Рядом с Кузьмой приостановились, весело отряхиваясь, утлый мужичонка с
пригожей девицей. В мужичонке Кузьма сразу признал бобыля Гаврюху. А тот,
заметив Кузьму и обрадованно помаргивая, радостно закричал:
- Ух окатило! Эвон наперло - страсть! Душенька-то в пятки умырнула!
Уловив, что Кузьма пытливо взглядывает на девицу, простодушный Гаврюха
схватил ее за руку, подтянул поближе к себе.
- Не признаешь, Минич, Настенушку-то, сиротинку-то муромску? Дочкой она у
меня ноне, вота пава кака!
Не поднимая головы, повязанной серым платком, девица густо зарделась. Но
вдруг построжала, взглянула на Гаврюху с укором.
- Уж и осерчала, Настенушка,- опечалился он.- Грех мой: нету удержу языку
- похвальбив. Да ить Минич-то свой мужик, таиться перед ним нечего.
Настя подняла большие, как у богородицы на иконе, глаза, и в чистой
голубизне их Кузьма узрел неизжитую муку.
- Ну, здравствуй, крестница, - ласково улыбаясь, прокричал ей Кузьма.-
Вижу, в добрый возраст вошла. Не диво мне и обознаться. Чаю, года два уж
миновало.
- С лихвою,- ликовал Гаврюха, радуясь, что Кузьма оказывает честь его
приемной дочери.
- Два года, - задумался Кузьма.- Два года, а все по-старому: беда на беде.
И кому же лихо унять? Кому?..
- О чем ты, Минич? - обеспокоился Гаврюха, потому что последние слова
помрачневший Кузьма проговорил тихо, так что в треске и грохоте ледохода
они не были услышаны.
2
Князь Александр Андреевич Репнин воротился в Нижний перед самым ледоходом.
Воротился без войска. Набранная им с трудом и сильно поредевшая за
последние бедовые годы дворянская рать частью разбежалась, а частью
полегла на подходе к Москве.
Внезапный дерзкий налет гусар Струся на подходившие с востока для
соединения с Ляпуновым жидкие силы владимирцев, суздальцев, муромцев и
нижегородцев завершился ужасным разгромом ополченцев. Устав от долгого
похода по завьюженным дорогам, не успев закрепиться, они дрогнули после
первого же удара. Кто дольше удерживался - тому больше и досталось. На
другой день Андрей Просовецкий с Артемием Измайловым собрали остатки своих
рассеявшихся полков и укрылись с ними за стенами Андроньева монастыря.
Репнину некого было собирать, с ним оказалось всего несколько десятков
измотанных ратников, и он счел за лучшее повернуть восвояси.
Тишком въехав в Нижний, Репнин затворилсяу себя в тереме. Вешние перемены
нисколько не порадовали его. Лепился к блескучей слюде окон мягкий
ветерок, заглядывало в них солнце, касались узорчатых решеток своей нежной
зеленой опушью ветви берез - все взывало к ликованию, манило на волю, но
тоска не проходила, давила гранитной глыбищей. Нижегородский воевода еще
боле спал с лица, одряхлел. Муки стыда и сокрушенья вызывали телесную
немочь, которая изнутри, словно жук-древоточец сохлую лесину, подтачивала
и без того не отличавшегося здоровьем воеводу. Не на кого ему было
опереться, некому было верить.
Еще там, под Москвой, окидывая последним взглядом поле позорного побоища и
черную пелену дыма во весь окоем за ним, Репнин понял тщету любых попыток
спасти то, что уже безвозвратно утрачено.
С кем он ополчился, с кем? Что его могло единить с Просовецким, Заруцким,
Плещеевым, служившими тушинскому вору, когда он сам твердо стоял за
Шуйского? Чем его приманил тот же Ляпунов, в недавние поры пособлявший
разбоям Ивашки Болотникова? О своей корысти они пекутся, свою спесь тешат,
свои умыслы лелеют, себя наперед набольших выставляют. Им ли праведности
искать да честью дорожить? И они, на затушив старой, разжигают новую
смуту. Кто был в раздоре, и впредь будет не в ладу. Неужели он, в отличку
от них честно несший свою службу, не провидел того, безрассудно вняв зову
Ляпунова и спехом кинувшись под Москву? Вышибло ум у старого дурня,
всегдашнее рвение подвело, за что и поплатился. Нечего путаться собаке в
волчьей стае.
Придет час, не простит ему высокое боярство унизительного сговора с
нечестивым Ляпуновым, на суд призовет. И поделом! Неровне подчинился,
боярскому недругу прямил. А ведь сам присягнул Владиславу, признал
семибоярщину, сам, своей охотой. Так чего ж белениться? Ляпунова нешто
захотел на престоле узреть? Худородство над знатью поставить? Блудодейству
смутьянов потворствовать?
Это он-то, кто сроду всяких шатостей избегал, власть предержащую чтил, а
ежели и был некогда изобличен в заговоре против Годунова, то из-за одного
только подозрения в близости к Романовым. Какая уж там близость! Из разных
чаш хлебали. Годунов, небось, строптивца Никиту Репнина припомнил, что
самому Грозному посмел перечить, в злодействах госуря-уличал. С тех пор
повелось считать: Репнины - ослушники да баламуты. Грехи предков - вины
потомков. Не ему капкан ставлен да он в него с маху угодил. Святая
простота!
И ныне на чужой крюк попался, чужую волю за свою принял. А воля над ним
может быть только государева. Но нет царя, нет опоры русской земле, что
испокон вся до краю государева вотчина. Без царя же и земля ничья, а за
ничью сердцу болеть не прикажешь. Все стало прахом и тленом, все черно,
как спаленная Москва. Все черно - и душа тож. От крови, напрасно пролитой,
стенает. Худо, худо нижегородскому воеводе, изменила ему былая выдержка...
3
Как бы ни бедствовала русская земля, а торговля на ней не прерывалась.
Город без торжища не город. Издревле славились своими торгами многие
города, и в числе их среди первых был Нижний.49
С положистогоподножья широкой зеленой горы сползало, дробясь и рассыпаясь,
до самого берега Волги пестрое скопище амбарушек, хранилищ, погребцов,
складских срубов, а затем лавок, навесов, шалашей и палаток. И если
одесную его ограничивали спускающиеся с увала каменные прясла кремля с
могучей квадратной Ивановской башней на углу, то ошую было полное раздолье
и торг здесь мог разрастаться без меры. Однако прямо напротив слияния
Волги с Окой кончались его пределы, хотя и тут уже стояли особняком
недавно возведенные длинные соляные амбары именитых Строгановых. За ними -
причал Кунавинской переправы, над которым белел в полугоре Благовещенский
монастырь.
Десятки - да что десятки! - порой целая сотня, а то и гораздо более
стругов, ладей, кладнушек и паузков, не считая мелких лодок-подвозок,
терлись друг о друга дощатыми бортами и грузно покачивались на волне у
причалов торга. И какие только товары не сгружались с них!
Упругие плахи дрожких сходен скрипели и прогибались под ногами резвых
грузчиков, тащивших на плечах короба, бочонки, тюки, сундуки, кули и
связки, переносивших мясо, рыбу, икру, муку, соленья и сласти, медь,
олово, свинец, известь и серу, атлас, бархат, камку, сукно и мишуру,
кирпич, тес, брусья, изразцы, слюду и пеньку, да еще бисер, да еще каменье
сережное, да гребни слоновой кости, да стекла зеркальные, да иголки и
булавки, да сковороды блинные, да горшки обливные, да шандалы серебряные,
да бумагу писчую, да и много другого всякого - не перечесть.
Стоявший посреди торга просторный гостиный двор, на котором по сторонам
теснились лавки самых почтенных нижегородских купцов и богатых гостей из
Москвы, Ярославля, Костромы да иных городов, почти всегда в урочное время
был заполнен ворохами поклажи и телегами.
Вскинутые оглобли густели частым лесом между постоялых изб. В узких
проходах у лавок кипел народ.
А у таможенной избы, что красновато темнела высоким мощным срубом за
гостиным двором возле самих.причалов, и вовсе было не протолкнуться. Кроме
торговцев, тут суетилось, металось, гомонило целое племя подьячих,
лавочных целовальников, возчиков, дрягилей-носильщиков, сторожей,
привратников, откупщиков, барышников, ярыжек и просто ловких мужичков,
готовых на всякие услуги. Хочешь торговать - таможни не обойдешь: надобно
записатьтовар, заплатить пошлину, нанять доброхотов для перевозки и
выгрузки. Денежки только поспевай отсчитывать: при записи плати
"записные", при взвешивании - "от подъема", за провоз - "деловое", при
выгрузке - "свальное", за исправление ошибок в бумагах - "хитро-вое". Всем
кормиться давай, а подьячим - особенно. Брань - градом, пот - ручьем, пыль
- столбом.
Что и молвить, купцу завсегда следует быть начеку, завсегда быть
изворотливым да сноровистым, вострый глаз иметь да смекалистый ум. А не то
обведут его, заезжего или захожего, вокруг пальца, обдерут, как липку на
лыко, и такого напустят тумана, что очнется он только у своей лавки с
каким-нибудь Гнутым гвоздем в руке или гнилой веревочкой. Торговцем быть -
не лаптем щи хлебать.
Большие деньги шли в государеву казну от таможен. С Нижнего Новгорода в
Приказ Большого прихода поступало сверх семи тысяч рублей, а были города,
что давали туда и больше: Казань - одиннадцать тысяч, а Псков - аж
двенадцать. Да только таких городов с пяток всего, иные им и Нижнему - не
ровня. Таможенный голова в Нижнем важней боярина: зыркнет острым глазом -
и шапки долой, мытые и немытые выи долу склоняются. Честь оказывай, власть
уважай, обычай блюди. А коли горд и привередлив, в церковь сходи, помолися
Николаю-угоднику, авось блажь свою и усмиришь.
Церковь - вон она, рядом, на низу мощенной плахами уклонной дороги, что из
арочных ворот Ивановской башни сбегает к торгу, и всяк, кто идет из кремля
или в кремль, церкви не минует. Ее золоченые кресты с любого конца торга
видны. Молись - не ленись: продал - купил ли, возрадовался - огорчился ли,
потерял - украл ли. Одна тут церковь, а удоволит всех, ибо нет добродетели
без греха и греха без добродетели.
Улочками и проулками тянулись от церкви ряды, охватывая и пригораживая
гостиный двор и таможню: горшечный, коро-бейный, крупяной, калашный,
мясной, рыбный, шапочный, кожевенный, сапожный, кузнечный, ветошный и еще
множество.
И от всех лавок неслись крики зазывал:
- Рубахи, кушаки, попоны ярославски!..
- Крашенины вятски!..
- Ножницы устюжски!..
- Колпаки московски!..
Мучные облака оседали над ларями, живая рыба трепыхалась в садках, ряженое
молоко лилось в горшки, горками высилась на прилавках посуда,
разворачивалась и переливалась серебряными струями дорогая объярь, падали
увесистыми связками на рогожу подковы, громоздились лохматым уметом у тына
тюки мордовского хмеля... Выбирай, что по душе и по нужде!
А нет надобы в здешних товарах - приценивайся к привезенным издалече.
Нижегородца не удивить никакой чужеземной диковиной: ни утварью немецкой,
ни коврами хивинскими, ни стеклом веницейским, ни камкой китайской, ни
лимоном и перцем тевризскими, ни вином фряжским. И привычно мелькали над
сутолочной толпой то зеленая чалма, то острый ногайский колпак, то высокая
шляпа с пышными белыми и черными перьями. Торговля - дело мирное и потому
самые дальние края сближает, людское море перемешивает, никому не
препятствует.
Прут встречь толпе, хватают за рукава прохожих охальные
мальчишки-разносчики: кто с квасом и медовым сбитнем в жбанах, кто с
пряниками и пышками на лотках. Все шумы покрывает звонкий мальчишеский ор
в перекличку:
- Сбитень горячий!
- Кисель стоячий!
- Пирог лежачий!
- Отведал Елизар - персты облизал!
- Тетенька Ненила ела да хвалила!
- На сухо-мокро, на мокро-сухо!
- Бери, налетай, набивай брюхо!..
Гомонлив, мельтешив и заманлив нижегородский торг в свою горячую пору.
Но вот словно незримая туча нависла над ним. Не углядеть вовсе тучи той,
но блеклая мутная тень от нее во все стороны легла, серым налетом все
принакрыла. И был задор да повы-велся, и была охота да утратилась.
Глядь-поглядь: одна лавка на замке, другая, третья, тут в рядах
проплешина, там - пус-тыринка. Сник торг, поскуднел, попритих.
Лишь какой-то неунывец пропойца в рваном рубище по-прежнему
блажит-надрывается, зазывает на свои никчемные глиняные
барашки-свистулькп, по грязному рядну расставленные. Зыркают на него
смурными глазами, как на скорбноглаво-го. И в поредевших толпах все больше
убогие, покалеченные да нищие. Ныне валом валят они в Нижний изо всяких
разоренных мест, ищут пристанища да пропитания, уж и проходу от них нет.
4
Поторговав поутру и оставив за себя в лавке покладистого брата Сергея,
Кузьма пошел поглазеть по рядам, норовя потом завернуть к таможенной избе,
дабы разузнать о последних вестях. Не выносил безделья Кузьма, безделье
для него хуже хворобы, но душевная маета извела, потому и не находил себе
места.
После всех злоключений и опасностей на ратных дорогах его неудержимо
тянуло на люди, повседневным укором стало собственное благоденствие перед
теми горестями и бедами, которых навидался вдосталь. Совсем опостылела ему
торговля, терпеливое сидение в тесной лавке. Как же можно сиднем сидеть,
если совесть голосила?
Бессчетные пепелища мерещились, чуть ли не наяву виделось, как летучая
зола от них мелкой каленой солью в глаза порошила. Не выходили из памяти
заброшенные разоренные селения, горемычные затравленные мужики, малые
побирушки-сироты, посеченные в полях ратники, предсмертное неистовство
Микулина, которого жалел, хоть и немало досадил ему стрелецкий голова.
Мертвые бо сраму не имут. А живым он в обычай нежли? По ночам стонал,
скрежетал зубами во сне Кузьма, просыпался, а тоска пуще наваливалась.
Своей чести нет - за чужеземной послов отправили, свое разумение потеряли
- у нехристя Жигимонта одолжить порешили и, никого на престол не посадив,
уже незнаемому Владиславу крест целовали. Где пристойность, где гордость,
где мужество? Да русские ли на русской земле живут? Гадко было Кузьме,
ровно сам кругом виноват...
На торгу с Кузьмой раскланивался каждый второй, а в сапожном ряду окликнул
его Замятия Сергеев, старый приятель. - Гляжу, Минич, бредешь, будто на
правеж ставили, аки псина побитая, - пошутил Замятия, когда Кузьма подошел
к его прилавку.- У мя вон совсем в разоре промысел, а и то носа не вешаю.
Последнее спущаю. Гори все полымем, коли доходу нет! Кому сапоги тачать -
все рвань да пьянь? Подамся в кабатчики, дело ныне самое прибыльное.
На прилавке у Замятии ворохом трудились кожи разных цветов: серые, белые,
черные, красные. Были тут и конины, и козлины, и жеребки, была голь
баранья, яловичья и мерлушки. Сыромятина, дублина, опойки, урезки,
лоскуты, подошвенный товар.
- Побереги добро, не разметывай. Авось спонадобится,- скупясь на улыбку,
посоветовал Кузьма и оценивающе помял сильными пальцами подвернувшуюся
юфть.
- К лешему! - с отчаянным удальством воскликнул Замятия.- Полна лавка
сапог, на ратных людей по воеводскому наказу ладил - нет спросу, все себе
в убыток. Сопреет добро. И куды мне еще с припасами? Спущу за бесценок.
- Повремени, побереги.
- Ведаешь что? - обнадежился было от совета Кузьмы сапожник, но тут же
расслабленно махнул рукой.- Мне тож вон сорока на хвосте принесла, будто
ляпуновский нарочный Биркин сызнова войско скликать удумал. Слыхал о таком?
- О Биркине-то? Слыхивал.
- Пуста затея. Обезлюдел Нижний, да и в уезде ин побит, ин ранен, ин к
Жигимонту подался, а ин в нетях - не сыскать. Репнин последки уж выбрал:
сапогов-то, вишь, излишек. А кто воротился с ним - ни в каку драку больше
не встрянет: нахлебалися. Не над кем Биркину начальствовать. Како еще
войско - враки! Сам он чаще за столом с чаркой, нежли на коне. Пирует
почем зря со своим дьяком Степкой Пустошкиным, упивается. И то: стряпчему
ли по чину воительство?..
Замятия вдруг умолк, с незакрытым ртом уставился на что-то поверх Кузьмы.
- Да вон он на помине, аки сноп на овине.
Держа путь к Ивановским воротам, по срединному проезду торга неспешно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг