представлений, ваша нагрузка находилась в пределах допустимых норм. Но
пока вы там своевольничали (вы же не станете отрицать, что своевольничали
и пренебрегали предписанным режимом!), нормы изменились - это раз, и мы
научились смотреть зорче и глубже, чем прежде - это два. Мы работали,
подполковник, работали. И не думайте, что нам все так просто давалось.
- И что же, вы даете мне чистую отставку?
- Подполковник, фу! Подумайте - в ваши годы вы уже подполковник! Многие
дослуживаются до этого звания в сорокалетнем возрасте. Наше дело - дать
медицинское заключение. Вот мы его и даем. А решаем не мы, решает ваше
начальство.
На черствость людскую посетовать не могу. Меня жалели. Я понял так, что
начальство ретиво воткнет в эн плюс первый кабинет три эн плюс третий стол
с тремя телефонами, дисплеем и терминалом, терминал потихоньку отсекут,
меня там усадят, положат приличный оклад, пожмут руку и навек забудут. А я
по этим телефонам дозвонюсь лишь до мелкого сутяжничества и
прогрессирующих кризов на почве зависти. И дрожащей лапкой буду
нашпиливать на разные места капающие сверху бубенчики за выслугу лет. Кто
доверит серьезные дела убогонькому, за которым надо слать в кильватере
реанимашку?
И я ушел. Подал рапорт и ушел. Коллеги с перепугу мне даже отвальной не
устроили. И за все эти годы никто из них мне не позвонил, обо мне не
вспомнил. Люди казенные, претензий не имею.
Не женился.
Растить и прилаживать к миру детишек, зная, что подсунул им
дрянь-хромосомы - это, в конце концов, подло. А приглашать подругу
исключительно на роль "утоли моя печали" - гадко.
Не повесился.
Где выкинули мне мизер, там пусть и точку ставят. Пусть озаботятся. Ал
за бесплатно чужую работу делать не макак.
Профессий переменил - не счесть.
Предпоследняя - самая любимая. Ласковый конюх.
На приличном конном заводе имеются конюхи трех родов: громила, никакой
и ласковый. Лошади памятливы. Громила - укрощает и уходит. И маячит
неподалеку, как символ безраздельного господства двуногих. Никакой - он
никакой и есть, мало ли колготни при стойлах. А ласковый конюх на этом
фоне дает животному высший шлиф. Вот я его и давал.
Говорят, у меня это получалось.
Не почел бы себя блаженненьким всепростителем с автоподавленным вкусом
ко злу. По-моему, дело обстоит как раз наоборот; с большим удовольствием
насолил бы многим. Но у меня не хватает на это душевных сил. Было время, я
из-за этого, даже грустил. А потом увидел: в нашей кишащей россыпи всегда
полно и поводов для взаимного воздаяния, и желающих, не сходя с места,
этим воздаянием заняться. Всегда найдется кто-нибудь, кто, сам того не
ведая, воздаст и за меня. И я могу с легким сердцем и чистой душой встать
себе на зорьке и насладиться неспешным походом по росистой плитчатой
дорожке в пятый блок, где меня ждет приятель, чей естественный мир
решительно не имеет ничего общего с житейскими страстями моих сородичей.
Возможно, мой питомец соглашается на общение со мной именно из-за
отсутствия перекрещивающихся житейских интересов. Кони высших статей -
себялюбцы и гордецы. Вся их жизнь - непрерывное ревнивое состязание с себе
подобными, а миг счастья - круг почета, так краток. С неподобным себе
нечего делить, поэтому общение со мной для коня - глубокий отдых. Ценить
его кони научаются в одночасье.
Видимо, я тоже себялюбец и гордец. По крайней мере, настолько, чтобы
принять межвидовое общение как целительную передышку. Мне и коню, нам друг
с другом хорошо, ученье легко переходит у нас в бескорыстную игру, и...
И, наверное, займись я вместо этих подпольных откровений описаниями
того, как дрессировал лошадей, я сочинил бы нехудую книгу. Во всяком
случае, более разумную, полезную и долговечную, чем та, которой занят. И
тоже тайную. А что? С барышников станется. Засекретят.
Вряд ли я учил коней тому, что им нужно. Само собой, они отвечали мне
тем же. Я стал слишком просто смотреть на людей. То, что прежде я принимал
за причины людских поступков, стало представляться мне всего лишь
следствиями очень простых состояний внутреннего довольства или
недовольства внешними обстоятельствами. Невелика ересь, но заблуждение
опасное.
Но ничего не могу с собой поделать. Я зачарован моими прелестными
скотами и непроизвольно соизмеряю круг коней и круг людей. А моего
дорогого Мазеппа представляю себе не иначе, как в образе битюга крепкой
конституции. Но с некоторой рыхлиночкой, заметной, правда, лишь очень
опытному эксперту. Спорная рыхлиночка. Есть за что попрепираться при
бонитировке, если таковая мингеру когда-нибудь предстоит.
А упомянутый мингер долго-долго не давал о себе знать.
Впрочем, возьмись я сдуру составлять реестр персон, не дающих мне о
себе знать, мингера я в него не включил бы, поскольку начисто о нем забыл.
Он напомнил о себе сам.
Произошло это года три тому назад. Может быть, четыре. Не тот у меня
образ жизни, чтобы точно помнить даты.
Два года возился я с Апострофом. Великолепный был конь. Наш, с
небольшой добавкой кабардинской крови. Была мысль повести от него новую
линию. Стоило на него взглянуть, эта мысль сама приходила в голову
всякому, кто понимает в наших делах. А я видел его изо дня в день, и мысль
о новой линии въелась мне в самую печень.
И вдруг его продают. Худой год, там платеж, тут платеж, завод буквально
подсекло, а за Апострофа какие-то персы разом кладут на бочку
умопомрачительную сумму. И наш опекунский совет сдался.
Я на стенку лез. Меня трясло.
Буквально накануне отправки Апострофа до меня добрался поверенный этих
персов и предложил контракт. Если я поеду с Апострофом и стану опекать там
его и только его, мне положат очень даже приличный оклад. Это меня
взорвало. Мало того, что эти халифы, наглотавшись деньги, пускают по
любому поводу золотые пузыри, у них еще хватает наглости нанимать нас в
лакеи. Я отказался. Врачи не рекомендуют мне менять климат, вежливо
объяснил я.
Апострофа увезли, а я наладился в отпуск. В тихую обитель для таких,
как я, отставничков.
Давно я не купался в море. Приехал - и сразу в воду. Всласть навозился
в воде, выбрался на берег, упал в шезлонг, закрыл глаза и вострепетал,
чуя, как прошивают мою некондиционную плоть солнечные лучи. Краем уха
услышал, как кто-то подходит. И раздается:
- Приветик, светик.
Я разлепил веки и узрел веснушчатое вздутое брюхо, обросшее густым
рыжим волосом. Над брюхом высилась жирная грудь в тех же рыжих зарослях.
Только дремучий хам способен выставлять На всеобщее обозрение такую
безобразно раскормленную тушу. Я поднял взгляд выше и увидел огромную
харю, расплывшуюся в приязненной улыбке. Харю, никого мне не напоминавшую.
- Не узнаешь, - огорчилась харя. - Я пыхчу, я на их сторону монету
кулями валю, а они прохлаждаются и не изволят помнить. Эх, ты! Небось я
твое имечко день-ночь шепчу. Не икалось? Вижу - не икалось. Нехорошо. Где
ты сыщешь на свете еще одного такого порядочного человека, как я? Ведь мы
с тобой договорились на честное слово, без никакой бумажки, я тоже мог бы
забыть. Мало что не забыл - ищу товарища по всему свету, себя не жалею, от
дела отрываю. Нахожу, а тот смотрит, глазами лупает - извиняйте, мы с вами
не знакомы. Нехорошо. Ну, припомнил?
- Извините, не припоминаю, - сказал я, хотя припомнил.
Но так не хотелось припоминать!
Покончено с этим, давно покончено. Нечего подсовывать под меня фитили
из прошлого! Прошлого нет.
- А ты припомни. Алюминий, знак вопроса, тире, плюмбум, знак вопроса.
Славная была шкода! Я на этой шкоде до сих пор держусь. И ты держишься.
Ведь ты в доле! Ну!
- Мазепп, - неохотно выговорил я.
- Ну. Только для ближайших друзей, которых у меня не осталось. Только
ты. Только для тебя я по-старому Мазепп.
Он даже всхлипнул.
- Ты как здесь оказался?
- Ха! Ты забыл, что такое Мазепп. Во у меня рука!
У меня перед носом закачался жуткий конопатый кулачище все в той же
рыжей шерсти.
- А в ней "Марс-Эрликон". Когда такая рука и в ней "Марс-Эрликон",
разве есть место, куда Мазепп не войдет в свой полный размер? Гляди!
В кулаке неведомо откуда оказалась бутылка. Кулак напрягся - бутылка
хрустнула.
- Во! Видал?
Старый школярский фокус. Между бутылкой и ладонью закладывается камушек
острым ребром к стеклу.
- Я тоже так умею. У тебя еще бутылка есть?
- Есть. У меня для тебя все есть. Каждая десятая бутылка мира - твоя.
По уговору. Но об этом после.
- Не сори битым стеклом на пляже, не будь свиньей. Подними и отнеси в
мусорный бак.
- Для этого у меня есть мартыхан. Но, чтоб ты знал, как я тебя лю...
Вот! Для друга, для дела Макс-Йозепп сделает все!.. Он трудящий человек,
он не белоручка... Трудящему человеку никакой труд не в обиду... Хоть там,
хоть тут, хоть где...
Пока он, булькая речами, собирал осколки и ходил к мусорному баку, я
мучительно соображал, как мне себя вести и что все это значит. И ничего
толкового не сообразил.
- Порядок! Порядок у Макса-Йозеппа. Всегда был, всегда есть, всегда
будет. Сейчас Макс-Йозепп макнется в это сусло, раз уж выпал ему такой
"дженерал", а потом мы с тобой поедем и я покажу тебе одну штуку. Идет?
- Пошел к черту!
- Непременно пойду. Все мы пойдем. Все мы грешники, и Макс-Йозепп тоже
грешник. Но он желает быть настоящим грешником, чтоб и в пекле его
уважали. Едем, светик, - не пожалеешь. Ты втравил Макса-Йозеппа в эту
историю, без тебя он ее не расхлебает. Помоги. Ты должен. Как между
честными людьми.
- Мазепп, я инвалид. Понимаешь? Инвалид. Кто бы мне помог!
- Знаю. Я все про тебя знаю. Я знаю про тебя больше, чем ты сам. Чтоб
ты не сомневался, я тебе скажу. Дурацкая конюшня, где ты сшиваешься, давно
бы прахом пошла, если бы не деньги Макса-Йозеппа. Я тебя не трогал, я
платил и не возражал. Но приперло, и ты мне понадобился, ты, только ты и
больше никто на свете. И придумал Макс-Йозепп, как весело устроить нашу
встречу - организовал увод лошадки, при которой ты хлопотал. Он думал, ты
поедешь за ней хоть на край света и там мы встретимся. И мне так было бы
удобней, и ты бы развеселился, как я вручил бы тебе лошадку, и все пошло
бы ах как славно. А ты не поехал. И вот я к тебе с повинной. Захочешь -
бери свою четвероногую обратным рейсом. Но прежде выслушай Макса-Йозеппа
там, где ему удобно. Солома, а?
- Слушай, Мазепп! Ты... ты не имел права! Кто тебя просил печься обо
мне! Я тебе не игрушка! Я...
- Пустые твои слова. Макс-Йозепп их не слышит. Всякий человек имеет
право печься о другом. Я не играл с тобой. Ты хотел своих лошадей - ты их
имел. Ты не любишь Макса-Йозеппа - не люби. Но я прошу помощи. Помоги
трудящему человеку и езжай обратно к своим скотам, если скоты тебе милей.
Хотя тут ты идешь против Бога. Богу было скучно со скотами, и он выдумал
людей. Тебя, меня и других. Идти от людей к скотам значит идти против
Бога, это говорит тебе трудящий человек. Он ничего не украл, он все добыл
сам. И если ты не поможешь ему, ты будешь неправ. Думай, а я пошел.
Он купался. Эта рыхлая туша была нелепа и в воде. Он не умел купаться.
Некогда было ему учиться - он рубал свой вольфрам-рений, который Земля
рвала у него из рук. Злясь, брюзжа и кряхтя, выводила ему сумму прописью,
но никогда, никому не пришло в голову сказать Максимилиану Йозеппу
Ван-Кукуку "спасибо" от имени цивилизации, жрущей металлы. А я? И я туда
же?..
Когда он вылез из воды, я сказал ему:
- Мазепп, что тебе надо? Не темни, объясни толком.
- По дороге! - алчно выдохнул он.
- По дороге куда? На "звезду"?
- Ха! На "звезде" Макс-Йозепп справляется сам. Ближе, чем ты думаешь.
Без перегрузок и невесомостей. Пошли!
- Дай штаны-то натянуть.
- Черт с ними, со штанами! Все штаны мира...
Он осекся и махнул рукой.
- Я знал. Ты человек. Бери штаны, на все прочее плюнь. Фирма платит. Не
фырчи - не я, а фирма. Вонючая деньга нищих духом, цена этой братии -
фиг-ноличек, если нет моих рук и твоей головы. Давай!
Я не верил своим ушам. Не было этого, это кто-то другой придумал и
валит теперь на мою голову. Втемяшивает мне чужое прошлое. То, что я не
делал и не говорил.
Десять лет мингер, поверивший в мою идиотскую выдумку, долбал свою
"звезду", пока не добрался до одной из обозначенных мною пазух. Все было
не так, просто, как хочется об этом писать. Комбинациям не было числа, но
в результате на "звезду" доставили оборудование, которое и пазухи эти
точно засекло, и вдвое ускорило прогрызание штольни. Лет пять тому назад
мингер по приборам прошел границу фаз и вырубил первый полукубометр
желанного металла. Расколупал его на маломерные образцы, по всем правилам
упаковал и отправил на анализ.
Само собой, не в Кавендишскую лабораторию. У вольных старателей есть
свои ученые притоны, и трудятся там не менее классные специалисты. В мою
сказочку про "снулый уран" они ни на секунду не поверили. Но отчего ж не
посмотреть, чем набита эта редкостная вольфрамовая капля? Тем более что
проходка штольни с лихвой окупалась тем, что из нее вытаскивали, и сам по
себе истово рвался в дикий металл какой-то кретин-энтузиаст. И пресловутый
"ванкукукиш", смешки смешками, а был растерзан и допрошен самым
доскональнейшим образом. И грянул гром: он оказался практически чистым
ураном-235 во всех отношениях, кроме одного: "ванкукукиш" был
нерадиоактивен.
Моя (моя!) выдумка о "снулом уране" в один миг превратилась из
безграмотного вранья в смелую, блестяще подтвердившуюся научную гипотезу.
Я в это время терся по мелочам и знать не знал, что сделался
авторитетной личностью. Настолько авторитетной, что мне был посвящен
семинар, на котором был заслушан доклад о моем героическом прошлом и
никчемном настоящем. Солидные деловые люди тщательно рассмотрели вопрос,
стоит ли мне дальше жить. Учли, что при моем-то здоровье и утруждаться
особенно не придется. Провели тайное голосование и большинством в один
голос дозволили мне жить дальше. Здрасьте, пожалте, - этакое благородство
проявили, уж не знаю, чем отблагодарить.
Мысленно поздравив меня с таким блестящим успехом, тайная ученая братия
вернулась к своим меркантильным заботам.
"Звезда Ван-Кукук" могла поставлять на Землю уран в неограниченном
количестве хоть сто лет. Но кому и на что нужен "снулый уран"? Уран нужен
бодрствующий, на подхвате. Так не изволят ли господа ученые изобрести
способ растолкать соню и заставить его работать так, как, самоизводясь,
жарко трудится его брат-близнец? И господа ученые взялись за дело.
И вся эта змеиная свадьба, заткнутая мятым пипифаксом алхимическая
колба с кипящими мозгами - вальяжно подрагивала на горбу
одного-единственного человека, моего славного битюга, который ничего об
этом не знал, копошился в металлической щели где-то за орбитой Марса и, по
горло в собственных отходах, рубил аккуратными полукубометрами чудесный
"ванкукукиш". Рубил и свято верил, что стоит собрать двух-трех умных
ребят, тряхануть любую на выбор глыбу и - вот оно, старательское счастье!
Хочешь личные висячие сады - на висячие сады; хошь причал, мощенный
лобанчиками, - на причал; хошь умереть со скуки и назавтра воскреснуть - и
это тебе обеспечат, да еще спросят, в каком виде желательно воскреснуть. В
виде белого лебедя с алмазной короной? - пожалуйста! Кретинизм, чистой
воды кретинизм! Битюжьи грезы!
Гужует битюг свои тонны, гужует, а искушение растет. Сон на сон и еще
на сон - получается на ощупь вроде близкой яви. И притом лучшие годы
вот-вот изойдут - не воротишь.
И срывается с места честной старатель мингер Максимилиан Йозепп
Ван-Кукук, несвычно молотит враздробь золочеными крылышками, подгребает к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг