зашевелились темные губы - раздался мучительный, еще долго гудевший в голове
стон, и тут же широкая трещина с пронзительным треском расколола этот лик
надвое:
- Если только по настоящему захочешь, ты сможешь Все... Ты же Человек...
Из трещины стал вырываться темно-синий пар, и был он таким холодным, что
Михаил почувствовал, что он превращается в ледышку, что уже и двигаться не
может. А душа этого озера, и лебеди, и черти, и кикиморы и русалки - все-все
застонали:
- Мы умираем... умираем... умираем...
- Я клянусь! Слышите! Я клянусь! Я стану прежним! Я все исправлю!
Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь!..
И тут Михаил стал проваливаться в какую-то беспросветную бездну.
* * *
Эльга долго искала Михаила. Ей было страшно, ей было нестерпимо холодно;
и вновь незримой тяжестью наваливался на плечи, на голову давил сон. Но
больше всего она мучалась из-за матушки. Как она там, совсем одна в этом
страшном, продуваемом ветром доме? Без дров, без всего, такая худенькая,
похожая на тень. Что, если ветер уже подхватил ее и унес?! - Нет - лучше об
этом было совсем не думать; от этих мыслей уходили силы, в глазах темнело.
Впрочем, и так было темно - в какое-то мгновенье факел потух, а она так и не
успела зажечь нового. Скользя по ледовой поверхности, она бросилась в одну
сторону; в другую - все звала Михаила, и все не получила никакого ответа.
Лишь раз ей послышалось, будто прорвались мучительные, иступленные крики: "Я
клянусь! Клянусь!.." - но это продолжалось лишь мгновенье, и она не смогла
определить, с какой стороны они доносятся. Тогда, прижимая к груди охапку
хвороста, она бросилась вместе с ветром, туда, где по ее мнению был город.
Пробежала не так много, и тут услышала яростное волчье завыванье - сердце
сжалось - значит, все-таки, придется умирать! Ведь каждый в их городе знал
про лесных волков - знали только по отдаленным завываниям; те же, кто
встречался с ними, уже ничего не мог рассказать...
Даже если бы завывание это раздалось издали, Эльга все равно решила бы,
что обречена - ведь ночь и снежная буря были родной стихией этих вечно
голодных созданий - она же чувствовала себя такой усталой, такой одинокой!
Но завывание раздалось не издали, оно яростным раскатом прогремело в
нескольких шагах от нее. Тогда ноги у Эльги подогнулись, и она повалилась
коленями на присыпанную снегом, смерзшуюся, словно каменную землю. И теперь
она молила только о том, чтобы они сразу перегрызли ей какую-нибудь важную
артерию, чтобы не терзали долго. Вот снежный занавес раздвинулся, и в двух
шагах от нее проступила оскаленная волчья морда - глаза полыхнули безумным,
кровавым светом; пасть, обнажая ряды острых клыков распахнулась, дыхнула
зловонием. Рядом с первой высунулась и вторая морда - с клыков капала слюна.
Потом проступили еще несколько морд, но эти уже трудно было различить - они
стояли на некотором отдалении; вообще, по перекатывающемуся, железными
волнами разрывающемуся урчанию, ясно было, что место это окружает огромная
волчья стая, и все они такие же изголодавшиеся, жизнь готовые отдать за то
только, чтобы наполнить свои желудки кровью и мясом.
Она прикрыла свои глаза, и прошептала:
- Ну, что же вы стоите, чего ждете - только разорвите сразу, я вас
прошу...
Однако, волки оставались недвижимыми; внимательно ее разглядывали, и тот
безумный пламень, который полыхал в их глазах, стал убывать - еще немного
времени прошло, и уже казалось, что - это преданные псы, готовые исполнять
любое повеление своего хозяина.
Эльга даже глаза протерла, не веря в то, что видела. Однако, эти
обезумевшие от голода волки по-прежнему не нападали на нее - внимательно ее
разглядывали. Затем началось нечто совсем уж удивительное - они опустились
перед ней на колени, и, склонив головы подползли совсем близко, едва не
касаясь своими носами ее платья. Теперь они не выли, но дышали все столь же
пронзительно и страшно, как загнанные лошади - тяжело ходили их впалые бока,
а Эльга все не верила, все не могла понять, как это такое возможно...
Но вот вспомнила Михаила, и поняла, что это он, прекрасный ангел (таким
она представляла его себе все это время), теперь ей помогает.
* * *
Дальше я расскажу про Михаила, и горькие это будут строки, а почему - вы
сейчас узнаете. Он долго-долго (а может, лишь безмерно малое мгновенье),
кричал: "Клянусь! Клянусь! Клянусь!" - и все падал и падал в беспросветную,
темную бездну. Голова его наполнялась хмелем - он наполнял ее, словно
кипящая смола, он сковывал эти такие ясные, такие сильные порывы - Михаил
как мог боролся с ним, но ничего не мог поделать: чем дальше, тем больше
кружилась голова, тем больше все слеплялось во что-то невнятное,
расплывчатое...
Но вот наконец тьма расступилась, и он тут же повалился в большой,
показавшийся ему мягким и теплым словно перина, сугроб. И только он
погрузился, как тело его стало выворачивать наизнанку - отвратительными,
жгучими рывками поднималась из желудка рвота. И он чувствовал себя таким
изможденным, разбитым! В голове пульсировало жаркое марево, и сквозь него он
испытывал отвращение к себе - однако, и это отвращение было каким-то
размытым, блеклым - не одной ясной мысли, одна хмель. И тут кто-то подхватил
его подмышки, вздернул вверх; и вот в разрывающемся, перекручивающемся
темно-сером снежном мире, увидел он перекошенные, похожие на уродливые
мазки, пьяные морды своих дружков. Дружки эти, покачиваясь под снегопадом,
лениво и зло переругивались, матерились. Сначала Михаил не понимал смысла их
восклицаний: они напоминали разве что скрежет некоего расстроенного
механизма. Прошло, как ему показалось, нескончаемо много времени: ничего не
изменялось - дружки все ругались, снег все сыпал, и в некотором отдалении
гудел тысячами железных голосов город. Кажется, они шли дальше по аллее;
кажется, им навстречу даже попалась какая-то женщина, да и шарахнулась от
такой компании - все это ничего не значило; и только, Михаил сам и не
заметил с какого мгновенья, стал принимать участие в их пьяной перебранке.
Они восклицали некие примитивные, ничего не значащие обвинения, приправляли
их матюгами, а в ответ получали почти такие же обвинения, перекрученные теми
же матюгами - так повторялось довольно долго, и дошло, в конце концов почти
до драки, и даже было нанесено несколько ударов - но тут же почему-то
посыпались извинения, восклицания, вроде: "Да я, брат... как сволочь себя
вел!.." - и даже слезы из мутных глаз выступили, и стали они себя друг друга
по плечам хлопать; даже и облобызали свои смрадные, немытые щеки...
И вот, когда они облобызались, Михаила наконец стало рвать - он согнулся
в три погибели, и при этом вылетела, покатилась по снегу, так и не открытая
бутылка "Столичной" - один из дружков подхватил драгоценную жижу, другой
принялся похлопывать Михаила по спине, и вновь повторять что-то
свинячье-грязное, пошлое. После этого выверта Михаил почувствовал себя
настолько слабым, что повалился бы, если бы его опять не подхватили. Он
некоторое время пронзительно, задыхаясь дышал; затем, скрючившись,
закашлялся; и вновь бы повалился, если бы его не удержали те же руки. И
вновь что-то говорили, но он не понял ни единого слова: все это доносилось
откуда-то из бесконечного далека, все это ничего не значило. Когда он смог
поднять голову, когда сквозь раскаленную зыбкую муть смог взглянуть на своих
дружков, то уже ясно смог увидеть застывший на них страх. Они возбужденно, и
часто-часто выдыхая густые клубы пара, переговаривались между собою, и все
поглядывали на него - вот и слова донеслись: "Весь прямо как полотно...
смотри - сейчас повалится и отдаст копыта - перепил... Скорую надо
вызывать!". Михаилу удалось вырваться от них: он отступил на несколько шагов
и уперся о ствол какого-то дерева, вытянул к ним руку, воскликнул:
- Нет-нет - не надо вызывать скорую! Это ничего не даст! Нам душу сначала
надо вылечить, а потом уж тело...
Дружки довольно переглянулись:
- Ну, пронесло - отошла горячка! Теперь на филоствофвоста потянуло! Ну,
философ - и как нам душу то лечить без водки, а?!
- Вы же губите себя!.. Вы пьете, и как в трясину раскаленную уходите. Да
дело даже и не в том, что вы пьете - пить то тоже можно с умом! А дело то в
том...
И тут он вновь надолго закашлялся: тело ломило, голова раскалывалась - он
чувствовал себя настолько дурно, настолько близко к смерти, что уж готов был
согласиться, чтобы вызвали скорую. И вновь кто-то похлопывал его по спине, и
вновь кто-то повторял чудовищно бессмысленные, вновь и вновь повторяющиеся
перемешанные с матюгами слова. А потом, когда приступ таки оставил его,
когда он вновь смог выпрямится, и вновь стал вглядываться в их лица, то
понял, что не знает, что им сказать. Дело в том, что он хотел их убедить,
сказать о многом-многом, о бессмысленности, тупости их бытия; о том, как
надо жить - хотел сказать, что когда-то, в детстве, они были прекрасными,
богоподобными созданиями, и были у них райские миры, которые теперь
разрушены, лежат залитые грязью и спиртом, смердят беспросветными туманами.
И он понимал, что не найдет нужных слов - точнее, сможет выразить что-то, но
это все прозвучит и глупо, и пусто. И они, быть может, станут его слушать,
быть может станут кивать; быть может, даже и расчувствуются, даже и слезу
пустят из своих мутных глаз, и будут поддакивать ему: "Потеряли! Потеряли!..
Ух, сколько раньше всего было!.. Вся жизнь загублена, Мишка!.." - и сами
что-то начнут лепетать и матюгаться, а потом вновь запьют; потом, может,
опять поссорятся и чуть не подерутся. А потом у них будет похмелье, и они
будут скрипеть зубами, ругаться, вновь искать выпивку, а потом, может и
отойдет хмель, но туман все равно в голове останется - от этого тумана им
уже никуда не деться, и не вспомнят они об этом пьяном лепете, так же как не
вспомнят и об тысячах иных пьяных лепетах, которые были прежде.
И он не стал им ничего говорить, он просто оттолкнулся от древесного
ствола, и неверными шагами побрел по аллее. Он хотел сразу же вырваться,
остаться в одиночестве, чтобы разобраться со своими чувствами...
Они следовали за ним, они вновь и вновь восклицали; спрашивали - куда он
идет, когда они вновь будут пить. Михаил ничего не отвечал, просто упрямо,
шаг за шагом, продвигался вперед...
Так он дошел до своей квартиры, уже возле самой двери обернулся,
обратился к ним:
- Оставьте меня, пожалуйста!.. Мне надо с жизнью своей разобраться, с
совестью своею. Одному побыть... Долго, долго надо одному быть!..
В их мутных глазах проступило удивление: не ожидали они таких искренних,
таких сильных чувств - он же прямо-таки молил, в исступлении эти слова
проговаривал - вот уже и слезы по его щекам покатились. И не известно еще,
чем бы это закончилось, если бы дверь за его спиной резко не распахнулось, и
он с грохотом не повалился в коридор. Один из дружков усмехнулся, другой -
выплеснул несколько нецензурных выражений...
Над Михаилом возвышалась его жена - жирная, уродливая, тупая бабища; от
которой несло винно-водочным перегаром. Она и вернулась от своей подружки,
потому только, что напилась - стало быть и смелости набралась, решила
устроить ненавистному мужу большой скандал с избиением.
И бред, который тянулся уже много-много времени, получил продолжение.
Прежде всего, она его хорошенько пнула, и визгливо стала выкрикивать
совершенно бессмысленную, умоисступленную ругань. И какая в ней ярость была!
Накопилось, накопилось за многие годы!.. В коридоре клокотал ад - могло
совершится убийство - одно из тех убийств про которые в газетах помещают
короткие предложения, вроде: "На улице такой-то в пьяной ссоре муж/жена
убил/а, супругу/а". Однако, вдруг подхватила его за руку, и с неженской
силой, вздернула вверх, змеей зашипела - не ладонью, кулаком с размаху в
щеку ударила. Михаил не сопротивлялся - он только стенал - он жаждал
вырваться из этого ада, но чувствовал, что слишком слабый. А тут вступились
дружки - они перехватили жену за руки, и с немалыми усилиями (и это-то два
здоровых мужика), смогли оттащить ее от Михаила на кухню. На несколько
мгновений Михаил оказался в одиночестве, и он шагнул к двери - надо бежать
за город, бежать в тишину лесов; найти там покой, лежать на снегу, не
слышать ничего, кроме шепота падающего снега, не видеть ничего, кроме
задумчивых туч над темными ветвями... Но он был слишком слаб! Только два
шага и смог сделать, а там колени его подогнулись, и он, с мучительным
стоном, опустился на тумбочку, которая в притык стояла к распахнутой,
манящей к свободе двери - он сшиб на пол пустую бутылку, которая на этой
тумбочке валялась, и вот один из дружков захлопнул дверь, а его, Михаила,
подхватил на руку, и буквально протащил на пустующую, грязную кухню, где за
залепленным столом уже восседала его супруга, уже наливала второй стакан из
только что открытой бутылки "Столичной". Второй дружок сидел рядом, и
по-пьяному искренним голосом втолковывал ей, что, мол, ее супруг, на самом
то деле, мужик что надо, мужик ее любящий, ну а какой русский мужик без
водочки родимой... и лепетал, и бормотал, и выкрикивал тот пьяный бред,
который обычно в таких случаях и звучит. Жена его слушала, кивала, а когда
проглотила третий стакан, то махнула своей жирной ручищей, и презрительно
взглянув своими блеклыми, словно бельмами завешенными глазами на Михаила,
тут же перевела их на говорливо дружка - и взгляд был уже похотливым.
Михаила тогда едва вновь не стошнило - ему показалось, что сгнившая,
наполненная личинками свинья предлагает себя тоже гнойному, всю жизнь на
свалке проведшему псу. Но пес был слишком измучен пьянками, чтобы испытывать
ответное вожделенье - оно одно вожделенье, к бутылке, знал. И жена все еще
поглядывая на него своими слезящимися глазками, спрашивала, не умеет ли он
на гитаре играть. Дружок ответил, что умеет, и тогда притащили расстроенную
гитару, которая вот уже несколько лет как пылилась на антресолях (при этом,
конечно, завалили коридор какими-то коробками). Дружок стал бренчать, делал
даже попытки настроить, и тут оказалась, что водка уже закончилась. Тогда
обратились к Михаилу - ведь он был главным спонсором. Он вяло стал
отнекиваться, но тут поднялась ругань - жена прямо-таки взвилась - вопила,
что кого-то стороннего он спаивает, а для нее жалко. И вновь она бросилась
на него, и задушила, и голову бы какой-нибудь сковородкой пробила, если бы
только вновь ее не сдержали. Михаил глядел на вертящуюся вокруг него
протухшую плоть, задыхался от духоты, от нехватки свежего воздуха, и...
забывал. Ему казалось, что между тем временем, когда он так искренне вопил:
"Клянусь!", и нынешним, минула целая вечность. Теперь то, что он видел в
Темном лесу, все что чувствовал и понял - все это казалось далеким,
несбыточным. Да и было ли это вовсе?.. Теперь ему гораздо более естественным
казалось обыденное его пьяное состояние. Был какой-то непонятный большой
мир, о котором лучше вовсе было не размышлять, и который приносил в основном
одни неприятности, и была его квартирка, были дружки, была, наконец, водка,
как лучшее средство забыться. И он дал им все оставшиеся деньги, и при этом
еще пробормотал, что сам пить не станет. А они даже и слушать его не стали -
надо, мол перемирие с женой обмыть. И тогда Михаил еще раз попытался
вырваться - потянулся трясущимися руками к тому, к кому перешли деньги, и
попросил, чтобы за покупками выпустили его. Однако, его не выпусти -
сказали, что ему лучше посидеть, от всякой дури отойти. И Михаил остался на
кухне вместе с женой, и с приглянувшимся ей дружком - она все строила ему
слизкие глазки, а он бренчал на гитаре, и пел что-то дурным голосом...
Ожидание того, кто пошел за выпивкой показалось Михаилу нескончаемым - он
считал секунды, и никогда не доходил дальше десяти - сбивался. Голова
прямо-таки раскалывалась, в глазах плыли темные круги, полосы, пятна; он
слабо стонал сквозь сжатые зубы. И он уже жаждал напиться - он не понимал,
как мог отказываться от выпивки - надо было поскорее забыться, избавиться от
этой боли; потому что мир - дрянь; и жизнь - дрянь... и вообще - лучше не о
чем не думать, только бы поскорее забыться, чтобы не мучило что-то с такой
силой, не жгло, не терзало так - да где же он?! Где ж он?! Где ж?!!.."
Но вот и вернулся - выставил на стол разом две большие сумки, которые
битком были набиты бутылками дешевой водки.
- И что, и закуски никакой не купил?.. - с обреченностью смертника
спросил Михаил.
Но тут на стол откуда-то посыпались пакеты с чипсами, Михаила хлопнули по
плечу, сказали, что "все сейчас будет нормалек" - и поднесли первый стакан
до краев наполненный прозрачной отравой.
А дальше был бред - то идиотское, отчаянное застолье, когда компания
упивается до скотского состояния, когда влекут самые примитивные инстинкты.
И я не стану описывать этого - скажу только, что гнилая плоть клокотала,
пенилась, исходила болезненным жаром на кухне, вливала в себя водку,
издавала грубые, противные естеству звуки. И это продолжалось не один день -
были какие-то перерывы, были драки, были перемирия, а потом водка
закончилась. Было жуткое похмелье, а затем - работа грузчиком. Три товарища
(прямо как у Ремарка!) - работали плечо к плечу - перетаскивали какие-то
ящики, и двое из них бормотали третьему:
- ...А твоя женка то - бабенка что надо. Теперь с нами будет пить...
До первой получки, каждый день поздно вечером, разбитым, изможденный
Михаил добирался до своей квартирки, и одного только хотел - упасть поскорее
на кровать, да и провалиться в забытье. А дома его поджидала ненавидящая его
жена, и ворчала, что он загубил ее жизнь. Он лениво, обречено переругивался
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг