охотников, какой она была, вероятно, несколько десятилетий назад.
На побережье стояла тишина. Только ночами завывал ветер, и утром
ослепительно белый снег сверкал так ярко, что каждый раз приходилось
привыкать заново к девственности и чистоте северного пейзажа. Льды, шурша,
то отходили в море, то придвигались к берегу.
Однажды ночью меня разбудил Олонгоев:
- Проснись, Глеб, северное сияние проспишь!
Я вскочил и быстро оделся. Мы вышли в ночь, расцвеченную трепетом
живых огней: зеленые и алые столбы света нависали над нашими головами и
убегали вдаль. На их месте появлялись другие, они раскачивались и
путешествовали по всему небосводу. Движение их предугадать было трудно, и
потому игра света поражала воображение. Белые и цветные завесы колыхались
в небе, как будто далеко-далеко, за горизонтом, снежная королева играла
своим алмазным веером. Прошло полчаса. Я не замечал холода. Вдруг в самом
зените завертелась электрическая карусель, вспыхнуло белое пламя, языки
его, как от ветра, наклонились и начали свиваться в спираль. На мгновение
расцвела золотистая яркая заря, и вот уж на месте фейерверка, на месте
огненных кружев - мерцающий гаснущий свет. Небо превратилось в тусклую
заснеженную пустыню и погасло. Только слабые отблески еще оживляли
угольно-черный купол над нами, но и они скоро пропали. Мы вернулись в
палатку и долго не могли уснуть.
Работать начинали рано. Через несколько дней я почувствовал, что меня
считали уже своим. Это чувство всегда приносит радость. Но я знал, что
скоро мне придется проститься со всеми, кто был в этой экспедиции, и
вспомнить обещание, данное Янкову.
Дело двигалось не слишком быстро. Электрическая помпа подавала воду к
обрыву. Струя была похожа на скальпель, вскрывающий земляной пласт.
Постепенно обнажались кости. Часто приходилось останавливаться и работать
вручную, чтобы не повредить скелет. Это был ископаемый усатый кит; меня
поражали его размеры: двадцать восемь метров! Каждое ребро не меньше трех
метров. Позвонок кита и тот не обхватишь.
- Было время, другим был Северный океан, - размышлял вслух Олонгоев,
- и льдов не было летом, и киты водились. Такого красавца теперь на всей
планете не найти. Самый большой из гренландских китов почти вдвое меньше.
- Как ты разглядел его здесь? Охотился?
- Песцы дорожку показали. Весной все следы шли в одном направлении.
Много следов. "Что такое?" - думаю. Пошел по следам. Вот и набрел. Сначала
думал, мамонт. Потом смотрю: нет, непохоже.
- Что же, песцы добычу учуяли?
- Очень им китовое мясо по нраву пришлось. Даже меня перестали
бояться. В воздух выстрелишь для острастки - разбегутся. Пришлось
прожектор поставить с красным стеклом. Ну и забавно они на него лаяли,
почти как собаки. Соберутся кругом, злые, шерсть дыбом, а подойти боятся.
Так и уцелел кит. Теперь можно узнать, чем он питался здесь пять тысяч лет
назад. И как жил. И где успел поплавать за свою долгую жизнь. Теперешние
киты живут на севере и на юге, в Антарктике. И в гости друг к другу не
плавают. А раньше? Совсем мало знаем...
Недалеко от нас тянулась цепь озер. По их берегам торчали стволы
лиственниц. Я знал, что водоемы здесь чаще всего образуются из-за
протаивания льда. Лед этот упрятан под почвой. Сверху растут лиственницы,
их корни и нижние части стволов как бы по наследству достаются потом
рыбьему населению - щукам, чирам, хариусам.
В тонком слое жизни, распластанном по здешним тундрам, вечный сон
часто приходит на смену подъему и цветению. Предательски ненадежны ледяные
стены: их прорывает вода, и тогда целое озеро вдруг уходит в реку. На
обнаженном дне остаются черные пни, ил, торф - и тут же режут лед ручьи,
протаивают новые лабиринты в мерзлых толщах. Не в таких ли вот местах
гибли некогда мамонты?
- Если и остались мамонты, то встретить их можно только здесь, -
сказал я Василию.
- Ни разу не видел большого зверя, - ответил он серьезно и, подумав,
добавил: - Давно-давно ездили на собаках к островам, кость добывали.
Сейчас ее совсем мало осталось.
- Далеко ездили?
- Далеко. К Новосибирским островам. Через проливы.
...Лес прячется здесь в долинах горных речек. В широких заболоченных
котловинах, где ископаемый лед выступает над урезом воды, лиственницы
ростом не больше человеческого. Я срезал одну из этих страдалиц: ствол
насчитывал больше ста годичных колец.
Сверху, с эля, хорошо все видно: окрест мерцают бледные лики озер,
над ними возвышаются округлые безлесные вершины горных кряжей.
Все чаще играли сполохи.
И не однажды светлело небо на севере и над равниной вставал мягкий
ровный свет. Зеленовато-голубые огненные лучи разбегались по всему
небосводу, словно ища кого-то: шайтана, царь-птицу, крылатого скакуна...
Лучи поочередно вспыхивали, расширялись, крутясь, точно веретено, теряли
огненное оперение; словно с жар-птицы, слетали с них яркие перья и светлый
пух. Начиналась гигантская пляска, хоровод. Вырастали и рушились невесомые
замки, небесные мосты. Мгновение - и картина менялась. Словно со дна моря
вдруг выплывали очертания дальних сопок. Над тундрой занимался пожар. И
долго еще метались вокруг причудливые его отсветы.
Вечерами, когда работа была окончена и я чувствовал приятную ломоту в
теле, меня тянуло иногда в город, к людям. Олонгоев предоставлял мне
полную свободу и молча курил старую юкагирскую трубку (она досталась ему
от отца). От поездок он отказывался:
- Поезжай, я здесь, у чувала, посижу, трубку покурю.
Я брал эль и через пятнадцать минут был в Черском или в Алазейске.
Полет над сияющей снегами равниной освежал и оставлял в памяти ощущение
девственного простора, неподвластного еще человеку.
Там, в Алазейске, я встретил Силлиэмэ, девушку с монгольским лицом, в
унтах, русском платке и белой оленьей накидке. Во Дворце книги, где она
работала, было, пожалуй, пустовато. Она отвела мне комнату, где я не то
писал, не то дремал, не то читал. Так проходило два-три часа, потом я
провожал ее домой и возвращался к Олонгоеву.
Кабинет Силлиэмэ тоже был уставлен книжными полками, среди них вились
незнакомые мне лианы с алыми цветами. Она подолгу слушала о "Гондване", об
океане и колдовала с газовой горелкой и прозрачным кофейником, похожим на
колбу алхимика. Как-то она спросила:
- Правда ли, что хотят взять у Солнца побольше света и тепла?
- Правда. Есть такой проект.
- Это трудно, даже не верится... Разве мало того, что оно дает
сейчас?
- Пока хватает. Только вот у вас здесь холодновато.
- Да ничего вроде. От тепла земля оттает, тогда и поплывет все -
дома, мосты, дороги. Много тепла - плохо.
- Много и не будет. Нужна энергия. Как человеку кровь, так и планете
необходима энергия. Для космических и лунных станций. Для поселков на
Марсе. Для межпланетных и межзвездных кораблей.
- Это не скоро будет.
- Что не скоро?
- Солнечный туннель.
- Туннель... а ведь верно, и так можно назвать. Раньше отводили воду
из озер по туннелям на турбины. А сейчас вот подумывают о том, чтобы от
самого Солнца свет к Земле подвести.
- Только туннель будет прозрачным, как из стекла. Его образуют
частицы, атомные ядра. Все это я слышала много раз. И читала. Извини,
Глеб, я тебя немного разыграла. Ведь я давно хочу поехать на эту стройку.
Жду не дождусь, когда же это начнется. Ведь интересно, да?
- Я едва не оказался в роли старого-престарого чудака, который с
ученым видом намеревался изречь истину.
- Не кокетничай, ты молод. Чудак... Может быть. Но разве без этого
можно? Чудаки те, кто от других отличается. Ну и что?
- Нет. Никаких чудачеств. Помнишь, у Свифта один презабавный старикан
восемь лет разрабатывал проект извлечения солнечного света из огурцов?
Быть может, мы чем-то на него похожи.
- Ну нет!
- Почему же?
- Нужно было быть очень смелым человеком, чтобы два с половиной века
назад думать об использовании солнечного тепла. А сегодня об этом каждый
школьник знает. Потому и непохожи.
У нее было много старинных книг.
На просторных деревянных полках разместились сотни томов: среди
многоцветья прописей на их плотных корешках мелькали слова-солнцецветы.
Корона Солнца; солнечные бури; лучи, дарующие жизнь, - все это слова из
заголовков, все это обещало рассказы о Солнце. Зачем же ей
старые-престарые книги? (А кроме них, были и другие - легенды и сказы -
названия их забылись.)
Позже я спросил ее об этом. Ответ был прост:
- Мои предки называли себя людьми Кюн Эркен.
- Кюн - Солнце! - догадался я и обрадовался догадке.
- Угадал. Теперь угадай, что означает Эркен...
- Эркен... Эркен... - повторял я. - Нет, не знаю. Об этом ты не
говорила.
- Ну и что же! - тихо воскликнула Силлиэмэ. - Загадка так проста!
- Яркое! - твердо сказал я и в глазах ее прочел: "Да!"
- Люди лучезарного Солнца. И я тоже, - сказала Силлиэмэ. - Похожа?
- Конечно, - сказал я. - Иначе ни за что не угадал бы смысл второго
слова. Ты похожа на таитянку.
- Ты видел таитянок?
- Никогда. Так, на картинах... Гоген, другие...
- Они, по-твоему, красивые? Или... нет?
- Не знаю. Быть может. Те, что похожи на тебя.
- Не надо, - сказала Силлиэмэ, - это у тебя плохо получается. И
скучно.
- Расскажи о лучезарном Солнце.
- Ты знаешь о нем больше моего.
- Теперь я не уверен в этом.
- Хорошо, я расскажу, - вдруг согласилась она. - Я расскажу о людях с
поводьями за спиной...
И это, по словам Силлиэмэ, было еще одним поэтическим названием
племени солнцепоклонников, легендарных кураканов, пришедших с юга. А
поводья - это лучи, с помощью которых Солнце управляет ими. Их земли -
Алтай, Саяны, Забайкалье, может быть, и другие - к югу от Алтая. Десять
столетий назад пришли они на Север. Они принесли с собой свои легенды,
предания, умение жить в ладу с природой. Сам их приход стал легендой,
наверное, он все же растянулся на века и десятилетия. Кюнгэсэ -
символическое изображение солнечного диска, железный кружок, пришитый к
старинному шаманскому костюму, который увидишь разве что в музее, - память
о прошлом. И маленькие гравированные серебряные пластинки на серебряном же
кольце напоминали о солнце, о юге. Пространное и звучное слово
"илинкэлин-кэбисэр" (так они назывались) чем-то сродни "бисеру" и русскому
"кольцу". Может быть, родина их была далеко на западе, в просторных
степях, недаром же Арал хорошо известен их сказителям под именем Араат. А
имя одного из богов судьбы - Чынгыс Хаан - разве не говорит о реальной
основе их мифов?
...Мне не казалось исключительным ее увлечение, граничащее с
идолопоклонством. И я не спрашивал, почему она горячо и наивно
одухотворяла Солнце, ни сейчас, ни позже, когда встретил ее далеко отсюда.
У самого Тихого океана, где начинался невидимый туннель, ведущий к Солнцу.
...Как ни странно, я не видел настоящей северной весны. Говорят, она
такая бурная, что застать ее не так просто. За считанные дни лес одевается
светлой свежей хвоей, над тундрой пролетает невиданное множество птиц:
гуси, утки, лебеди, кулики, стерхи, чайки.
Рассказы Силлиэмэ и ее книги помогли мне как бы воочию увидеть это
быстропреходящее состояние природы на Крайнем Севере. Весна здесь
показывала, что было бы, если добавить не так уж много тепла и света. Для
меня это было своеобразной моделью будущего. Проект "Берег Солнца" прежде
всего нужен был северу - Вершине Планеты. Чтобы навсегда удержать весну,
которая, если верить рассказам, полна необычного шума, движения, рокота
бегущих потоков, пения и говора перелетных птиц, живительных дуновений
южного ветра.
"...Земля, точно в упоении, при несмолкаемых возгласах радости и
неги, спешит сбросить с себя снеговые покровы. С поразительной быстротой
тают, рвутся, слетают снега, обнажаются черные вспухшие груди бугров,
скользкие покатости обрывов, мысы и острова. Всплывают из-под снега черные
леса, напоенные теплой влажностью и ароматом древесной смолы. Там и сям
блестят голубые заливы живой воды. Тучи пернатых гостей - белых как снег
лебедей, серых уток и гусей, мелких и бесчисленных, точно пчелиные рои,
куликов-плавунчиков, полевых петушков - садятся на проталинах, плещутся в
воде, гогочут, шныряют в прошлогодних аирах. Голоса их тонут в общем
гомоне жизни, как звуки отдельных инструментов в музыке оркестра. Он
гремит непрерывно в лучах незаходящего солнца, никто не спит, не отдыхает,
все торопятся насладиться теплом, любовью, движением... все точно боятся,
глядя на скованное еще льдами озеро, что вот-вот вернется только что
исчезнувшая зима. Просыпаются наконец крупные водоемы. В них собралось уже
достаточно воды, заколебались и поднялись их водяные щиты. Кругом, вдоль
берегов, образовались широкие забереги, в которых волны, вздымаясь, крошат
и объедают края оставшихся льдов.
Рыбы весело заплескались в просторных полыньях. Нередко после жаркого
дня, когда заря клала на черное спокойствие воды свой алый отблеск, в
столбах света можно заметить ряды неподвижных черных точек: это огромные
рыбы высунули наружу кончики морд и лениво отдыхали в теплой воде. Их
жабры, уставшие дышать в зимних тенистых омутах, жадно втягивали теперь с
влагой пахучий свежий воздух. Днем рыбьи круги постоянно мутили воду".
Кажется, цитата из Серошевского. Начало двадцатого века. Лучшее из
описаний северной весны...
Но вот среди тайги и тундры словно нахлынет вдруг море, и зазвучат
далекие голоса, среди них голос Аиры. Всего несколько слов, что я услышал
от нее, хватило, чтобы хорошо запомнился тембр: она говорила так, как
будто сильная медленная волна перекатывала по дну круглые камни. Низкий
красивый певучий голос.
Но облик ее был пока неотделим от Соолли. Что мне оставалось делать?
Постепенно я прозревал. Аира не хотела стать "объектом изучения". Вот в
чем дело. И понять это было не так уж трудно. Сколько мы ни старались с
Янковым, дело не продвинулось ни на шаг. Непостижимая, запутанная задача.
Ее можно решать и десять и двадцать лет, и вряд ли доберешься до сути
дела.
Никто, кроме нас с Янковым, не принимал происшедшее всерьез, в конце
концов ему пришлось придумать какую-то фантастическую историю для того,
чтобы объяснить пропажу в фитотроне. Ему помог Нельга. Тогда все поверили.
Я ждал его со дня на день. Во-первых, мы условились встретиться после
моего возвращения. Во-вторых, у него были дела на побережье: вот уже
несколько месяцев он откладывал командировку в район восточных
субтропиков.
Через две недели я вернулся с Крайнего Севера.
Порой казалось, что "Гондвана" привиделась, в редакционной суете.
Кто-нибудь нашептал мне на ухо о подводных мирах, о далеких островах, о
днях приключений, когда я, не покидая палубы, мог почувствовать близость
чужой жизни. Поздно вечером, подходя к окну, я с удивлением замечал: вот
оно, море, в пятистах метрах, рядом, рукой подать, но ведь оно здесь
совсем другое! Таким я его видел каждый день, много лет кряду. Но здесь не
испытать близости каждодневных перемен. Для меня этот рейс был еще одним
напоминанием о проблемах океана. В океане можно усмотреть хаос - и ничего
больше. Но есть и другой подход. Стихия? Пусть. Но обязательно должно быть
и что-то вроде кузнечного меха, сердца или часового механизма - неважно,
как это назвать. Тайфуны, смерчи, вихри, волны, течения - не только хаос.
Когда-нибудь рассчитают все так точно, что на десять, двадцать лет вперед
станет ясно, в какой день и час ждать тягун, цунами или извержение
подводного вулкана. Слов нет, сдвиги в области прогноза медленные. И все
же. Когда-нибудь...
ПИСЬМО
Дома меня ждало письмо. Я бы никогда и ни за что не угадал, от кого
оно, если бы согласно старинному обычаю меня спросили об этом прежде, чем
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг