ГАЛИНА ЩЕРБАКОВА
КОСТОЧКА АВОКАДО
Рассказ
...У меня не получились страусы и косточки у авокадо оказались слишком
большими, - печально признался Бог, очутившись по случаю на Земле.
Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский фильм, из
которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без нежности смотреть
не могу. Неудачные вы Его! Лапочки... Такие не фламинго...
С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что
должна была и могла, проблема большой косточки авокадо стала мне застить
свет.
Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту Божью поделку, добралась до
твердой середины. Действительно, можно было и помене... Зато как хорошо
лежит в кулаке, как шершавится! А если еще запустить в глаз... Нет, это не
вишня и даже не слива...
Хотя хорошо бы написать именно про вишню, про то, как она цветет, какой
белый дым стоит. Такое счастье набухает внутри, что трещат ребра. Но за
вишневый сад и схлопотать можно. Он у нас один - цветущий,
срубленный, в печи стопленный, на все голоса спетый, а потому неча про
него... И сливовую косточку не тронь: ею уже сто лет все не может
подавиться один невоспитанный, жадный до фруктов мальчик.
Обтоптанные, захватанные, залюбленные пол и нивы, люди, львы, орлы и
куропатки... - Мадам! Все продано. Есть перо от страуса и косточка от
авокадо.
- Благодарю вас. Беру косточку.
...Ночью и пришел этот авокадовый рассказ. Пришел почему-то боком и
застил свет ночной лампы, под которой лежал нормальный детективчик из тех,
что про английский замок, в котором совсем не обязателен скелет в шкафу,
зато непременен лорд-гомосек с отполированными до нечеловеческой красоты
ножными ногтями. Перед ними всегда столбенею. Хочется быть лордом и даже -
пусть! пусть! - гомосеком. Кака разница, если хочется носить лепестковые
ногти. Так вот на этом замиральном от черной зависти месте мне застило
лампу, ибо бочком... Хотя нет, как раз не бочком, а прямо, вперед, двумя
широкими шагами преодолевая мою прихожую, вошла ко мне эта глупая история.
Пришла и стоит в моей прихожей, хотя не звали.
Дети только что ввалились из школы, выедают в нетерпении мякиш из
батона, через три часа по местному времени по этому поводу загунявит муж о
своем военном детстве и той пайке, которую он съел не то что с горелой
коркой, а с прилипшим к ней куском грязной газеты. В стомиллионном
повторении это должно нами восприниматься как вершина его жизненных
испытаний! Апофеоз войны. В этот момент я думаю о Верещагине! Как ему в
гробу? Не жмут ли стенки? Не повернуться ли ему на бочок?
Бочок... При чем тут он? Оказывается, это она, моя гостья, стоит уже
здесь - бочком, как раз на фоне светящегося закатным солнцем окна кухни, в
которой дети уже доели мякиш, а Верещагин...
Развожу все по местам - дети, мякиш, женщина в прихожей - это все
правда жизни. Это Илья Глазунов. Верещагин, уютненько повернутый со спинки
на бочок, муж, который придет и загунявит про пайку, - это
воображение. Это Пикассо со своей треснутой об колено скрипкой. Но дл
меня-то все это сразу и одновременно! Вот в чем тайна тайн.
- Оставьте батон, паразиты моей жизни! - кричу я детям и, повернувшись
к гостье, говорю голосом высшего с отличием образования, что рада ей
бесконечно, все-таки два раза в жизни встречались. Родные, можно сказать.
А встречались мы с ней, между прочим, тоже в прихожей, правда, другой,
с большим зеркалом в металлооправе и с таким оглушительно правильным
отражением, что я его ненавидела и каждый раз вспоминала свою любимую
покойную подругу, которая говорила: Зеркало, дура, должно быть мутным или
висеть в темном месте, чтоб, посмотрев на него, ты убедилась в своей
красоте, а не в изъянах кожи. Убедившись, ты воспрянешь духом и станешь
красивее, уничтожая этим все свои изъяны. Теорема такая:
радуюсь (пусть даже обману) - значит, хорошею, а недостатки, как
побитые собаки, заползают туда, где им и место. Так вот та прихожая, где я
встречалась с гостьей, на мою голову, была наоборотной. В ней при помощи
зеркала ты сразу убеждался в землистости кожи, в неизгладимой глубинности
морщин, которые называются собачьей старостью и настигают, сволочи, тебя
лет эдак в двадцать пять; в тусклости и сечености волос, бывших когда-то,
по определению завистников, гривой, и теде и тепе. Можешь спускаться все
ниже и ниже по самой себе и портить себе же настроение.
Я любила тот дом и его хозяйку, но прихожую ненавидела. Из нее всегда
было трудно уйти быстро, вечно в ней толклось множество людей, надо было
на виду безжалостного зеркала извлекать из глубин крючков своего лысого
кролика, а какой-нибудь интеллигент - это непременно - на тонюсеньких
лапках и в дымчатых очках - тоже непременно - норовил подскочить на
носочках, помогая тебе овладеть зайцем, и, пока я попадала в рукав,
выталкивая из него по ходу шапку и шарф, зеркало-гадина отражало все это
без стыда и совести, строго по законам физики.
Вот однажды, вернее дважды, мы и встретились глазами с сегодняшней моей
гостьей, которой я солгала, что безмерно рада ей, вот только дети жрать
хотят, а обед у меня готов на три четверти, так что...
- Я подожду, - сказала она.
На самом деле обед готов был, оставалось налить две тарелки. На самом
деле я выкраивала врем на сообразить: что могло понадобиться этой
малознакомой женщине в моем доме? С какой сырости она завелась у меня?
Господи! Да тысячу раз получужие дядьки и тетки вваливались, не звоня и
не предупреждая, и ничего! Я кормила их, поила, спать укладывала, а дети -
чай, не баре - сами вполне справлялись с половником и чайником и спать
сами укладывались, а утром перешагивала через мертво спящих на полу
гостей, которых Бог послал.
Нет! Случайным гостем меня не удивишь. Я к нему, как пионер, завсегда
готова. Тут было что-то другое.
Я чуяла. Ну как я могу объяснить сквозняк под ложечкой или хлопанье
ставен, которых нет, или то, как по серебристой дорожке пыли, высвеченной
закатным солнцем в моей кухне, некто скатился кубарем и тут же велел его
нарисовать. Вместе с дорожкой из пыли и ставнями.
Вот почему я попросила у гостьи пардону и, быстро разделавшись с
оголодавшим потомством, скрылась на две-три минуты в ванной,
приплюснувшись к холодному кафелю. Я стала собирать дух.
Я же не знала, что ко мне пришло. А жизнь научила меня всегда быть
готовой к неприятностям большим, чем меньшим.
...Итак, сначала... Месяца декабря ко мне пришла малознакомая хорошо
беременная женщина, с которой меня сводила судьба у чужого гадостного мне
зеркала. Жизненный опыт загодя выплюнул перфокарту предупреждения, как-то:
чужие беременные, звонящие вам ни с того ни с сего в дверь, всегда
чреваты осложненными обстоятельствами. Их мог забрюхатить ваш муж. Или
сын. Или брат! Ваш приятель, у которого уже есть семеро по лавкам. Ваш
папочка, выстреливающий на вдовьей старости лет бездумно, стихийно и
страстно. Так как - повторяю - моя голова устроена для усложнения мира, то
я подумала все сразу. И молила Бога, чтоб это был многодетный приятель,
пусть лучше он. Я уже готова помогать ему материально в виде круп и
макаронных изделий, а также несношенных детских вещей. Когда я выходила из
ванной, кубарек с солнечной дорожки гнусно хихикнул на горячем кране и
сказал довольно громко и без малейшего сомнения: Дура!
Гость сидела в кресле, широко раздвинув ноги. Молния на джинсах была
разверста до своего упора, и хорошо виделась натянутость на пупке голубых
трусов. Завозились в голове мысли. Ну пришла бы к чужому человеку
беременная я, пусть даже с распахнутой ширинкой? Разве не прикрыла бы я
голубые трусы любым подручным предметом - концом блузки, носовым платком,
шарфиком, шапкой, наконец, моей диванной подушкой, что лежала рядом как бы
специально. Возьми, мол, и прикройся! Но так поступила бы я, и с этих
самых своих мыслей я окончательно и бесповоротно вступила в глупость
истории.
Беременная девушка с лежащим между ног животом сказала:
- Я беременна. - И почему-то встала и повернулась туда-сюда, видимо
считая позицию стоймя убедительней.
Я всплеснула руками, как бы до этого ничего не заметив, не увидев, а
теперь, увидев, удивилась, восхитилась и плещу руками.
- Поздравляю! - радостно сказала я. - Ребеночек - это замечательно! -
Гостья посмотрела на меня как на идиотку. В соседней комнате не на жизнь,
а на смерть скандалили радости моей жизни - дети, деля линейку.
- Хотите чашку чая? - прогнусила я голосом Элизы Дулитл.
- Лучше кофе, - ответила она.
Кофе надо было варить, у меня не было растворимого. Я позвала ее на
кухню. Пришлось отодвигать столик, чтоб тяжелой девушке было удобно сесть,
она брезгливо умащивалась на пластмассовой тонконогой, холодящей зад
табуретке. Я сдуру предложила ей нормальный стул, напрочь забыв: в кухне
стул не помещается - в ней всего пять метров, и все ее возможности давно
изучены при помощи строкомера.
Я внесла стул и вынесла из кухни все, что могла, загромоздив крошечную
переднюю. Стол почти вплотную приблизился к плите, и я сторожила кофе на
расстоянии, зависнув над столешницей. Холодильник был от меня отрезан
напрочь, но язык, живущий независимо от меня и от обстоятельств жизни,
предложил гостье колбаски и сырку. Беременная девушка рылась в
холодильнике сама - он ей был доступен. Рылась, рылась и нарыла заныканную
Виолу, по тем временам дефицит. Я, грешница, хранила сырок для себя, для
того редкого момента, когда в доме никого, я одна-одинешенька, свободна,
так сказать, от постоя и у меня на этот счастливый момент все сделано.
Тогда я завариваю персональный чай и лакомлюсь, набирая на кончик
ложечки эту самую Виолу. Даже дети были ко мне в этом случае щедры и
снисходительны. Сын говорил сестре: Не ешь эту тетку... Это мамино
баловство. - Я, конечно, ее не хочу, - отвечала дочь, - но делиться
честно. Я возьму капельку.
В этот раз мне не осталось ничего. Господи, прости меня! Не жалко.
Ни тогда, ни теперь. Почему же я так подробно про себя, нелепо зависшую
над столом, про нее, смачно намазывающую тетку на полбатона, про
табуретки, загромоздившие вход и выход в квартиру? Про то, как она,
привстав, слегка приспустила джинсы, тихо ругаясь при этом?
Я толкусь на этом, ибо это был процесс погружения в идиотию. В прошлом
веке написали бы - морок. И оно пришло мне на ум, это слово, но куда оно к
табуреткам, ширинкам и плавленому сыру? Не всякое слово не во всякую
строку лезет. А идиотизм ситуации в том, что я не задаю ни одного
действительно существенного вопроса, она тоже не соизволит мне объяснить,
с чего вдруг пришла и пьет мой чай с моим сырком.
Напоминаю: виделись в чужой прихожей. Я маялась с интеллигентом на
голову ниже меня, который норовил меня всунуть в зайца. В зеркале -
проклятущем зеркале!
- мы встретились с ней глазами. Я - гостья уходящая, она - пришедшая.
Вот и вся любовь. А теперь - она съела тетку и спускает у мен штаны.
Ладно. Жду.
- Я закурю, - говорит она.
- Пожалуйста, - отвечаю я, хотя в моем доме, где практически можно все,
не курить - единственное условие. У меня на дым аллергия.
Но беременным не отказывают. Беременных лелеют. Она курит, я заскакиваю
в ванну, чтоб закапать себе нос. Дети с вытаращенными глазами, унюхав
запрещенный дух, смотрят на меня через нагромождение табуреток.
- Это будет не простой ребенок, - сказала мне гостья. - Он в честь
Булгакова. Я зачала его на Патриарших в Вальпургиеву ночь.
- На чем зачала? - спросила я, будучи дурой и не сумев охватить объем
информации.
- На скамейке! - почему-то закричала она. - Это вы все на диванах и
кроватях. А на меня смотрели звезды!
Дети выглянули в табуретный проем. Какие примитивы, - печально подумала
я. - Типично кроватно-диванная продукция.
Что с нее взять?
Мистер Воланд нагло хихикнул в вентиляционную решетку. Я выпрямила
стан. Ну ладно, ладно, не стан - туловище. Затекшее в идиотской позе... Но
выпрямила - точно. Выпрямилась. Потому что хихикнул Воланд?
Да нет же, нет! Кто такой Воланд? Дитя. Дитя Булгакова.
А Булгаков - это святое. Можно потерять ум, честь и совесть, но
потерять одиннадцатый и первый номер Москвы с Мастером не просто нельзя.
Это смерти подобно. Как-то ко мне в очередной раз приехал очередной
гость из провинции. Он почему-то ходил босиком, а носки сворачивал в
малюсенькие катышки, даже не знаю, как это у него получалось, и клал на
видное место, на трюмо там или на книжную полку. Вот на полке он у меня и
углядел переплетенного Булгакова, тогда еще раритет из раритетов.
- Это тебе надо? - спросил он, стуча кургузым пальцем по
светло-коричневому томику.
У меня просто слов не нашлось от возможности постановки такого вопроса.
- Жаль, - сказал он. - Мне очень надо.
- Всем надо, - ответила я. - Это же Булгаков!
- Нет... не в этом дело. Я совершенно не понимаю эту книжку. Совершенно!
По-моему, это чепуха. Я начинал читать три раза - и не смог. Я что,
дурак?
Нет. Я умный. Я хочу разобраться...
Этот экскурс к человеку с носками-катышками можно вычеркнуть к чертовой
матери. К истории моей глупости он отношения не имеет. Так, вспомнилось
время, трахнутое Булгаковым. Каким же удивительным мастером оказался
незабвенный Михаил Афанасьевич - поимел сразу и всех.
И вот - оказывается! - у мен сидит на стуле, одновременно неся в животе
почти готового ребеночка, человек - женщина, который любил писателя не
так, как все, - ля-ля, ля-ля! - а до кошмара конкретно. Пришла на
Патриаршие, легла на скамейку (твердо же!), где-то там шебуршились ведьмы
и ведьмаки, тихий дух бедолаги Аннушки пряталс в телефонной будке,
предмайская иллюминация сбивала с толку нечистокровных грешников, внос
сумятицу и в их и без того сбитые с толку души. Только чистокровные знали,
что разноцветные огни зажигаются в их честь и говорить тут не о чем. Их
праздник!
Праздник всеобщей порчи.
Значит, так... Туловище мое, туло - пряменькое, фантазия моя
буйненькая, экстаз полненький. Решеточка вентиляционная колышется.
И это вместо того, чтобы спросить: а кто делал вторую часть ребеночка?
Я человек верующий, но с фактом непорочного зачатия отношения -
скажем - непроясненные. Червь сомнения меня гложет. Змей...
А беременная девушка, оказывается, давно мне что-то рассказывает, и,
возможно, самое главное, я, балда, прослушала.
...площадью не поделится. И вообще не поймет. На диване ей было бы
понятно. У нее многие на диване... Дверь закроют и как будто Галича
слушают. А Галич для звука...
Ложное включение. Понимаете? Мне так за него обидно делается...
- Он бы на это не обиделся, - почему-то брякнула я.
- Нет, обиделся! - возмутилась гостья. - Поэтому я на это никогда бы не
пошла. А я что, не имела возможность под музыку? Да пожалуйста. Вы же
знаете, вы же сами приходили...
- Куда я приходила? - с ужасом спросила я. Этот ужас мой очень важен. Я
едва не потеряла сознание, потому что совершенно не могла вообразить, где
я бывала и где воспроизводство человечества шло под песни Галича. Ведь
речь шла о некоем чуть ли не постоянном потоке действа, из которого
отважные диссиденты, можно сказать, выплывали, выбирались и,
встряхнувшись, бежали ложиться навзничь возле светлой памяти Аннушкиного
маслица.
Только через какое-то время до меня дошла дичь информации. Оказывается,
речь шла о тишайшей, добрейшей, плохо видящей моей подруге Асе - у нее
жило в прихожей отвратительное мне зеркало, - гостеприимство которой мне в
Европе сравнить не с кем. У нее кормились, поились, спали, жили день, два,
четыре, восемь люди, кошки, собаки, птицы, черепахи, кролики. Ее бывало
трудно разыскать на этом толковище. Близорукая, нездоровая, она, конечно,
где-то гнездилась, за какой-то из закрытых дверей, откуда звучали то
Галич, то Высоцкий. А сейчас моя гостья убеждала меня, что там не слушали
музыку. Но я-то слушала! Сид на диване, между прочим.
- ...Меня зовут Женя, - сказала мне гостья.
В конце концов это надо было когда-то сделать - познакомиться. Я знала,
что некая Женя, не поступив в институт, как-то попала к Асе. К ней всегда
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг