попадали как-то. Это был демоприемник, где отлеживались, отсиживались, где
прятались. Как во всяком приемнике, в нем, случалось, хамили именно тем,
кто кормил и вытирал сопли. Ася хамства не видела по причине особого
свойства. Ее подопечные были выше подозрений. О них нельзя было подумать
плохого, а уж сказать!
Тут опять на выброс просится эпизод вне сюжета.
...Звонит Ася.
У нее только что поменяли разбитый толчок, в туалете непролазная грязь,
новый и разбитый унитазы стоят рядом и практически лишают смысла
существования данное место пользования. Не могла бы я...
Дело в том, что Ася - умница, прелесть, душа - всемерно косорука. Не в
прямом смысле, а в том, что ничего из того, что знает и умеет всякая баба,
она делать не умеет. Она замирает над хорошо выбритой импортной курицей,
не будучи уверенной, нужно ли помыть ее еще и мылом или достаточно
почистить, как яблоко. Звонит и спрашивает. Она не умеет стирать свое
интимное. Она не знает, как метут пол и скребут кастрюлю. Это ее
удивительное свойство - откуда только оно взялось, если она девушка из
семьи работящих участковых врачей, - всегда было для меня раздражающей
тайной.
И надо сказать, что, любя ее, в минуты ее косорукости я готова была ее
убить. И не раз. На неумехости хозяйки жирели ее приживалы. Сваренный
неизвестно откуда взявшейся девицей супчик становился предметом такой
Асиной благодарности, такой преданности, что можно было не беспокоясь жить
у нее год. Сама она - ни за что! - никого ни о чем не просила, просто супы
варились потому, что пришла девица сама захотела поесть и полезла в
шкафчики. Меня же Ася могла попросить о чем угодно, - это была ее
слабость, а моя гордость до этого самого случая.
Ну так вот... Она мне позвонила, что в уборной нельзя сделать пи-пи,
так как разбитый толчок стоит на пути к цели.
И к ней безропотно поперлась через всю Москву, правда, кляня ее, дуру,
что не попросила рабочих вынести за собой мусор. Наверняка они сломили бы
с нее более чем, Ася в деньгах не разбиралась, как и в курицах, но хоть за
пределы сортира можно было этим сволочам пролетариям вынести толчок? Потом
я узнала: все так и было - пролетарии сволочами не были, они вынесли
разбитый унитаз в коридор. Но у Аси в тот вечер было много людей, и даже
два поляка-переводчика, и, с точки зрения музык и литератур, стоящий
посередине предмет как-то не звучал... Поэтому она сама - кретинка эстетка
- попросила его запятить назад.
Я всегда была закаленной бытом женщиной. (Написала почему-то пытом.
Может, так даже точнее.) Я носила и ношу тяжелое туда, сюда и обратно.
Умею самолично двигать мебель. Даже пианино лихо качу по комнате,
упершись в него задницей.
Но вынести разбитый унитаз на помойку - это пардон. Не потому что
чванюсь, а потому что не осилю. Съесть-то он съест, да кто ему даст?
- А я думала, ты сможешь, - расстроенно сказала Ася. - Ты ведь ловкая.
Двери в комнаты были закрыты. И в первой и во второй звучали смехи
свободных людей.
Я распахнула двери. Квартира была полна в основном мужчин. Они пили
вино и заедали его сыром рокфор. Им было жарко, и некоторые, совсем не
отягощенные путами, были голые по пояс. Блеклые, тощие половинки били в
глаз.
Я ведь открыла дверь не просто так: мне хотелось соединить мусор и
бицепс, сделать это за деликатную Асю, которая никогда бы не посмела
прервать умную беседу ради такого вонючего дела.
Я - другое дело. Я, конечно, тоже могу за рокфором ляпнуть какую-нибудь
оригинальную мысль, но, как выясняется, не этим я человечеству полезна. Я
могу выносить г у вна. Это главное. И даже могу нагло попросить мне
помочь. Именно так коротко, как прораб, я и сказала:
- Надо помочь. - И ушла. Не стоять же над душой, пока оденутся блеклые
тела.
Толчок из туалета мы с Асей вытаскивали вдвоем.
Я помню напрягшееся Асино лицо, ее пальчики, которые ничего не могли
ухватить, свои пальцы, которые удачно попали куда-то в волглую трубу и
дали мне хороший рычаг для движения.
Одним словом, битый красавец осталс в коридоре, мусор я вымела и бежала
от Аси так, как не бежала, пожалуй, ни из какого дома больше.
С тех пор я бывала там все реже и реже. Однажды отразилась в ее зеркале
в день ее рождения. В другой раз приехала по скорой искупать шелудивого
кота.
Аси уже нет. Я не знаю человека добрее и отзывчивее ее. Я не знаю
другого человека, которым так бесстыдно пользовались все кому ни лень.
Но мы еще во времени ее жизни. И у меня гостья, которая - оказывается!
- костерит Асю.
Я потихонечку вникаю в смысл.
Во-первых, Ася в упор не видит, что она, Женя, носит в себе конкретное
доказательство любви русской женщины к литературе.
- ...Я становилась к ней боком...
А! Вот почему и ко мне она входила таким макаром. У нее уже были
основания подозревать людей в куриной слепоте.
Боком она как бы выходила из застенья, а мы, дураки...
- ...Она заталкивает меня в больницу, думает, у меня печень, раз мен
рвет, а у меня поздний токсикоз. Я прочитала в энциклопедии.
А! Подумала я. Ася мне уже звонила: Женечка - знаешь, у меня живет
девочка? - ослабла от рвот, видимо, что-то с желчными протоками, не могу
ли я устроить ее в больницу? Нет, ответила я. Сама умираю. Конечно, я
ответила не так. Я даже куда-то звонила, но у меня всю жизнь нужных связей
- ноль. Сама не знаю, что это, но я до сих пор как от чумы бегу от тех,
кто по какой-нибудь части. Я заранее уже боюсь, чтоб меня не заподозрили:
не случайный телефончик в книжечке записан, корысть в нем, корысть! Все
это не потому, что я хорошая, а потому, что плохая. Во мне страшного
Божьего греха - гордыни - великое количество! Тьма! И бита бываю за это
Всевышним чаще частого, но ничего не могу с собой поделать. Лучше сдохну,
чем позвоню, попрошу... Лучше сдохну. И очень может быть, что когда-нибудь
и сдохну.
Врача своего нет, а сколько их возникало естественным путем. Нет, не
надо, спасибо! Врача не вызывали. Поэтому и жду, скрючившись, неотложку,
чтоб элементарный укол сделала. Ну что за балда, если за жизнь не
приобрела своей медсестры поблизости.
Но это так. А пропо...
Вскрик седалищного нерва.
Одним словом, от устраивания Жени в больницу я тогда быстро
устранилась. Устра-устра... Птица такая может быть с наглым клювом и
близко сидящими глазками. Гав-чук!
- ...Мне же ехать некуда. У меня родители верующие. Убьют.
А! Подумала я. Ребеночек большой и вот-вот... Если мать убьют, то и ему
хана. А в нем замысел, он не просто ручки, ножки и пупок, он из
Вальпургиевой ночи к нам едет. Ему плохо сделай - неизвестно чем кончится.
Вон она как на меня смотрит, мать-несушка. Строго и побуждающе. Может,
требует, чтоб к тем моим некачественным, кроватным детям я прибавила еще
одного, сотворенного по правилам, а не абы как, чтоб уснуть скорей?
- ...А что, ей комнату жалко? Да? Одна в двух... Это честно? А меня
обземь?
Обземь - она не говорила. Это я придумала. Потому что поняла: началась
истори и я в ней уже сижу по самую маковку. Асю обидеть не дам ни ради
какого ребенка. И эту девушку ночи тоже не дам. Дитя жалко. И Воланда
боюсь. Это растительное масло, несешь-несешь - и кокнешь.
Тут-то я и задала неприличный материалистический вопрос, кто автор
второй половинки ребенка.
- Это не важно, - сказала мне гостья. - Он женат. У него дети. Мы с ним
просто единомышленники.
В этот момент продвинулась в своем развитии неизмеримо дальше, чем за
все предыдущие годы.
Я знавала детей от любви. Даже целовала их. Знавала от расчета. Вполне
хорошенькие. Дети от недосмотра тоже были вполне. И даже от изнасилования
ничем плохим не отличались. Дети же по пьяни и по глупости - так ими
же просто кишмя кишит.
От единомыслия знакомых детей у меня не было. Я пошла в ванную и
приложила к лицу мокрое вафельное полотенце. Маленькая сволочь кубарь все
еще сидел на горячем кране.
- Пошел вон! - сказала я ему.
- Я еще приведу товарищей-единомышленников! - засмеялся он. Ясное дело!
Шабаш... Какая же я кретинка, что не отдала Булгакова тому своему
знакомому, что делал из носков катышки и складывал их на книги. Пусть бы
читал, вникал, понял и имел все остальное. Ведь с кем поведешься...
Лично я повелась тогда с райкомом КПСС. Шабаш так шабаш. Внутри этого
места работала одна женщина, с которой судьба свела меня на юге.
У нас с ней было одно время на какую-то водную процедуру, убей бог, не
помню какую. Не важно.
Она была ко мне строга - по своему положению. Она была ко мне добра -
по существу глубоко спрятанной, чтоб не нашли, души. В ней все это
боролось, колошматилось, нервировало, и когда я уезжала, она так радостно
меня провожала, что я поняла: из ее жизни вывели козу. Дело в том, что она
дозналась, что я автор одного порочного сочинения. Партийное содержание
возмутилось, что меня и ее кормят одним и тем же. Она была не виновата.
Просто она хотела четкого соблюдения форм и правил. Я не должна была
быть там, где она. Но если уж такое случилось, я должна была иначе
проявляться, чтоб не возникало путаницы.
Одним словом, от меня ждали больших безобразий, а я даже чижика не
съела и даже в естественном разврате юга замечена не была. Со мной можно
было ходить по терренкуру, заглатывать воды, со мной не было проблем, как
застегнуть лифчик на распаренном теле, если он не сходится. Я была до
противности ординарна и не соответствовала своему досье. Мне было это
сказано с доброй сестринской улыбкой.
И я обрадовалась.
Ее звали Анжелика Геннадиевна. Сокращению и упрощению такое имя в ее
положении не могло быть подвергнуто, его надо было носить полностью, а
народу произносить.
- Как вас называла мама? - бестактно спросила я, достаточно
перегревшись на солнце.
- Так и звала, - строго ответила Анжелика Геннадиевна, и хоть
она - положительный герой моего рассказа, я все-таки ее сокращу. В
конце концов, я ей не мама. Впредь она у меня А. Г.
Было ясно сразу - это не телефонный разговор, надо самой ехать в
райком, значит, куда-то надо девать из кухни мою беременную. Вот-вот
придет с работы муж, а он никогда оттуда не приходит в хорошем
расположении. Табуретки в прихожей могут стать той самой каплей, от
которой неизвестно что и куда прольется. Хороша же я буду, если все это не
предусмотрю заранее. Поэтому гость была пересажена опять и снова в кресло
в комнате, ей было разрешено курить и там, табуретки вернулись на свое
законное, записка мужу была написана в лучшем эпистолярном стиле. Дорогой!
- писала я. - У нас сидит девушка.
Потом расскажу. Пусть курит. Проветрим. Ужин на плите, можешь
предложить и ей, но она не помещается на табуретке. Отнеси ей в комнату. Я
ставила ей в кухне стул, но это сложно... Потом расскажу! Я поехала в
райком по делам этой девушки, к той бабе, которая - помнишь, я тебе
говорила? - гнобила меня подозрениями в санатории. Но, в общем, она ничего
и одна может помочь.
Партия - вдохновитель и организатор... Не злись, что отягощаю
чужим человеком, но тут - сам видишь - беременное дело. Я постараюсь
быстро.
Вернулась я поздно, потому что пришлось ждать А. Г., пока она закончит
совещание по подведению итогов чего-то там. Она пришла возбужденная,
слегка гневная, но отчасти и довольная, так что я поняла: итоги
нормальные. Идем вперед.
Конечно, я своим рассказом свела на нет всю созидательную работу
А. Г. в текущем году. Я повесила ей на плечи распутствующих девушек,
верующих родителей и Некий Дом (мною тщательно скрытый), где сохранялось
вне закона и вовсю беременело тудеядство.
- Она не работает? Она не стоит на учете в женской консультации? У нее
связь с женатым? Но кто-то на это смотрел? Кто-то этому потакал?
Конечно, можно было А. Г. удручить фактами несовершенства руководимой
партией страны. Можно было со смехом рассказать, как беременность эта
наивно принимается за болезнь печени и желчных протоков, но тогда А. Г.
совсем бы запуталась. Грязь жизни под грифом Совершенно секретно в их
кабинеты поступает регулярно, но наивность с доверчивостью, а отзывчивость
с легковерием, настоянные на ритуальном чтении какого-то писателя, - это
уже из разряда проблем, с которыми разбирается другая, родственная им
организация. Я, умная, проводила дело своей гостьи по легчайшему разряду -
разряду бытовой распущенности. А. Г. смотрела на меня строго, она говорила
мне глазами, что у ее знакомых подобное не случается. Так хотелось, так
хотелось переложить все это на плечи Михаила Афанасьевича. Его же рук
дело! Это по его заветам в последнюю апрельскую ночь шли двое
единомышленников на лавочку Берлиоза. Но я веду себя тихо, безропотно, я
соглашаюсь с гневными глазами А. Г. Это мои знакомые, мои. Это мое
распутство, мое. И только вы, А. Г., только вы можете починить этот
примус.
Все-таки райкомы - место деловое и решительное. Теперь таких нет.
Раз-раз - и уже роддом готов принять без прописки и документов
беременную М в любое время, хоть сегодня в ночь.
Это было прекрасно: сегодн и в ночь. Я вернулась домой, взяла Женю, на
такси мы приехали к Асе, и пока туда-сюда больная собирала вещи, я
молотила про больницу и отделение терапии. В общем, я увозила от Аси как
бы печеночницу. Ася благодарно хватала меня за руки, нежно за плечи Женю,
не замечая, как та от нее отряхивается, как хамит скошенным ртом, как
хлопает дверью, а потом лифтом. На тебе, на!
Нота бене: ни один добрый поступок не остается безнаказанным.
В больнице нас приняли душевно, в палате было тепло и чисто, две
женщины лежали вверх высокими животами, а одна ходила туда-сюда,
поддерживая его обеими руками снизу. Понятное все дело.
Когда я уходила, Женя сильно ущипнула меня за руку, может, она так
выражала спасибо, а может, усиливала этим свои слова.
- Пусть она мен пропишет и отдаст нам комнату.
А кормить вас кто будет? - подумала я, но не спросила. Я только
сказала, что теперь, когда она под приглядом, я расскажу Асе, куда на
самом деле я ее увезла, а потом будем искать выход, уже все вместе.
- Нечего искать, - ответила Женя, - и делать проблему из ничего.
Ничего себе ничего!
У Аси толокся народ.
Какие-то ряженые показывали слайды. Ася хотела меня вовлечь в
восхищение, но я уволокла ее в кухню.
- Слушай сюда, - сказала я, разворачивая ее от идущих из комнаты звуков
бубна. Там при определенных картинках старый обшарпанный дядька ударял в
игрушечный бубен, набрехав всем, что бубен подарил ему очень продвинутый
посвященный, который не просто бывает там и тут, но и приходит по зову.
Следовательно, когда обшарпанный нужное количество раз бряцнет возле
слайда, продвинутый тут как тут и явится.
Надо только открыть в доме все замки и закрылки. Я увела Асю, когда шло
всеобщее отворение. Некоторые дамы расстегивали пуговички, щелкали замками
сумок, ширкали ширинки.
Я повернула Асю лицом к кастрюлям. Я закрыла в кухню дверь, но тут Ася
была непреклонна - дверь все-таки приоткрыла.
Чертов продвинутый! У меня голова шла кругом от накопившихся слов и от
неисповедимости дальнейшего проистекания событий, а тут детский бубен,
кучка малахольных и умница Ася на страже открытых для чуда дверей.
Не заскучаешь с вами, товарищ Воланд. Не заскучаешь.
В самых что ни на есть вульгарных словах я обрисовала Асе ситуацию. Это
был правильный тон и правильная ненормативная лексика. Ася захлопнула
дверь и бессильно рухнула на голубенькую табуреточку.
- Падаешь! - ехидно сказала я. - Падаешь! Что ж ты, не видела, что у
Женьки зад стал в два раза больше твоей табуретки? Я ее на стул сажала.
- Вон стул, - сказала Ася. - Я думала, ей нужна спинка. Она жаловалась
на позвоночник.
- Интересно, - спросила я, - за какое явление природы ты приняла бы
схватки?
- О ужас! - пробормотала Ася. - Только не это!
Каждый из нас в чем-то силен, а может, даже велик. Каждый из нас в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг