* * *
Как и о многом другом, я часто вспоминал об оранжевых мышах, живших
под белыми камнями в бабкином саду.
Вспоминать их стало навязчивой идеей, и, как я ни старался, я не мог
избавиться от нее. Я никогда не принимал капель от сердечной боли, только
мельком слышал названия, которые мне не внушали почему-то доверия. Позже я
понял причину этого: ведь я был болен, значит, не мог думать и принимать
правильные решения. Печальный факт.
Я помнил два куста в бабкином палисаднике; много раз наблюдал в
детстве, как розовели на них ягоды, как блестели они после дождя, и в
солнечный день яркие кисти их видны были даже сквозь резные тонкие листья.
Тот мир звонкого детства был мне теперь понятней и ближе, ничем не
омраченные дни из прошлого появлялись один за одним, я снова переживал их,
вслушивался в полузабытые голоса, всматривался в лица... Все чаще и дольше
происходило это со мной. И однажды, увидев на стене яркий лимонно-желтый
квадрат, я не сразу узнал его.
Возникали светлые, пустынные поля, прозрачно-зеленый небосклон над
ними; когда сгущались дымчатые тени, звучали перепелиные трели и
высоко-высоко висел неподвижно жаворонок. Вдали, по низкой насыпи,
заросшей дикими травами, бесшумно, как во сне, пробегал поезд. Вот откуда,
наверное, тянулась нить памяти, связавшая далекое мое прошлое с недавним.
Оттуда, из тех дней, появлялся поезд, где бы мне потом ни приходилось его
видеть. Мне не хватало парного тепла земли, росы, гроз, грибных дождей.
Тщетно подходил я к окну, всматриваясь в него и пытаясь создать
иллюзию присутствия хотя бы в рощице нашего двора. Отражение глаз моих в
стекле казалось ярче, темней. Много непохожих черт проявлялось в призраке,
временами смотревшем на меня из-за стекла. Что-то происходило со мной.
После такого вот вечера, мучительной ночи, едва ощутив приход черно-синего
утра, я приподнялся на локтях, стараясь поймать нечто ускользавшее от
моего внимания. На столе копошились тени. Иначе трудно об этом рассказать.
Я встал.
Два оранжевых мышонка метнулись прочь от меня, скользнули по столу на
пол и скрылись.
Подсев к окну, я разглядывал неожиданный дар. На краю его стояла
глиняная чашка с ягодами боярышника. Я осторожно притронулся к узору на
керамике, к розовым и алым ягодам, приложился к ним щекой. Они были
прохладными, чуть влажными, как после дождя, когда появившееся солнце уже
успело подсушить воздух и траву. Это были, конечно, те самые мыши, которые
жили под валуном в саду. Когда-то я защищал их от белого кота, теперь они
хотели выручить меня.
Во всяком случае, в моем состоянии логика могла подсказывать такие
вот цепочки событий, разделенных многими годами, даже десятилетиями.
Я узнал чашку. Это была вещь, которую я запомнил с детства. Ласково и
настойчиво кто-то стучал в стол. Я еще раз увидел мышей: они юркнули в
щель под моей дверью, дав знать о себе на прощание.
Я не знал тогда, что впереди меня ждет еще одна остановка в прошлом.
Быть может, она нужна мне была для того, чтобы хватило сил идти дальше.
Ключи Марии - это сокровенное, несказанное, ключи души; расставаться с
ними нельзя. Борьба уже давно шла у последней черты - за ключи Марии!
Трепетным, зоревым светом зажигалось в памяти моей ушедшее, но темное
крыло неведомой птицы настигало меня, и тревога сковывала. Заклиная
прошлое, молясь отцу, сестре, Жене, я снова переживал и надеялся, но в
новом, грозовом свете мелькало предвестие беды - прошлое до боли остро
отзывалось во мне стоголосым эхом. Даже ничем не омраченные дни и часы
детства становились как бы чужими, не моими, они были невозвратимы, и
когда черное крыло закрывало их, я даже чувствовал облегчение. Если же там
осталась полузабытая боль - стократной вспышкой все повторялось снова и
снова, и пытка эта была нескончаема, и я не мог ночами сомкнуть глаз.
А если приходил короткий лихорадочный сон, правой рукой, у самого
сердца, сжимал я до дрожи в пальцах невидимые ключи Марии, ключи от
несказанного, невыразимого, сокровенного. И просыпался. Костяшки суставов
белели как светляки.
Легче было забыться и забыть все. Но я боролся за прошлое. Только
теперь я понял, что события, предшествовавшие этим грозным дням, лишь
очертили контур пространства, в котором развернулась сейчас тайная борьба.
В центре этого контура, словно тень в круге, был я сам с моим отчаянием,
упрямством, с моей силой и слабостью. Зло и добро неотступно следовали за
мной по пятам, но они порой точно сливались, и лишь усилием воли отличал я
полет темного крыла от парения светлого крыла, а тени крыльев бежали
вместе, пересекая друг друга.
Каждая деталь или мелочь в этом измененном пространстве приобретала
иной, неизвестный ранее смысл. Предстояло познать его. Рассмотреть до
тонкостей умом и сердцем. Вновь обрести, найти себя.
Сильнее становился, звучал все яснее давний зов земли. В минуты
безысходности я думал о прозрачном небе под Веневом, в преддверии отчаяния
словно в зеркале озера открывалось полузабытое и далекое - все это время
оно жило как бы своей особой жизнью, и я знал - знал, что там есть место,
где я мог укрыться. Бессонными ночами я присаживался к столу, пытался
работать над "Этрусской тетрадью", и свет, бывало, гас - тогда я зажигал
свечу. Возникали строки, в которых так много было моего личного, что я
беспощадно вычеркивал их. Но нельзя забыть, что не нашлось ни одного
листка бумаги, чтобы переиздать хоть один рассказ из той книги, о которой
напоминала мне сестра в первом своем письме.
К утру глаза уставали. Сквозь влажную пелену видел я написанное, и
оно отдалялось от меня, тускнело. Буквы исчезали, таяли. Я не мог сдержать
слез. Свеча гасла. Я проваливался в тяжелый сон. Словно Зазеркалье,
являлось прошлое.
ЗЕРКАЛО
Пронзительно-ясно обрисованы белые глыбы на крутом склоне,
прерывистая нить ручья, плес в лощине - и над всем этим, по законам
перспективы, - ты, твое лицо, твои косы. Ветер мнет куст ветлы, шепчет имя
- Настя. В моей руке скользит, обвивая ее, живой вьюн. Я стою на подводном
камне, чтобы не замочить закатанных до колен брюк или, быть может, чтобы
казаться выше. Мы оба следим за вьюном, и взгляды перекрещиваются и
соприкасаются. Тайна этой минуты уходит и остается в памяти: холодная
рыбья кожа, темный извив на запястье, подрагивающий хвост.
К обрыву под холмом прилепилась печь для обжига известняка, она
высилась как башня, и мы обходили ее стороной. Только раз взбежали мы на
круглый верх печи, отдыхавшей от работы. Прикладывая ухо к кирпичной
кладке, вслушивались в странные вздохи, доносившиеся из чрева.
Тогда это и произошло. Настя сорвалась вниз. Я замер. Словно не я, а
кто-то другой смотрел, как она падала. Как же это?.. Настя, Настя! В руке
она сжимала цветы - четыре стебля цикория. У пода печи смертельный полет
ее прервался. Она парила как птица над луговиной. Подол ее платьишка
расправился. Или мерещилось мне это? Нет! Настя мягко опустилась на ноги и
вот, живая и невредимая, стоит внизу и растерянно улыбается одними губами.
Колдовство.
Я же видел, как она сорвалась, как билось ее платье, как беспомощно
раскрыла она рот, собираясь, наверное, что-то сказать или крикнуть! И
потом - невидимые руки будто бы поддержали ее и медленно, бережно опустили
на землю. Трижды волшебна эта минута: бегу к Насте, захлебываясь от
радости, кубарем скатываюсь к ее ногам, притрагиваюсь к ее плечу и
замолкаю. Настя протягивает мне цветы - четыре стебля цикория. Неловко
принимаю букет. Беру ее за руку. И тайна этой минуты уходит и остается в
моей памяти.
Точно сквозь матовое стекло проявляется прошлое. Бабкин палисадник,
ленивый белый кот у крыльца, огненно-красный петух на деревянных перилах,
ветла со скворечником. Школьные каникулы в деревне...
Утро. Вечер. Утро. Дни, как стекляшки в мозаике, разного цвета:
зеленые, голубые, ярко-желтые от солнца.
- Это правда, что ты козу доить умеешь? - Губы Насти сдвигаются в
сторону, справа образуют ямочку и складку, а я густо краснею. Опускаю
голову, потом искоса наблюдаю за ней: она не смеется, нет, глаза ее, серые
с синевой, смотрят серьезно, и только губы сложились в улыбку - так умеет
только она, деревенская девочка с соседней слободы.
- Я помогаю бабке, - говорю я. - Она старенькая и устает в поле. И
еще готовит мне обед.
- Смотри, какой!
Мы идем врозь, я делаю вид, что отворачиваюсь от ветра, - она сама
подходит ко мне, берет за руку, тянет за околицу - там волны хлебов в
сизом цветне и тропа, ведущая к нашему ручью, к озеру.
...Двое у опушки леса. Держатся за руки. Яркий извив падучей звезды
над головами, зеленоватое послезакатное небо. Потом один из этих двоих
предаст другого. Это буду я. А пока они вместе. И если вслушаться в слабые
шорохи, кажется, удается разобрать слова:
"Тих и спокоен край, в себе он замкнут: две створки - озеро и
небосклон, как жемчуг, в раковине драгоценной мир заключен". - "Вон месяц:
спрятался, а сам забросил над ветлами серебряную сеть, он ловит звезды, но
едва засветит, чтоб осмотреть улов, как мигом в сети попался он". - "Ты
смотришь в небо?" - "Да, звезда упала, блеснув светлей". - "А я звезду на
озере увидел, она летела к небу от земли, твоя звезда вниз с неба полетела
навстречу к ней".
Снова я увидел Настю только в пятьдесят седьмом, когда приехал к
бабке на студенческие каникулы. Поезд гуднул за спиной и ушел к Узловой, а
я выбрался на большак, за пять минут прошагал километр, свернул на
знакомую с детства тропу, где к ногам жался пыльный подорожник, и скоро
увидел провор у бабкиного дома. Бабка моя, Александра Степанова, была уже
на ногах, хотя едва-едва занялась заря над Тормосинской слободой и над
прудом еще стелилась ряднина тумана. Я поцеловал бабку, передал ей подарок
- сверток с ситцем, проводил ее в поле, на работу, - потом долго сидел на
крыльце: в десяти шагах от меня носились низом шальные деревенские
ласточки, садились на камни, выступавшие из гусиной травы, взлетали,
показывая острые углы крыльев на полотнище зари. Я умылся, надел новую,
недавно купленную теткой рубашку, пошел к той самой слободе, где встречал
Настю когда-то. И увидел ее, и узнал, но прошел мимо, словно застенчивый
преступник.
Вот она, эта минута. С беспощадной ясностью до сего дня вижу Настю
склоненной над старым деревянным корытом. Она синит белье. Высокие мальвы
укрывают меня, за белыми крупными цветами - ее платье, ее косынка, босые
Настины ноги. У калитки палисадника плоский камень. Бревенчатая стена дома
посерела от дождей и невзгод. Из-под соломенной крыши вырывается ласточка.
Я замедляю шаг. Тихо. Едва слышно плещется вода в корыте. Мгновение - и я
прохожу мимо, не окликнув ее. Нет, в голове моей не успела сложиться
определенная мысль. Я стал другим - вот и все.
Вскоре я уехал, молча, не сказав ей ни слова, так и не повидав ее. А
она осталась в селе, над которым, как и раньше, поднимались крылья
огнистых закатов, густели ночи - с запахами кошенины и полыни, с теплыми
ветрами, с мимолетными вспышками июльских зарниц.
* * *
Наверное, есть в окружающем нас пространстве особый невидимый
механизм времени. Чаша небосвода обманывает нас: там, где светятся
красные, зеленые, желтые и синие огни, самих звезд уже нет. Они
переместились на миллиарды километров, оставив запоздалые следы свои -
призрачные светляки. Профессор Козырев, открывший вулканы на Луне,
направил телескоп на пустое вроде бы место: в черную, ничем не
примечательную точку. Он, правда, вычислил, что именно там должна
находиться сейчас звезда. И получилось вот что: под стеклом прибора
гороскоп вдруг отклонился, ось его сместилась. Оставаясь незаметным глазу,
далекий огненный шар подтолкнул ось волчка. Звезда дала о себе знать.
Пронизывая прошлое, настоящее и будущее, невидимая сила заставляет
все и вся измениться: свиваются спирали-орбиты планет, приближаясь к
светилу, вспыхивают на солнечном диске искры, появляются и исчезают пятна,
ритмы их передаются Земле.
Не солнечные ли циклы будят память?..
Минуло одиннадцать лет. Рано утром сели мы в электричку, вышли на
станции, название которой не сохранилось в памяти, прошли луговиной с
километр, на опушке леса развели костер. Было нас семеро - трое бывших
студентов вместе со мной, четверо девушек в соломенного цвета куртках,
брюках, легких свитерах. Один из нас ушел с удочками к озеру и вернулся с
большим сазаном. Сварили уху. Искупались. К вечеру транзистор расплескал
целое море звуков. Танцевали на траве при чистом ясном закатном свете. И
ничто не казалось странным, и никто не мог сказать, что можно в танце, а
что нельзя. Лицо девушки, обвившей мою шею, было пунцово-алым в закатном
свете, глаза - темными. Голоса и смех - и тревожно чернел гребень леса над
холмом. Потом все переменилось. То ли усталость была тому виной, то ли
необыкновенный, настоянный на травах воздух. Я вышел из круга и побежал на
холм. Над маковкой его еще висело солнце, а у подошвы его сгустились тени.
Подняв руки, я поймал странный мягкий свет заката. Мир менялся, становился
неузнаваемым.
И тогда я увидел ее, Настю. Там, где скат холма был круче, мелькнуло
ее платье. Наверное, она только что упала с обрыва. И как тогда, я стоял,
и медлил, и молчал, и ждал. И снова что-то во мне встрепенулось и
оборвалось.
Кто-то взял меня за руку, кто-то спрашивал, что со мной, - а мне
нужна была добрая минута, чтобы вернуться к друзьям. И до слуха моего, как
сквозь сон, донеслось хлопанье крыльев птицы, взлетевшей кругами над
загривком холма. Чей-то насмешливый возглас:
- Его напугал коршун!
И в багряном небе, там, где смешалось алое, желтое, зеленое, над
головой моей беззвучно кружили два широких распластанных птичьих крыла...
...А колесница времени мчалась, мчалась, и я предъявлял пропуск и
проходил на полигоны, где беззвучно, незримо светили в небо радары и
взмывали ввысь ракеты с огненными хвостами. Позже, на втором круге
колесницы времени, я показывал билет журналиста, и передо мной открывались
двери институтов и лабораторий, библиотек и заводов. Потуги сменить
профессию окончились, к сожалению, успешно. (Настеньке же не дали и
паспорта, чтобы поехать в город. След ее затерялся в вихревой мгле
времени.) Прижавшись порой лицом к стеклу городской квартиры, я шепчу
стихи: "Меня защищает от прежних нападок пуховый платок твоего
снегопада..." Но как может защитить пуховый платок снегопада, если
предательство совершено? Хотя, конечно, подлинного предателя уличить
трудно: он незаметен, пружинист на ходу, всеяден и всепогоден.
* * *
Почти всегда далекий свет воспоминаний меркнет, едва успевает
открыться зеленый простор холмов, призрачное мелькание белых мотыльков над
крышей, чистые голубоватые плесы. И вот снова и снова - желтые глаза улиц,
огни далеких станций, ночные аэродрома, экспедиции и командировки. И
встречи, и размышления, и усталость. А дома, по вечерам, тусклое отражение
в зеркале моего лица, исхлестанного друзьями и недругами. И немой вопрос,
обращенный к себе, остается без ответа.
Но память снова вернула меня в далекий день...
Вечером я шел по улице с вечеринки, где много курили, говорили о
книгах, работе, о пустяках. Об открытиях, которые изменяют будущее, иногда
- настоящее. И в такт моим шагам чей-то голос повторял: "Они изменяют и
прошлое". А я возражал: "Нет. Всего-навсего - оценку прошлого".
И подумалось, что в нас может проснуться и заговорить
одна-единственная клетка, доставшаяся нам по наследству даже от палеозоя.
В этот вечер я заблудился: поднимались незнакомые дома с темными
глазницами окон, фонари погасли. Я проплутал часа два, пока не вышел к
знакомой улице. Дул сырой ветер. Дома по какой-то неожиданной ассоциации я
вспомнил чистое озеро моего детства с водой цвета опала, светлый песок,
движение рыб в глубине - среди замшелых коряг, стеблей тростника и
стрелолиста. Сжав голову руками, увидел, будто наяву, девочку над обрывом.
Но теперь это было иначе: Настя была уже у самой подошвы холма, и мне
казалось, что вот-вот она ударится о землю. Словно нужно было десять лет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг