Он-то, милосердец, меня и выхаживал, покуль на ноги не поставил.
На Николу вешнего токмо рассталися...
- Кличут, кличут-то как его? - заволновался Фотинка.
- Ерема. Еремеем величают.
- Дак Еремей-то тятька мой! - вскричал Фотинка, да так, что многие в
острожце, забыв про ложки, уставились на него. - Право, он. Кому ж еще
быть?.. Слышь, Огарко? Тятька-то сыскался. Здравствует тятька-то!..
Огромный, с саженной грудью,- коль развернется, так одежка затрещит по
швам - детина был на диво потешен в своей ребяческой радости. Кто
заулыбался, кто залился смехом, глядя на него. Мужики рядом утробно
гоготали.
- Дак мне теперь все нипочем! - обхватив одной рукой Огария и приподняв
его, не унимался от радости Фотинка.- Дак я любы стены сворочу!..
Опущенный на землю, Огарий заскакал дурашливым козленком, застрекотал:
- Уж дерзки-то мы, уж, прытки-то мы, что иным по уши - нам, чай, по колено!
Теперь уже хохотали все в острожце. Лишь троицкий сиделец, задумчиво
посасывая корочку, хмурился, а чуть погодя сказал:
- Не к добру ныне смех, робятушки! Не Пасха еще - страстная пора, да и
беда не избыта.
Резко взмахнула выюжица белой плащаницей, сыпанула на головы снежной
пылью. И уже не слабым поразвеянным угар-цем, а близким едучим дымом
запахло в острожце. Под аспидно-черной, быстро густеющей и нарастающей в
небе пеленой, зловеще озаренной пожаром, роились блескучйе клочья пепла.
На близкой заграде ударила сторожевая пушка - знак тревоги, и все разом
вскочили на ноги. Оставив в стенах пушкарей и работных мужиков, стрельцы,
а с ними и Фотинка выбежали во двор. Ратники Пожарского были уже на конях.
Плотным скопом ринулись по улице к заграде.
Отбивая один за другим вражеские приступы, ни князь, ни его люди ведать не
ведали, что уже за два часа до рассвета немцы, пешие гусары и крнники
поручиков Маскевича и Людвига Понятовского проникли в Замоскворечье,
ворвались в Скородом и запалили его. Не ведали, что, бросив свои пушки,
наставленные из-за Москвы-реки на Кремль, позорно бежал Иван Колтовский.
Не анали, что искушенный Яков Маржерет, по речному льду, вдоль Кремля,
зайдя в Белый город, обрушился на ратников Бутурлина с тыла и в одночасье
сломил их. Знать не могли, что ополченские рати замешкались, а тысячный
полк ретивого Струся уже прорывался сквозь огонь на помощь к своим.
К полудню во всей Москве держалась только Сретенка. Пожарский заметил, как
угрожающе нарастает число врагов, и, опасаясь окружения, отступил в
острожец. Тут успели подготовиться к отпору. И первый же залп
установленных на стенах чоховских пушек отбросил прочь напирающих гусар и
наемников.
В дымной сумеречи ратники разглядели, как враги, не смея приблизиться,
обходили острожец с обеих сторон, запаливали соседние дома. Свечой
вспыхнула деревянная церковь - пахолики приноровились поджигать сразу.
Мохнатые клубы вихрящегося дыма обволакивали острожец, из них летели под
его стены горящие факелы. Поляки, видно, решили зажарить осажденных
живьем. Пушки с острожца били вслепую, и Пожарский отважился на вылазку.
Не ревели трубы, не гремели набаты. Ратники выбирались из острожца молча и
молча бежали встречь врагу. Среди них уже мало осталось бывалых воинов.
Неумелые и нерасторопные в бою мужики бестолково напарывались на копья и
сабли, суматошно метались.
Фотинка в разодранном еще в утренних схватках тегиляе и треухе, - шлема
так и не признавал - бился обочь князя с любимым оружием в руках -
рогатиной. Оттирая его подальше, перед ним отступали и ловко уклонялись от
ударов, не подпускали к .себе близко и вились, словно пчелы перед носом
рассерженного медведя, полдюжины жолнеров.
Когда Фотинка искоса глянул в сторону Пожарского, его уже не было рядом.
Взревев, детина с такой силой рванулся на поляков, что они от
неожиданности попадали друг на друга. К Пожарскому он едва поспел. Плотно
окруженный врагами, князь с трудом отбивался от них саблей. Шлем был
пробит, почерневшее от пороховой гари и дыма лицо - в струйках крови.
Фотинка оглушительно свистнул. Могучий свист его перекрыл все шумы. Враги
оторопело отшатнулись. Пробившиеся к князю мужики увидели, как он
покачнулся и стал падать. На руках внес его Фотинка в острожец.
Князя уложили на скинутые с плеч зипуны, он не двигался и был в
беспамятстве. Троицкий сиделец захлопотал над ним, выпростал из портов
свою исподнюю рубаху, разорвал подол. Перевязав голову князя,
страдальчески глянул на Фотинку:
- В Троицу, в Сергиеву обитель надоть везти. Там за стенами выходят.
Побегу лошадку запрягать, она у меня на задах - в ухороне, а ты выноси.
- Нешто все?
- Все, отвоевалися. Всем уходить пора. Самим запалить острожец, дыму
поболе напущать и уходить в дыму.
Мужик исчез. Упав на колени перед князем, Фотинка увидел набухающую кровью
повязку и горько заплакал. К нему подошел помогавший пушкарям черный, как
бесенок, Огарий.
- Не убивайся,- утешил он друга.- Встанет еще князь. И воссияет еще
солнышко над Москвой.
- Моя вина, моя вина, - приговаривал, раскачиваясь, Фотинка.
А пушки, раскаляясь, все палили и палили из острожца, - зло, остервенело,
растрачивая последний порох, удивляя врага неукротимостью. Один за другим
покидали острожец воины, оставались на местах только пушкари - им уходить
последними.
Бережно подняв бесчувственного Пожарского, Фотинка тоже выбрался во двор.
За ним поспешили Огарий и несколько ратников - охрана князя.
Дым неистово взвихрялся и проносился перед глазами, словно грязный мутный
поток. Напористый ветер гнал его. Глаза разъедало ядовитой гарью, слезы
текли по измазанным щекам, скапливалась в бородах копоть.
Мужика с лошадью Фотинка разглядел, только подойдя к ним вплотную.
Пожарского уложили в сани на взбитую солому, накрыли тулупом. Все обнажили
головы и перекрестились.
- Ну, бог не выдаст, - сказал троицкий сиделец и мягко тронул лошадь.
Они пробивались чуть ли не наугад сквозь пламя и дым, сквозь жар и копоть.
Не было вокруг ни посадов, ни слобод, ни улиц, ни переулков, ни дворов -
все исчезло, лишь груды развалин, жаровни угасающих и вспыхивающих под
ветром углей. Не было Москвы, а то, что еще было - голова без тулова:
Кремль и каменные прясла Китай-города, опаленные, почерневшие, поруганные.
Они покидали пожарище и не видели, как вместе с ними по льду Яузы и
Москвы-реки двигались под свистящим ветром толпы беззащитного и бездомного
люда, шли в голые стылые поля и суровые леса, шли в тягостном молчании -
прочь от Москвы, от потерянного крова, от родительских могил, от
испепеленной чести - изгнанники на своей земле, чужаки в своем отечестве.
Поляки не трогали их - ничем уже не досадить, ничего уже не отнять. Шло
само горе
Уже далеко отъехав от Москвы, троицкий сиделец остановил лошадь. Фотинка,
шедший за санями и не отрывающий взгляда от князя: жив ли он - тревожно
глянул на мужика. Тот смотрел в сторону Москвы. Обернулись ратники,
обернулся и Фотинка.
Ничего не было видно, ни одной башенки, кроме заслонившего весь окоем
дыма. Оставили Москву - остались без Москвы. И тяжелым бременем вместе с
печалью пала вина на сердце. Прости-прощай, Москва!
Глава десятая
Год 1611. Весна
(Нижний Новгород)
1
Как ни ярилась зима, но и ее оставили силы, и она внезапно унялась,
обмякла, сменилась ростепелью. Тугие влажные ветры, разметая серые холмы
облаков, все шире открывали небесную голубень. Пасхальным яичком
выкатилось на его чистую поверхность долгожданное солнышко.
Нижегородцы, оглохшие от звона колоколов, уже отстояли всенощную, пропахли
церковными ладанными воскурениями, насорили на улицах цветной яичной
скорлупы, отведали освященных куличей. Хоть и тревожное было время, но
Пасха оставалась Пасхой, и поневоле в этот первый праздник весны легчало
на душе, не хотелось верить в худое.
Уж больно игриво и приветливо сверкало солнце, мягко да ласково обдавало
теплом. Оседали снега, густыми дымками курились сырые тесовые кровли,
трепетал воздух, и перезванивала серебряными колокольцами капель. Бойко
вырывались из-под сугроба неугомонные ручьи, рыжие от навоза лужи
разлились на дворах и дорогах. С изрезанных оврагами Дятловых гор, по
вымоинам и съездам потекли на нижний посад широкие красные языки глины,
креня и сворачивая глубоко вбитые кряжи мощных заплотов. Вот-вот должны
были тронуться Ока и Волга.
Перед рассветом Кузьма услышал сквозь сон далекий раскатный гром. Он
перевернулся с боку на бок, но спать уже не мог. Прислушивался, ожидал
нового грома. И когда услышал, встал с постели.
- Куды ты ни свет ни-заря? - сонно спросила его Татьяна, но, привыкшая к
ранним пробуждениям мужа, тут же забылась в дреме.
Одевшись впотьмах, Кузьма вышел во двор. Сладкой горечью пробудившихся
деревьев, влажным густым духом талого снега ударило в ноздри. Все вокруг
было наполнено неясными глухими шорохами, ворожейными шептаниями,
торопливыми вперебой постукиваниями. Уже заметно начало светать.
Кузьма миновал ворота, вышел на гребешок высокого склона, под которым в
полугоре смутно белели увенчанные ладными маковками граненые стрельчатые
башни Благовещенского монастыря, а одесную от них угадывался в сине-серой
дымке голый простор ледяного покрова на широком слиянии Оки и Волги.
Туда-то неотрывно и смотрел Кузьма.
Выйдя на уклонную дорогу, он, заскользив по глине вниз, подался к берегу.
Совсем развиднелось, и пустынное речное поле с корявыми вешками вдоль
проложенного зимнего переезда просматривалось из конца в конец. Береговой
припай его отошел. В глубоких трещинах вздымалась и опадала, будто тяжело
дыша, черная вода.
Снова прогремело где-то в верховьях, и все пространство заполнилось
нарастающим зловещим шорохом. Резко мотнуло вешки. Серый ноздреватый
покров зыбко взбухал, колыхался, судорожно вздрагивал в одном месте и
замирал в другом. Еще какие-то прочные закрепы сдерживали напор рвущейся
на волю воды. Но не смолкали хруст и треск, все стонало и гудело в
напряженном ожидании.
Кузьма упустил мгновенье, когда показалось солнце. И внезапно для него
широким рассеянным блеском вспыхнула серая равнина. Это словно послужило
знаком. Грянуло и загрохотало так, что почудилось, весь город рухнул с
круч и склонов, разом ударив в колокола и пальнув из пушек. Толстая
ледяная короста лопнула, вздыбилась, поднялась острыми блескучими углами.
Бешено закипели водовороты в открывшихся щелях и окнах. Сплошной
оглушительный рев уже не прерывался.
Неистовый поток двинулся богатырски мощно, неудержимо. Громадные синеватые
глыбы, ослепительно сверкая изломами, грозно -сталкивались, наваливались
друг на друга, заторно замирали, но, трескаясь и крошась, спаиваясь или
распадаясь, устремлялись по течению дальше. Радужными искрами взметывались
бесчисленные брызги. На самом слиянии Оки и Волги вода бушевала особенно
яро, нагромождая целые ледяные горы и тут же властно увлекая и разбивая
их. Могутная стихия наконец-то выказала весь свой норов: не по ее силушке
терпеть неволю.
От беспрерывного хаотичного движения льдов кружилась голова. Кузьма
отвернулся и глянул назад. Весь город на горах, его сползший к подножью
каменный пояс крепости, купола церквей и лепившиеся по склонам домишки,
мерещилось, тоже раскачивались и летели по стремнине.
Долгая кайма берега была, точно маком, усыпана людьми. С ослизлой
глинистой горы, рябой от лохмотьев невытаявшего снега, народ набегал еще и
еще.
Солнце так щедро и обильно осыпало всех своим золотом, что в его сплошном
блеске даже сермяжные одежки сияли, будто дорогая парча. Воистину для
небес все едины: и богатство с тугой мошной, и нищета с заплатами да
прорехами. И перемешивались в толпе, соседствуя на равных, собольи шапки с
трешневиками, бархат с дерюжкой, атласные кушаки с лыковой подпояской, а
сафьяновые сапожки приплясывали возле размочаленных лаптей. В гуле
ледохода невнятно звучали смех и крики, сливаясь воедино с этим гулом.
Страшенная льдина с изъеденными водой рыхлыми краями, скользнув по оплечью
берега, внезапно вымахнула наверх. Слюдяная стена воды поднялась и тут же
рассыпалась сверкающими осколками. От них с гоготом бросились наутек.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг